Война не будет длиться вечно

В этом доме жил ещё один мой одноклассник, Миша Нечипорук. Он был румяный и добродушный и любил бороться, но без злости. Ещё одного нашего мальчика все звали почтительно: Алексей Николаевич Косыгин, и каким-то образом он в свои девять-десять лет был похож на тогдашнего престарелого главу правительства. Он жил в домике с деревянным вторым этажом у трамвайных путей и, в отличие от меня, собирал марки всерьёз. У него были и английские марки с королевой, и нацистские. Как-то я у него выменял марку британского владения Антигуа с солдатиком в красном мундире.

В третьем классе, весной, моим любимым предметом в первый и последний раз стала физкультура: нас отправили учиться плавать в бассейн «Москва». А это означало – поездки каждую неделю на метро в компании одноклассников, без взрослых. Кроме двух пятачков на проезд, мне ещё выдавали 20 копеек на эскимо. И, между прочим, тогда я выучился плавать довольно неплохо.

Однажды мы вышли из бассейна, поднялись на Волхонку и услышали траурную музыку. По улице на лафете везли тело маршала Гречко, покойного министра обороны. Вскоре из магазинов исчезла гречневая крупа, и в народе появилась поговорка: «Был Гречко – была гречка. Умер Гречко – пропала гречка».

Я не очень расстраивался, когда мы уехали из Замоскворечья в Тёплый Стан. Отдельная квартира, в которой у меня появилась своя комната. Новый дом, ещё пахнущий свежей краской и штукатуркой, не заселённый до конца. Почти год жизни без телефона. Свалка бетонных плит во дворе вместо детской площадки. И – лес, начинающийся прямо за домом.

Вместо Малаховки меня стали отправлять в пионерлагерь. Я туда ездил вместе с мамиными учениками-олигофренами и не могу сказать о них ничего плохого, дети как дети.

Я обязан вспомнить пионервожатую Надю. Она узнала о том, что я пишу стихи, и попросила написать стихотворение в честь фестиваля молодёжи и студентов, который вот-вот должен был открыться на Кубе (это был 1978 год). Я это стихотворение придумал, и мы его послали в «Пионерскую правду». И в день открытия фестиваля газета вышла с моим стихотворением. В 12 лет – публикация в центральной прессе!

После этого меня ещё раз опубликовали в «Пионерке», а на третий раз забраковали – сказали, недостаточно искренне написано.

Школа на новом месте мне нравилась меньше, я там ни с кем не подружился, кроме троечника Кости Шулепова, который жил в нашем доме. Впрочем, главные радости ждали меня за пределами школы.

Когда мне было 13, мама решила, что мне не хватает физического развития, и отвела записываться в секцию лёгкой атлетики Дворца пионеров на Ленинских горах. Выполнив эту формальность, чтобы ни разу уже в этой секции не появиться, я попутно записался в кружок юных поэтов. Таких кружков во дворце было два. Одним руководила и по сей день известная Зинаида Николаевна Новлянская, там вдохновенно читали Лорку, пели, взявшись за руки, Окуджаву, оттуда вышли такие видные иноагенты, как Дмитрий Быков и Александр Архангельский. Но я был в другом кружке, его вела поэтесса Татьяна Андреевна Никологорская. Мне до сих пор трудно поверить, что было ей тогда всего 26. Внешне скорее не строгая, но серьёзная, из вологодских староверов. Вот с ней мы изучали совсем другой репертуар. Нет, она не оставила нас без Пастернака и Мандельштама, читала нам наизусть стихи Набокова про теннис, но главными у неё были Сергей Есенин, Ксения Некрасова, Михаил Пришвин, Николай Рубцов, Василий Шукшин. Из живых на тот момент поэтов – Давид Самойлов, Юрий Кузнецов, Владимир Соколов, Василий Казанцев. А о Володе Полетаеве, погибшем в 19 лет, в то время я и не мог бы узнать ни от кого, кроме Т. А., которая с ним дружила в юности. Что же касается Евтушенко, Вознесенского и Рождественского, то мы сразу условились, что таких поэтов не существует. Я и не спорил, мне они с самого начала не понравились.

Мои надежды на немедленный успех в этом кружке были преждевременны: на первом же обсуждении Т. А. меня разгромила, высмеяла и посоветовала больше стихов не писать. Я, тем не менее, упорствовал, через некоторое время начал писать что-то более интересное и приобрёл уважение кружковцев, которое ещё больше укрепилось, когда я победил конкурсе с огромным трактатом о Сократе и Христе.

Моим главным приятелем в кружке был Серёжа Илюшенко, мальчик из очень хорошей семьи. После занятий я стал часто заглядывать к нему домой, благо жил он на полпути между дворцом и метро. Их квартира была непохожа на нашу: множество книг, в том числе антикварных, а ещё иконы, альбомы по искусству. Его отец был одним из видных прихожан о. Александра Меня и сыграл свою роль в моей жизни: от него я впервые получил Евангелие. Отец был хорошо знаком с Солженицыным, Галичем. Мы слушали записи Галича, сделанные в этой самой квартире. Ещё мы с Серёжей много хулиганили – например, во время советских предвыборных кампаний очищали от наглядной агитации целые кварталы, били стеклянные стенды, срывали красные флаги. Слава богу, нас ни разу не поймали.

Помимо поэзии, второй стороной моей жизни стала география. В конце седьмого класса я поступил в Школу юных географов при МГУ. Зачем мне это было нужно?

Во-первых, я хотел учиться в МГУ, причём желательно на самом верху главного здания, где и находился географический факультет. Во-вторых, мне захотелось себя изменить, уж слишком я был домашним мальчиком. А здесь всё-таки была жизнь, больше похожая на настоящую. Здесь нужно копать почвенные разрезы; целый день ходить по полям на лыжах, беря пробы снега; делать наброски в полевой книжке, отбиваясь от комаров. И, разумеется, ставить палатки, разводить костёр, варить кашу с тушёнкой…

В общем, в 1983 году я поступил на геофак, учился на кафедре геохимии ландшафтов и географии почв и ни секунды не жалею о полученном образовании, хотя, по сути, так и не работал по специальности. Это было образование неглубокое, но очень широкое, и в моих стихах до сих пор встречаются обрывки тех знаний и того опыта.

В 1986 году я попал в поэтическую студию Ольги Чугай. Мне кажется, важно помнить об этом человеке. Для «взрослых» поэтов она вела «Лабораторию первой книги» в ЦДЛ, где блистал ярче всех Иван Жданов и где бывали, к примеру, угрюмый верлибрист Арво Метс и жизнерадостный верлибрист Ян Шанли, который в годы реформ стал торговать мясом, а как поэт куда-то потерялся. А с двадцатилетними она занималась в разных местах, например, в библиотеке имени Светлова на Садовом кольце. В центре внимания там был Филипп Николаев – первый юный гений, открытый Ольгой Олеговной; с него-то и началась студия. Был Денис Новиков, который уже к 19 годам написал нечто стоящее, включая стихотворение «Чукоккала». Заходили Виталий Пуханов и Константин Кравцов, известные ныне поэты. Была Анастасия Харитонова, талантливая девушка, которая впоследствии покончила с собой. И была Юлия Доленко, которая в стихах, по мнению самой Ольги Чугай, запросто уделывала их всех. Очень скоро она стала моей женой.

После получения диплома (этот момент почти совпал с рождением моей первой дочери Галины) я три с лишним года работал советским «инженером 1-й категории», то есть околачивал груши на рабочем месте и периодически ездил в библиотеку читать перестроечную прессу. Сначала я делал это в отделе радиационной безопасности НИКИЭТ (этот институт разработал реакторы чернобыльского типа), а потом в совсем уж неказистой конторе «Востокмебель», в особняке, где позже разместилось грузинское посольство. Перед самым концом этого трудового разврата я от нечего делать поступил на заочное отделение Литинститута, на семинар Евгения Винокурова, но проучился там всего один семестр.

Должен сказать спасибо банде Гайдара – Чубайса. Благодаря их радикальным реформам я вынужден был искать настоящую работу, на которой надо пахать. И в первый же месяц 1992 года я стал обозревателем экологической газеты «Спасение». Платили там тоже немного, но впахивать приходилось. На эту работу меня взял бывший муж хорошей подруги моей наставницы Татьяны Андреевны, и я горжусь, что работал с этим человеком – сначала в «Спасении», а потом в «Народной газете». Это был Михаил Бекетов, который позже боролся за Химкинский лес и отдал жизнь за правду.

Все 90-е годы я стихов не писал, не до этого было. Убегал от нищеты, потом стал заниматься переводами и научился зарабатывать, растил одну дочь, затем, в 1998 году, родилась вторая дочь, Софья. А стихи вернулись, когда в жизни появился интернет. Сначала я его страшно боялся и использовал только для работы, но в один прекрасный момент обнаружил, что в Сети есть литературные сообщества, где можно просто взять и вывесить свои тексты. Так я понял, что у меня в принципе может быть аудитория, а значит, надо попробовать что-то написать. В 2000 году меня впервые опубликовали в Сети (был такой сайт «Салон», которым командовала Галина Анни), затем я стал заглядывать в сетевой поэтический клуб «Лимб», в ЛИТО имени Стерна (это был ресурс Александра Житинского), и, наконец, меня заметил Дмитрий Быков, с которым мы подружились на 14 лет.

Дальше потянулась литературная жизнь, которая оказалась довольно рутинной: выступления в клубах, библиотеках и т. п., поездки на фестивали, регулярные публикации в толстых журналах, издание книг раз в три года. В 2008 году две недели провёл в Америке, в 2009 году участвовал в Венецианской биеннале. В 2011 году занял одно из призовых мест в Григорьевской премии, которой руководил Виктор Топоров; в последующие годы я был в этой премии и номинатором, и членом жюри, и координатором. С подачи Топорова я с конца 2012 года стал писать в «Известия» и вот уже 13 лет занимаюсь публицистикой.

В 2014 году я радовался тому, что Крым наш, всей душой болел за Донбасс, был потрясён трагедией 2 мая в Одессе и по этому поводу получил множество проклятий от коллег по поэтическому цеху. В числе этих коллег был и Быков. Зато на одном из эфиров Первого канала ко мне подошёл человек и протянул руку. Это был Захар Прилепин. Позже (в 2016 году) он включил мои стихи в сборник «Я – израненная земля», и это было предвестием того нового литературного контекста, в котором я нахожусь с февраля 2022 года.

Избранное

Из книги «Упорство маньяка» (1999–2009)

Сараево

На небе есть царапина —Лазурная дыра.Мне в той дыре СараевоПривиделось вчера.Я слышал песенку однуВ дорожном кабакеНа непонятном, но родном,Славянском языке.Кто затащил меня туда,В каком похмельном сне?Махорка, жирная еда —Все это не по мне.Метались девки вверх и внизВ истерзанном белье,А на эстраде пел на бисБезумный шансонье.Он был не стар, но лысоват,С губами в пол-лица.Он каблуками рисовал,Манжетами бряцал.Он извивался, как гюрза,Как дикий зверь, хрипел.Внезапно скатывался заГлотком вина – и пелНа простенький, на пошленький,На шустренький мотив:«Сараево, Сараево,Сараево – прости!»Он преломлял и отражалФасетками зрачкаПобедный гогот горожанИ горечь шашлыка,Чесночный дух, табачный чад,Щеки продажной пыл —И я запомнил все подряд,А музыку – забыл.Она везде со мной была,Ревнуя к портмоне.Она вино со мной пила,И морщилась на дне.Она взвивалась до высот,Как камень из пращи,Но дзынь – и кончилась, и вотИщи её – свищи.И оттого-то сердце мнеОпутала печаль.Не жалко мне эрцгерцогаИ принципов не жаль.Не жаль ни принцев, ни солдат —Их нарожает свет,А жалко только музыку,Которой с нами нет.Теперь, последнее звеноИз рода неумех,Я – тень её. Мне сужденоИ велено за всехТех, кто пригубил на пятакИ кто свалился с ног,Тех, кто за деньги и за такВ сырую землю лёг,Твердить с улыбкой фраераГлухой речитатив:«Сараево, Сараево,Сараево – прости!»Зачем, какую манну мнеВымаливать у птахГубами деревяннымиНа майских холодах?Перебинтован марлей тучЛазоревый порез.И это – только первое,Чего нам ждать с небес.

«Жизнь просто пройдёт по Остоженке…»

Жизнь просто пройдёт по Остоженке,До Обыденского угла,И цветочница в тёртой кожанкеНе подскажет, где та прошла.Эта жизнь пройдёт незамеченнойМимо нищего, и мента,И печальной гулящей женщиныС сигареткой в изломе рта.Облекаясь листвой, афишами,Повернёт на площадь, тиха,И таксиста рожок обиженныйТроекратно даст петуха.Я же, взглядом минуя вывескиИ шатучих лесов настил,Подивлюсь, как Илья ОбыденскийПаруса свои распустил,Как бушприта его сияниеДостигает надземных вод,Как в зарницах ликуют здания,И не жалко, что жизнь пройдёт,Что прорежется нотой альтовойИ до самых Тверских ВоротЭтот коврик свернёт асфальтовыйИ с собой его унесёт.

Вослед Олейникову

Ещё рыдает фисгармонияЛесов, взметённых на попа,Но поселилась дисгармонияВ скорлупке серого клопа.Он выбирается из трубочкиЛиста, где был его постой,Как трезвый Флинт из тесной рубочкиПеред ревущей широтой.За ним – осин кривые вытачки,Ночного холода напасть,А перед ним на тонкой ниточке —Весь мир, который должен пасть.Ползёт, ползёт, кольцо бензольное,Терцинной желчи торжество,И почва нищая, подзольнаяДрожит под лапками его.

Гамлет

Мне олово в губы и в ухо свинец,Мне сердце свела иглокожесть,И я помираю, как Гамлет-отец,В саду на скамеечке ёжась.Оставьте, цикады, уйми, саранча,Свои маникюрные пилки.На мне рубероид с чужого плечаИ в темя втыкаются вилки.Механики сцены ещё на пути,И ветви звенят номерками,И рыбная спинка лежит на кости,И трубы не пыжатся в яме.А я помираю, как Гамлет-старик,Микробом в пустом балахоне.Не знаю, явлюсь ли хотя бы на мигНа вашей дощатой ладони.Родные никак не приходят за мной,Но гоголем, но ФортинбрасомИдёт победивший, идёт заводной,Весёлый искусственный разум.

«Летний вечер с лицом китаёза…»

Летний вечер с лицом китаёза,Расставанья медлительный жар.Наши встречи – высокая проза,Только я не люблю этот жанр.Я не жалую Кафку и Пруста —Жирный минус мне в эту графу,Но до рези, до лобного хрустаЖадно вчитываюсь в Ду Фу.Видишь, осень стоит на пороге,Как повстанцы у наших столиц.Я – чиновник на голой дороге,Одуревший от скрипа ступиц.Знаешь, нужно полжизни учиться,Голодать, подниматься чуть свет,Чтобы взять в собеседники птицуИ бамбука услышать совет.Иероглифов пни и корягиКорчевать, утопая в поту,Чтоб на рисовой плотной бумагеБеглой тушью прорвать немоту.Ну, а толку-то? В масляной дымке,Вместо глаз, удивлённых навек,Ждут налоги, суды, недоимки,Анонимки, доносы наверх.И нетрудно за всей круговертью,Как со сменщиком, в зябкую раньРазминуться с любовью и смертьюПо пути из Лишани в Фэнсянь.Лишней косточкой бегать по счётамИ мотаться ольхой на ветру,Вспоминая – да ладно, да что там! —Домышляя, как сон поутру,Этих линий графитовый шорох,Полнолунья расслабленный свет,Эти блёстки в твоих разговорах —Словно плещется рыба в озёрах,На которых следов наших нет.Что ж, когда-то мы были большимиИ с драконами дружбу вели,А теперь – только полое имя,Сыпь и перхоть на коже земли.Ты наешься интригою праздной,Я сбегу от тебя, невредим.Императорской жёлтой и красной,Гордой осенью – мы победим.

«Поколение дворников и сторожей…»

Поколение дворников и сторожейДо отвала наелось своих миражей,Отмело, отплясало, отпело.А мы – поколенье ежей и ужей,Мы любим конкретное дело.Изготовить товар, заработать деньжат,Одарить леденцами ежат и ужатИ с женой позабавиться плотью.И пальцы с похмелья у нас не дрожат —Сжимаются твёрдой щепотью.В нас – муштра цеховая и мужество каст.Упоительно знать, что никто не подаст,И приветствовать небо скупое.Меж веком и веком сереющий настНе хрустнет под нашей стопою.Что ж, дивись, приживальщик прокуренных нор,Как ловка моя вилка и нож мой остёр,Как, припомнив былую породу,В бокале, и в венах, и в ванне – на спор! —Портвейн превращается в воду.

«Под этим небом цвета военной стали…»

Под этим небом цвета военной стали,Вернее сказать – похмелья седого бурша,О Господи, зачем ты меня оставил?Пожалуйста, не делай этого больше.Ты сбежал по лестнице, пахнущей кислой снедью,В оглашенный сад, оплетённый дождём по горло,Как бутылка рейнского; тронутый мелкой медьюРайских яблочек – и сияющий ею гордо.Ты скользишь за стволами, а я за окнами прею.В прятках, в салках – боюсь, наш с тобою талант неравен.Припускает ливень, и пресный огонь кипреяВыжигает меж нами тропки от самых ставен.Любимая совсем меня позабыла,Не пришлёт под вечер ни пирогов, ни пышек.Любимая, ты и вправду меня любила,Или это блики в глазах от небесных вспышек?Я возьмусь за ум, перестану сражаться в кости,Куплю тебе зонтик с ручкой из кипариса,Только ты ко мне не гнушайся хотя бы в гостиПриходить под прежней маской стыда и каприза.Простите меня, члены гильдии, горожане,Что я вас не вывел из плена, как мама-утка,Не повис на древе, как память о баклажане,И не исчез с концами на третье утро.Я пойму, исправлюсь, я буду отменных правил,Поршнем сырого ветра прочищу сердце.Только вот, Господи, зря ты меня оставил —Лучше оставь жестянщика по соседству.

«Ах, если бы наши дети однажды стали дружны…»

Ах, если бы наши дети однажды стали дружны,Ловили друг друга в сети и вместе смотрели сны,А мы бы, следя за ними небрежно, одним глазком,Болтали про жизнь, про книги бесхитростным языком.Есть у тебя два сына – в устах молоко и мёд.А у меня – две девочки, и кто их тоску поймёт,Когда у оконных петель гадают они, кудаВедёт реактивный пепел сквозь ветви и провода?Но ты проживаешь в Риме, в гудящем медном тазу,Куда из своей провинции навряд ли я доползу.Твоя высока веранда, в ограду закован сад.Вишнёвой смолой джаз-банда тебя обдаёт закат.Твой муж так умён, я знаю: Платон перед ним – осёл.И я в низовьях Дуная отраду свою нашёл.Нет, нам не терять рассудка, не прятать в шкафу скелет —Порхающий бог-малютка для нас пожалел стилет.Есть что-то сильней любови, и это сближает нас.Наверное, птичьей крови озноб в капиллярах глаз.Наверное, резкий профиль – излом носовой кости.Наверное, ливнем с кровель грохочущее «прости».Нам день заполняет очи крылами своих химер,А что остаётся к ночи? Вот – детушки, например.Пускай они встанут рядом, ладонью крепя ладонь,Пока не побило градом, пока не пожрал огонь.Но ты провожаешь утро на запад – как на войну,Кофейную шлюпку утлую под краном пустив ко дну,И светятся между нами – как в луже горит листва —Британские, и Азорские, и Бермудские острова.

«Ты будешь у меня плодоносить…»

Ты будешь у меня плодоносить,Ты будешь воду вёдрами носить,Печь пироги на свадьбы и крестины.Всей наготой вбирая наготу,С тобой я в землю бедную врасту,Пусть обо мне поплачут де кюстины.С тобой я открываю материкЕвразию. Ещё я не привыкК твоим местам, то узким, то обширным,Но в голове хозяйничает страсть,И мне к родным могилам не припастьТак, как к твоим халатикам и ширмам.Ещё, когда ты выключаешь свет,Твой чёрный волос делается седИ судорога стягивает ласку.Но всё равно – ты девочка моя,Отбитая у сил небытияРаскосая смешная кареглазка.

Басманный шансон

С шампанским, с красною икрой,Предлистопадною поройЯ еду к девочке своей,К волшебной девочке своей.Водила – вечный армянин,И путь отчаянно забит,И солнца жёлтый георгинНад перекрёстками рябит.А я Всевышнему пою:Что делать мне в твоём раю?Оставь мне девочку мою,Шальную девочку мою.Оставь щербатые полы,Чужой, невыметенный дом,И глупый смех, и след иглыНа тонком сгибе локтевом,Гречишный мёд её очейИ в тяжких бёдрах полынью.Возьми весь город – он ничей,Оставь мне девочку мою.Оставь мне смерть мою и жизньВ том виде, как я их нашёл:Облупленные этажиБасманных, мелких произволСоседок, ветра флажолет,Палаток хладное гофре,Манящий цитрусовый светМентовских окон во дворе.У чёрной ямы на краюМолю не «Господи, спаси» —Оставь мне девочку мою,La Belle Dame sans Merci!..Кряхтит и ёрзает таксист,Окурком тычется в золу,И на лету – последний листДля нас мигает на углу.

Ниневия

К небу уходят растения,Мимо ветвей наугадРыба плывёт нототения,Очи-тарелки горят.В ней – осенённые шпилямиУлицы, полные льда.В ней черепичными килямиКверху – кемарят суда.В ней дорогие покойникиБритвенной пены свежейИ берегут подоконникиКлинопись меж этажей.В ней – поцелуев недоданоИ недодарена брошь.В ней уживается мода наБрюки-бананы и клёш.Так уплывает Ниневия —Город с неверной душой,И остаюся на древе я,Выплюнут рыбой большой.

«Я полюбил весёлого суккуба…»

Я полюбил весёлого суккуба,И между нами дружба началась.Что мне Гекуба, что ему Гекуба?Гекубе – время, а потехе – час.В одной из комнат брошенной квартиры,Где шпиль вокзала целился в окно,Нам подавали яблоки сатирыИ бассариды – красное вино.Но в день, когда под талой стекловатойПо всей Москве дороги развезло,Когда Гекуба, сделавшись Гекатой,Искала в нас ответчиков за зло,В поту, в бегах, в чужом автомобилеМне молвил демон нежным голоском:«Как жмут сапожки! Милый мой, не ты лиМне раздвоил копытца языком?»

Офелия

Офелия в могильщики ушла.Не женское занятие, не спорю.Топиться проще: в пруд – и все дела,И смерть быстра, как сплетня в Эльсиноре.А тут – лопата каторжно тяжкаИ тошно от усталости и боли,Но постепенно свыкнется рука,Ороговеют рваные мозоли.И можно будет челюсти разжатьИ напевать под звук пастушьей дудки:«Все сорок тысяч – будете лежатьВот тут, рядком – до ангельской побудки!»И, череп очищая от комковБесплодной и прилипчивой морены,Промолвить: «Гамлет? Вот ты стал каков!Не то чтоб бедный – так… обыкновенный».Другим – любовь до гробовой доски,На праздники – бессмысленные цацки,А ей – четыре слова: «Мужики —Козлы и пидоры». Как это есть по-датски?

«Тебя оставляла бессонница…»

Тебя оставляла бессонницаИ ты засыпала, когдаМоя оловянная конницаВрывалась в твои города.Что делать – с драконами биться ли?Пограбить? – не знали вполнеМои горбоносые рыцариВ твоей узкоглазой стране.

«Мне жизни не надо и смерти не надо…»

Мне жизни не надо и смерти не надо —Ни к той, ни к другой не готов.Оставьте меня попечителем сада,Садовником ваших садов.Где тысячью лезвий мерцает ограда,Где полчища диких котов,Я буду смотрителем вашего сада,Хранителем ваших плодов.Растут у ограды кизил и крыжовникИ выше, аллеями – лавр,И рыжей дорожкою ездит садовник —Машиною ставший кентавр.Он ветви стрижёт и срезает ножамиДревесных грибов пастрому —Так вы б меня взяли, когда уезжали,В посильную помощь ему?Весь день я бродил возле барского дома —Подошвы в пудовой грязи —И старых зеркал серебристая дрёмаСверкала мне сквозь жалюзи.Весь день я высматривал в листьях смородинЖеманного веера «да»,Но нет мне ответа, и сад ваш бесплоден,И где вы теперь, господа?

Саламин

Мне бы силу Солоновых песнопений,Ровный голос горше степной полыни,Я бы встал на площади на колениИ промолвил слово о Саламине.Ах, Саламин-Саламин, заповедный остров,Игристое вино, полумесяц бухты.Память о нём – как корабельный остов:Мачты вырваны, соль разъедает буквы.Ваши пьянки быстрей, чем когда-то танки,Пьёте вы – «Чтоб стоял», а стоит едва ли.Не обижайтесь, граждане и гражданки —Свой Саламин вы начисто про… моргали.Ваши дети играют с заморским плюшем,Дочери ваши лягут за горстку меди.Цезари ваши, приученные к баклушам,Изредка в бубны бьют о былой победе.Беглым рабам вы отдали побережье,Ветер свободы – варварам Иллирика.Разве что гимны поёте свои как прежде,Только не стоязыко, а безъязыко.Славно вы протоптали дорогу к хлеву,Сало себе наели и толстый волос.Память чужая горше чужого хлеба —Разве ей страшен мой дребезжащий голос?

Города

В Питере питерцы тихо живут,Кислые каперсы тихо жуют,Нежно жуют артишоки:Люди, кто видели – в шоке.А москвичи на речонке МосквеПрочно погрязли в моркве и ботве,В репе, редиске и хрене,Стоя в реке по колени.«Психи!» – кричат им из тьмы города —Липецк, Иваново, Караганда, —«Лучшая пища – крапива,Жить без неё некрасиво!»Но не услышат ни звука из тьмыДва корабля среди вечной зимы,Два ненасытных бедлама,Полные света и хлама.

Осеннее

Она решила – недостоин,Другой ей снился наяву,Но я спокойный, добрый воин,Я как-нибудь переживу.Я старый воин, донна Роза,Давно погибший на войне.Понты, неискренность и позаХреново смотрятся на мне.Мне грудь засыпало крестами,Как наши площади листвой.Последний раз иду мостамиЯ с непокрытой головой.Над нами небо проседает,Ещё бы – дело к ноябрю.А ваши розы – увядают,А новых… я не подарю.

Толедо

Вы стремительно выросли, чёрт побери,Разлетелись, упорные, как почтари,Не оставив и тонкого следа.Возмужав, а местами уже постарев,Расселились на ветках нездешних дерев,Ну, а я – я остался в Толедо.Там, где синее солнце на красной воде,Где весь день стрекотали кузнечики, гдеКамни были и хлебом, и брынзой.Где ходили платаны в полночный парадИ росли наши тени сквозь прутья оград,Увеличены лунною линзой.Вам, удачники, сукины дети, вольноНа восток и на запад буравить окно,Севера чередуя с югами.Я – неспешно хожу от дверей до дверей,Я в еврейском квартале – последний еврей,Утопающий в ангельском гаме.Ну, ушли мусульмане – придут ледники…Так минуты восторга и годы тоскиПеретрутся – и дышится ровно.Надо мной Ориона горят рамена,И товарным составом гремят времена,И с бортов обрываются бревна.Мёртвый город, где каждый окажется жив,Мне не страшно отстукивать мёртвый мотивВ лабиринтах бесхозного крова.А когда вы вернётесь – а будет и так, —Вы усталыми крыльями сдержите такт,Словно детское честное слово.