Наверное, стоит начать с того, что это мне нельзя было привозить это на съемную квартиру?
Но я же не знала, что он придет ко мне в гости!
Что зачем-то станет рыться в моих вещах!
И найдет свои…
Створки шкафа для одежды распахнуты настежь, только внутри совсем не одежда. Там мой алтарь. Со внутренней стенки и дверец, как в осколках разбитого зеркала, на меня взирают бесчисленные снимки Стиви, и хоть практически на каждом он улыбается, мне мерещится осуждение в его прекрасных глазах. На вешалке – его школьная форма, добытая мной с огромным трудом, внизу его старые кроссовки, футбольный мяч, с автографом его любимого спортсмена, которые он когда-то выбросил, а я подобрала. В коробках и контейнерах мои сувениры, безделушки, сокровища, согретые теплом его дыхания и прикосновений. Я два года собирала эту коллекцию. Она намного ценнее, чем все фигурки, все книжки, вся ерунда, что для отвода глаз громоздится на стеллажах.
С тяжелым вздохом я подбираю бутылку от вина и севшую электронку, выуживаю из мусорки использованный презерватив, и, выдвинув бежевый бокс, бережно укладываю новые экспонаты поверх других вещей Стиви, которыми мне украдкой удалось завладеть. Но вместо удовлетворения на меня вдруг накатывают изнеможение, ужас и тошнота.
Ноги не держат.
Я сажусь возле своего оскверненного храма, и, баюкая коробку в руках, горько плачу.
***
Дальше события развиваются довольно предсказуемо. Конечно, каким-то образом, и надо думать, не без участия Стиви, личность «старкерши» становится известна каждой живой душе, как в нашем колледже, так и во всем интернете. Однокурсники меня избегают. Никто, даже Тиффани, не садится со мной ни за одну парту, ни за один стол в столовой или библиотеке. Я словно чумная крыса в осажденном городе, и малейший контакт со мной грозит навлечь на человека проклятье и несмываемое клеймо позора.
И, конечно, Стиви меня избегает, что хуже всего.
Я утешаю себя тем, что обо мне рано или поздно забудут, когда появится новый повод для пересудов, но постепенно начинаю сомневаться, что мне хватит терпения дождаться этого чудесного дня. Возможно, это самообман, и мне уже никогда не удастся вернуться из страны изгоев в ряды нормальных людей. Но я держусь. Я же знаю, что Стиви – хороший, добрый парень, у него чуткое сердце, он отойдет.
Он поймет, что в моей одержимости нет ничего страшного – это просто такая любовь, и по правде, никто не сможет любить его так сильно, пылко, преданно и самозабвенно, как я. Все закончится хорошо. Я прочитала ту книгу про сталкеров, а потом еще несколько типа нее, и там все заканчивалось любовью до гроба. Людям просто нужно время, чтобы свыкнуться с такой силой чувств и преодолеть страх перед ними.
К ноябрю моя надежда гаснет, а разговор с мамой окончательно ввергает меня в пучину отчаяния. Мама не знает, что Стиви до недавнего времени был не в курсе о моем существовании, как не в курсе, что он, между прочим, мой парень. Я присылала ей фотографии, сгенерированные в нейросети, где мы со Стиви были вместе, а мама… ну людей старшего поколения легко обмануть, куда им угнаться за всеми достижениями цивилизации?
Фотки выходили такими реалистичными, что она мне поверила.
По-прежнему верит. И я все еще создаю эти фейки, пусть теперь и обливаясь слезами.
Мама звонит мне.
– Как у тебя дела, пуговка? – воркует она, – как учеба? Справляешься? Не хочешь приехать к нам на выходные поесть нормальной домашней еды? Или ты теперь все время со своим кавалером? Может, вместе приедете? Я приготовлю…
– Фу, мам, – отмахиваюсь я, – во-первых, никто не говорит «кавалер», мы же не в восемнадцатом веке. Во-вторых, он не готов пока знакомиться с моей родней…
– Ну что тут такого, малышка? – спорит она, – речь же не идет о «знакомстве-знакомстве», просто «зависнуть» вместе. Или ты нас стыдишься? Мы с твоим папой очень прогрессивные, не какие-нибудь лохи.
– Прогрессивные люди не говорят «лохи», – осаживаю я, – это кринж.
– Ладно-ладно, – вздыхает она, – но я скучаю, милая. Приезжай одна, я просто хочу тебя видеть. Или… может, я приеду?
Я останавливаюсь на последнем пролете у своей квартиры, чтобы проверить – свободен ли путь.
Дело в том, что с того самого момента, как для окружающих я стала «маленькой психопаткой», «сталкершей», «опасной ебанашкой» и далее по списку, я постоянно получаю маленькие приветы от незнакомцев. В лучшем случае это розы без шипов или пионы, но мне случалось найти у себя под дверью и старые вонючие кроссовки с открыткой «их носил Стиви Вендел» или кучку дерьма с посланием похожего содержания.
Долбанные пранкеры находят это забавным.
Оттого я не в восторге от маминого предложения. Я не хочу, чтобы ей стало известно о том, какую стремную славу мне удалось заслужить среди других студентов, а также о моей бессовестной лжи.
– Нет, мам, – устало говорю я, – не надо. Я сама к вам приеду, но позднее.
Я вешаю трубку, и, не успев даже убрать телефон, сгибаюсь вдвое, исторгая содержимое своего желудка на лестницу. Я держалась, пока висела на проводе, но рвотные позывы усиливались, по мере приближения к моей квартире. На сей раз шутка зашла слишком далеко.
К моей двери приколота мертвая белка, и при всем желании я не смогла бы подойти к ней, чтобы снять с нее записку и прочитать. Это совсем не смешно. Это страшно. Я до дрожи боюсь того, что может быть там написано. И что-то подсказывает мне, что день моей амнистии уже не наступит. Дальше будет только хуже.
Я не смогу это вынести.
***
Я иду на мост, потому что слышала – у этого моста дурная слава. Все люди приходят туда примерно с одной-единственной целью, не даром в городе его прозвали «мостом самоубийц». Желающих прервать свою жизнь не останавливают ни высокие ограждения, ни частые полицейские патрули.
Они не останавливают и меня.
Я думаю, что лучше брошусь вниз, чем дождусь, когда уже не мертвое животное, а меня саму распнут, приколют, как засушеную бабочку, к двери собственной квартиры.
Все меня ненавидят.
Тиффани меня ненавидит, хотя плевать я на нее хотела.
Стиви меня ненавидит, что куда важнее.
Он не даст мне второго шанса. Он считает меня сумасшедшей, чокнутой, ненормальной, отбитой. Стремной. Кринжовой. Опасной и гадкой. Он никогда больше не станет со мной разговаривать. Он никогда больше меня не поцелует. Он боится меня. Он меня презирает.
Я гоняю эти мысли по кругу, глядя на опавшие листья и мусор, что тащит река. Вода кажется черной, и, надо думать, она очень холодная. Я гадаю – я сразу умру, в момент падения, или буду барахтаться и долго, мучительно задыхаться, уходя к самому дну?
Не узнаю, пока не проверю.
Воровато оглядываясь, я проверяю, нет ли поблизости какой-нибудь полицейской машины или случайного прохожего, что захочет мне помешать. Полицейских нет, а прохожий, как на зло, есть, но, к счастью, нас разделяет проезжая часть. Чтобы меня остановить, ему придется рискнуть головой, бросившись наперерез машинам, а никто не готов во имя спасения «ближнего» жертвовать собой любимым.
Мы таращимся друг на друга, и мне начинает казаться, что и он пришел сюда за чем-то подобным. Немудрено, учитывая репутацию этого места. Но мне не нравится, что даже в момент смерти я не одна, а вынуждена делить «мост самоубийц» с кем-то еще.
Вот почему ему было не прийти в какое-нибудь другое время?
Я мерзну и злюсь.
А незнакомец вдруг машет мне, словно узнал старую знакомую. Я растерянно верчу головой – нет ли поблизости кого-то еще, кому он и подает свои странные знаки, но в этой части моста я одна. Я пожимаю плечами и развожу руками.
Типа я не понимаю, что ему нужно.
Ветер треплет его длинные темные волосы, свисающие вдоль лица так, что мне трудно разглядеть его выражение, но за ними, за этими прядями, мне мерещится улыбка.
И чему, интересно, тут улыбаться?
Он подносит два пальца к физиономии, а потом ведет ими в мою сторону.
Мол, я тебя вижу.
Да пошел ты, – думаю я.
Я вцепляюсь в перилла моста за собой и встаю на цыпочки. Незнакомец копируют мою позу. Но это же, черт возьми, не синхронное плавание! – мелькает у меня в мозгу, прежде чем я отталкиваюсь от асфальта, и, спиной переваливавшись через перила, лечу вниз.
Вода куда холоднее, чем я ожидала. Она выбивает воздух из легких, а заодно лишает меня малейшего желания барахтаться в ней, инстинктивно борясь за свою жизнь. Я складываю лапки на груди и камнем иду ко дну. Пуская облака пузырей, я провожаю глазами удаляющийся свет наверху.
По моим представлениям он должен быть теплым, фонарным, но отчего-то он синий и зыбкий, словно резко откуда-то вышла луна и залила всю поверхность реки. Даже сквозь ее толщу мне больно смотреть на этот яркий свет, на фигуру, возникающую из него – размытую, как пришелец, снизошедший по трапу своего летательного аппарата. Ко мне тянутся не руки, а щупальца света. Они обнимают меня, и качают, мягко качают, не позволяя пропасть в глубине. Мне становится тепло, легко и спокойно. Ресницы смыкаются сами собой, а в уши вместе с водой заползает далекая, едва уловимая песня, самая прекрасная из всех, что я когда-либо слышала.
Я открываю глаза и кашляю.
Горло дерет.
Нет никакой песни, никакого света, лишь вода, набившаяся в рот, которую я сплевываю, перевернувшись на живот. Кто-то придерживает меня за плечо и хлопает по спине, помогая избавиться от остатков влаги в легких. Воздух неуклюже стремится внутрь, по ощущениям, мне в глотку словно засовывают щетку для прочистки каминных труб.
Больно.
Больно до тех пор, пока чьи-то пальцы не проводят по моему затылку, так ласково, как могла ко мне прикоснуться только мама. Но ее тут нет. Боже упаси. Она пришла бы в неописуемый ужас от всего, что я натворила.
Преследовала парня. Попалась. Пыталась покончить с собой, чтобы не разбираться с последствиями своих поступков. Не так она меня воспитывала. Я точно не заслуживаю ее гордости. И таких нежных прикосновений, что каким-то образом снимают дискомфорт в теле и дарят удивительную легкость и ясность уму.
При поддержке этих волшебных рук, я сажусь, и наконец-то вижу своего спасителя.
Это, кажется, тот самый чудила с моста – я узнаю длинные черные волосы, достигающие ему до подбородка, словно он какая-то рок-звезда из восьмидесятых. Парень заправляет пряди за уши. У него необычные черты лица, но есть в них что-то располагающее к себе, пусть и странное. Он в целом совсем не похож на всех, кого я знаю, и к кому привыкла, но прежде я и не зналась с городскими сумасшедшими. Незнакомца я сразу определяю в эту категорию.
Иначе зачем он сиганул с моста в след за мной? Вода ледяная. Погибли бы оба. Именно это я и говорю, потому что больше ничего в голову не приходит.
– Не надо было меня спасать, – хрипло выдаю я, – вы… ты… мог тоже утонуть.
– Я хорошо плаваю, – спокойно отвечает он, и, черт возьми, у него самый приятный голос на свете. С таким голосом ему бы вести СМР-подкасты. Я с удовольствием поорудовала бы вибратором под этот бархатный баритон, а потом спала бы как младенец.
Да, я уже хочу спать. Хочу в свою сухую, теплую кровать, зарыться в плед, обложиться всеми плюшевыми тварями и лежать без движения много часов подряд.
Меня знобит. Заметив это, незнакомец накидывает мне на плечи свою куртку. Я поражаюсь, что она не промокла во время купания в реке. Или у него на берегу была припрятана запасная? Может, это его хобби – вылавливать незадачливых самоубийц, вот он и держит где-то поблизости все необходимое для оказания первой помощи, аптечку, теплые вещи.
А вдруг он не псих, а психолог, что так расширяет свою клиентскую базу?
– Ты ждешь благодарности? – осторожно уточняю я, – или…
– Нет, – возражает незнакомец как-то весело, и вот тогда я замечаю, что он несильно меня старше, и очень даже симпатичный, по крайней мере, улыбка чудесным образом преображает его странное лицо, – хочу услышать, зачем ты это сделала.
Я тяжело вздыхаю и чувствую, как остатки воды хлюпают где-то внутри. Словно он вытащил меня из реки, но не реку из меня.
Мои мысли пугают меня, но я списываю их на шок от пережитого. Как и то, что говорю дальше.
– Ладно, – почему-то соглашаюсь я, – но можно… можно это сделать в каком-то теплом месте?
– Конечно.
Transformation
.
Еще только вчера я впервые ночевала с мужчиной (с самим Стиви Венделом), а сегодня уже тащусь домой к какому-то мутному незнакомцу. И хоть он и представился – зовут его Эзра, а фамилию он опустил – ни незнакомцем, ни мутным он оттого быть не перестал. Имя чудное, как псевдоним. Но я то тоже сказала, что меня зовут Синди.
А что было делать? В больницу я ехать отказалась, зачем, когда у меня удивительным образом ничего не болит, не к себе же его вести? И уж точно не в какую-нибудь кофейню или забегаловку, чтобы на нас пялились все, кому не лень. Видок у нас еще тот – оба мокрые и грязные, как бродячие псины. Так что я в каком-то смысле сама набилась к нему.
На минуточку, я пыталась покончить жизнь самоубийством. Мне поздно чего-то бояться.
И все же слегка стремно.
Обитает Эзра, к счастью, недалеко, и не на заброшенном складе или в жутком бункере маньяка, а в обычном старом доме. По пути он вскользь упоминает, что и оказался на мосту, потому что частенько гуляет на набережной. Ему нравится смотреть на воду. И, надо думать, на самоубийц, что ныряют в нее в любое время года. Это я добавила от себя. В целом его квартира цивильная, но такая пустая, будто тут вообще никто не живет. Минимум мебели. Минимум вещей. Простой, однотонный, скучный дизайн, который и дизайном то не назовешь.
Эзра спроваживает меня в ванную, и, запершись изнутри, я принимаюсь ползать по полу, выискивая между плитками остатки застарелой крови. Благодаря сериалам и тру-крайм я в курсе, что серийные убийцы расчленяют трупы именно в ванной.
Ничего нет.
Чисто.
Или он аккуратный маньяк, или не маньяк вовсе.
И хоть мне повезло не утопить телефон, он все равно промок и не включается. Мне остается только понадеяться, что маме не понадобится позвонить мне прямо сейчас, а гаджет придет в себя как-то сам. Я оставляю его на сушилке для полотенец, сильно сомневаясь, что у моего спасителя найдется дома фен. Насколько я знаю, парни не сушат волосы. А подружки у Эзры, скорее всего, нет. Я уверена в этом, поскольку в ванной также пусто, как и везде – ни косметики, ни предметов гигиены или уходовых средств, словом, ничего, свидетельствующего о присутствии здесь особи женского пола.
Путь свободен, – желчно подшучиваю я над собой. Можешь стащить шампунь, чтобы положить начало своей новой коллекции.
Больше брать тут и нечего. Разве что… бритву. Бритва – это на самом деле ценная вещь. Я трусиха. Мне все-таки страшно. Я… ну, бывала в гостях у одноклассников, случалось, но не дома у мужчины, что, предположительно, ровесник моего отца. Или нет? Я не знаю, сколько ему. Но Эзра явно меня старше и старше прилично.
Короче, какой-то дед.
Бритву я прячу в карман выданных мне сменных штанов, но, выйдя из ванной, быстро теряю к ней всяческий интерес, и жалею, что определила Эзру в категорию «дедов». Он переоделся – сменив свитер на простую темную футболку, не скрывающую, что для пенсионера он вполне себе в неплохой форме. У него красивые руки, крепкие мышцы на груди, а из-под рукава выглядывает татуировка на бицепсе – однотонный геометрический узор. Ух ты. У папы, как и у его друзей, ни татуировок, ни мышц толком не было, зато имелись пивные животики.
Ладно-ладно.
Беру слова про деда обратно.
– Выпьешь чего-нибудь горячего? – деловито предлагает Эзра, – горячительного не держу, да и ты… ты вообще совершеннолетняя?
– Я учусь в колледже, – с апломбом сообщаю я, но сдаюсь под его насмешливым взглядом, – на первом курсе, – добавляю, сконфузившись.
Он пожимает плечами, мол, со всеми бывает. Или нет. Не понимаю, как трактовать его жест. Спохватившись, я указываю в его сторону пальцем и предостерегающе говорю:
– Чаю, но заваривай его при мне! Вдруг ты захочешь мне что-то подмешать.
Боже, какая же я идиотка – сержусь я. Эзра не обижается, а с совершенно невозмутимым видом извлекает из кухонного шкафа коробку заварки, предварительно предложив мне осмотреть ее содержимое и дно чашки. Я давлю страдальческий стон от демонстративности этого ритуала. Зачем тыкать меня в мою же глупость? Или это шутка такая? Стариковская.
Себе Эзра наливает просто стакан воды из-под крана.
– А тебе сколько лет? – вырывается у меня.
– Тридцать три, – спокойно откликается он. Выходит, он куда младше родителей, но все-таки, по моим меркам, уже староват. Мне недавно исполнилось восемнадцать. Я не могу представить себя тридцатитрехлетней, как не могу представить себя с кем-то настолько взрослым. Я, конечно, слышала, что мужчины наоборот предпочитают помоложе, но мне кажется, конкретно этот экземпляр воспринимает меня, как сущее дитя. Не иначе, сейчас начнет ездить мне по ушам, какое ребячество самоубийство.
Я шумно хлебаю чай, и на всякий случай долго поласкаю первую порцию во рту, пытаясь ощутить сторонние примеси. Чай и чай. Гадкий и горький, а сахар я попросить не решилась. Это уж точно не раф с малиной и солью, который я предпочитаю обычно, но раз никто не планирует меня убивать или насиловать, лучше не наглеть. Кстати об этом.
– Спасибо, – выдавливаю я, так и не разобравшись, за что именно благодарю. За невкусный чай? За душ? За гостеприимство? За непрошенное спасение? Почему, кстати, Эзра еще не приступил к тому, ради чего мы здесь – в смысле, к допросу, зачем я прыгнула в воду?
Я жду. Я ершусь внутри, готовясь дать отпор. Не надо меня жалеть. Не надо обесценивать мои чувства. Ты не представляешь, что мне пришлось пережить, что подтолкнуло меня к краю. Ты не знаешь, что такое быть изгоем, когда все тебя ненавидят, когда ты упустил свой единственный шанс на счастье, которое было так близко. Я ухожу. Пока-пока.
Но я рассчитывала сказать это, прежде чем смыться. А Эзра не спрашивает ни о чем. Он пьет свою воду, покачивая стакан в крупной ладони. Он даже не смотрит на меня, а куда-то мимо. И не моргает, что начинает меня нервировать.
Тревожность зашкаливает.
– Ты сказал, что хочешь услышать, почему я прыгнула, – напоминаю я. Бросаю вызов. Вызов, который проходит мимо цели. Темные глаза скользят по мне. Выражение лица Эзры по-прежнему бесстрастное.
– А ты готова об этом говорить? – будто лениво откликается он.
– Я… – я теряюсь. Чел, да какого! – я… я думала, что…
Я точно от себя этого не ожидала, но вдруг принимаюсь плакать. От гнева не остается и следа. Бурный поток невыраженных чувств сшибает меня с ног, хорошо, что я сижу на мягком, сером диване, который кажется мне унылым и безвкусным, как и все в этой комнате.
Однако, мне в голову вдруг приходит странная мысль: эта комната, как рамка для фотографии, и ее задача не кричать о себе, не отвлекать от самого изображения. Здесь достоин внимания только этот мужчина – с его непоколебимым дзеном, необычной внешностью, глазами, что словно вбирают в себя, как холодные воды ночной реки. Ему ни к чему окружать себя всяким мусором, ведь в нем есть что-то, чего нет во мне. А во мне ничего нет. Я – зеркало. Я отражение тех, кто в него смотрит. Я отражала Стиви Вендела целых два года, как отражала до него кого-то другого, и теперь он ушел, бросил меня, забрал все, что мне неосознанно дал, и это сводит меня с ума.
Я думаю об этом, потому что на мгновение мне кажется, что в моей пустоте вдруг отразился кто-то другой. Я примеряюсь. Я прикидываю, хорошо ли он будет смотреться.
Прекрати, Хоуп.
Не стоит пихать в дыру в груди все подряд.
Всех подряд.
– Ты меня осуждаешь? – хнычу я, растирая сопли по лицу, – за то, что я это сделала? Типа… ну… в мире так много несчастных людей, кому хуже, чем мне, но они ничего такого не делают…
– Нет, не осуждаю, – говорит Эзра. Он не двигается с места. Не садится после меня, чтобы обнять и утешить. А ведь мог бы! Мог бы воспользоваться моментом, полапать, ну и всякое тому подобное. Я разбита в хлам. Мне все равно, что со мной сотворят. По правде… я в таком отчаянии, что мне даже слегка любопытно, как это было бы со взрослым мужиком. Он, поди, опытный.
Особенно, если это поможет забыть о Стиви.
– Если ты так поступила, у тебя были на то веские причины, – замечает Эзра. Я догадываюсь, что будет какое-то продолжение. Я очень жду какого-то продолжения. Он откидывается на спинку кресла, и, убрав за уши волосы, что уже успели подсохнуть и слегка завились на кончиках, испытующе глядит на меня. Наконец. Вот оно, правда не то, к чему я готовилась. – Но мне кажется, тебе понравилось.
– Что? – выпаливаю я, невольно подавшись вперед. Я так изумлена, что мигом перестаю плакать.
– Что ты испытала в тот момент? – отвечает он вопросом, – прыгнешь еще раз?
Я сосредоточенно хмурюсь. Да он, мать его, издевается! Я искупалась в грязной, холодной воде, угробила свой телефон – как это могло что-то во мне изменить? Мертвая белка не исчезнет с двери моей квартиры, как по волшебству. Насмешки и унижения не закончатся. Стиви Вендел не проникнется ко мне любовью и сочувствием, если узнает, что я ко всем своим безумствам, еще и пыталась покончить с собой. Это жалко. Унизительно. Отвратительно. Я не ушла камнем на дно, но я его пробила. Мне лучше забрать документы из колледжа, уехать домой или уйти в монастырь. Стыд – вот, что я чувствую. И немного обиду. Мне не нравится, когда лезут в душу.
Я не просила о сеансе психоанализа. Не просила меня спасать – начнем с этого.
– Какое тебе дело?! – я обращаю на Эзру всю свою ярость, – может и прыгну! Опять станешь мне мешать?!
– Нет.
Я грохаю чашку с недопитым чаем на столик и вскакиваю.
– Что «нет»?!
– «Нет», я не стану тебе мешать, – отвечает Эзра, не сводя с меня глаз, – и «нет», ты не прыгнешь.
Ага – ликую я, я его раскусила! Он пытается использовать на мне приемчики реверсивной психологии. Говорит «нет», чтобы мне захотелось сделать все наоборот. Только… Что он от меня ждет? Что я все-таки прыгну? Но для чего он тогда меня спас и притащил сюда? Я чувствую себя вконец сбитой с толку. Этих долбанных миллениалов не поймешь! А оттого совершенно не ясно, что ответить на его слова. Я решаю, что должна поступить по-своему, этого он точно не ждет.
Я выбегаю в прихожую, вставляю ноги в свои промокшие кроссовки и даю деру.
Конечно, Эзра меня не останавливает.
***
Как я уже упоминала выше – я трусиха. Снять со своей двери мертвую белку и аккуратно упаковать ее в обувную коробку – самый храбрый поступок в моей жизни, но, к сожалению, на этом моя смелость кончается. Я не знаю, что дальше делать с бедняжкой. Ее ведь полагается похоронить? Надеюсь, несчастное животное не убили специально, чтобы насолить мне, а просто подобрали в парке у колледжа. Словом, швырнуть трупик в мусорный бак у меня не поднимается рука. Белка и так пострадала ни за что. Она была гонцом, доставившим мне уродливую картинку, где и меня саму изобразили в виде чучела. Подпись еще омерзительнее:
«Коллекционер».
Я отмокаю в ванне, валяюсь в постели, снова отмокаю в ванне, снова валяюсь в постели. Не хожу на занятия. Не выхожу из дома. Заказываю еду с помощью ноутбука – телефон то я позабыла в квартире Эзры, но я туда, как я уверена, уже никогда не вернусь. Я пока не готова наврать что-то маме, потому позорно гашусь. Пишу ей через мессенджер на компе, что я очень занята и меня завалили учебой. Очень-очень занята. Занята самобичеванием и ужасом от того, что белка, засунутая в холодильник, куда мне теперь страшно заглядывать, вот-вот начнет вонять на всю квартиру. На весь дом. На весь город. На всю вселенную. Боже. Я боюсь трупов. И человеческих, и животных, но их особенно. Невероятно, что я вообще осмелилась притронуться к белке, пусть и в толстых резиновых перчатках.
Осознав, что я толком и не слышу, о чем говорят герои сериала на «Нетфликс», я захлопываю крышку ноутбука и сижу в тишине. Сериалы не спасают. Игры не спасают. Музыка не спасает. Книги… в них лучше и не заглядывать. Везде сплошные напоминания – не о Стиви Венделе, а о сталкерах или загадочных высоких мужчинах, что пленяют сердца бедных простых девушек. Мое сердце не в плену. Но мои мысли навязчиво крутятся вокруг стремного типа, вытащившего меня из реки.
Важное уточнение – стремный, не потому что урод, а потому что очень странный. Поведение Эзры не поддается понятной мне логике. Привел к себе, но даже не пытался домогаться. Спас, но подговаривал снова спрыгнуть с моста. Таращился на меня взглядом психопата, но дал уйти.
Что это было?
И что он, во имя всего святого, имел в виду, когда сказал, что прыжок мне понравился? Он о коротком мгновении полета? Да я его совсем не запомнила, как и пребывание под водой! А исторгать ее из пасти, сидя на берегу, уж точно не назовешь приятным времяпровождением. Как я должна была после этого измениться?
