Ситцев капкан

Дверь открылась бесшумно, и в комнату вошла Елена Петрова. Она была другой породы, чем дочь: выше, шире в плечах, с мягкой походкой кошки, которая знает, что у неё девять жизней, а не одна. На ней был брючный костюм цвета старого вина, волосы отливали серебром, и только глаза – серо-стальные, как у Маргариты, но глубже и опаснее. Её лицо казалось одновременно материнским и судейским, и первое, что бросалось в глаза: она привыкла видеть слабость, и никогда её не прощала.

– Значит, вы и есть тот самый Григорий, – сказала она без малейшей эмоции. – Я ждала, что вы будете выше ростом.

Гриша поднялся и сделал кивок: не поклон, но уважения хватило бы даже старому академику.

– Рост у меня скромный, но я быстро обучаюсь, – ответил он.

Она села в кресло, не предложив ему сделать то же самое. Маргарита появилась в дверях и замерла, будто ждала команды.

– Ваша бабушка написала мне, чтобы я взяла вас на перевоспитание, – сказала Елена, не моргнув и глазом, будто оглашала официальную повестку дня на собрании совета директоров. Она не смотрела на Гришу прямо, а будто бы рассматривала его сквозь призму делового контракта: оценивала сроки поставки, наличие заводского брака, выгоду для обеих сторон.

Гриша ожидал какого-то упрека, вопроса или хотя бы тени улыбки, но Елена была немногословна и содержательна, как налоговая декларация. Он почувствовал, как вся комната слегка сжалась в объемах – воздух потяжелел, а диван под ним стал вдруг неудобно жёстким. Он вспомнил, как бабушка Валя обмолвилась на московской кухне: "С такой женщиной только осторожно, Гришенька, у неё каждый разговор – ловушка". Тогда он не поверил, но теперь расслышал в голосе Елены что-то от ледяной глыбы, которую предлагали растопить исключительно собственным жаром.

Маргарита, стоявшая у двери, смотрела на сцену с холодным любопытством патологоанатома: ей явно доставляло удовольствие наблюдать, как мать медленно препарирует нового жильца. В этой семье, подумал Гриша, все слова были расписаны заранее, а роли – закалены годами совместной службы.

Он попытался вспомнить, что именно написала Валентина, но знал лишь обрывки: "Григорий остался один, поступил в университет, но…"; "Только вы, Елена, сможете вдохнуть в него…" – дальше шли какие-то неразборчивые следы слёз и, кажется, пятно от варенья. Он внутренне поежился – никогда не любил, когда его представляли как неудавшийся проект, требующий срочной доработки.

Впрочем, он уже научился: когда тебя ставят в угол, лучше самому очертить границы пространства.

– У меня не было выбора, – сказал Гриша.

Слова прозвучали тише, чем он рассчитывал, будто бы в доме, полном чужих религиозных артефактов и фарфоровых статуэток, голос любого гостя терялся между слоями семейной истории. Он смотрел на Елену, на её пальцы с мутными перламутровыми ногтями, на то, как они небрежно барабанили по лакированным подлокотникам кресла, и вдруг понял: здесь вовсе не ждали оправданий. Здесь ждали, чтобы он либо пал на колени, либо начал врать с изяществом, достойным фамилии Петровых.

Гриша вздохнул, заранее зная, что и этот жест будет интерпретирован не в его пользу. В затылке угрюмо шумела кровь, а ладони вспотели, хотя в гостиной стоял промозглый осенний холод. Он вспомнил себя в детстве – как отец на несколько недель исчезал в мнимых командировках, а мать каждый раз говорила: "Скоро вернётся, просто у взрослых бывают обстоятельства". В этот момент он остро почувствовал: обстоятельства бывают у всех, но не каждый умеет достойно их преподнести.

Он попробовал улыбнуться, но улыбка получилась вялой, как неудачный абзац в школьном сочинении. Что бы он ни сказал, против Елены это было как стрелять по броненосцу из водяного пистолета. Он понял: если уж и играть с ней в откровенность, то только на чужом поле.

Он подался вперёд, стиснув руки и на мгновение забыв про все московские приёмы выживания – потому что здесь, в этом гостеприимном некрополе человеческих амбиций, его ничто уже не спасёт.

– Перспективы у вас были, – отрезала она. – Но вы их профукали. Умные дети не бросают университет.

– Мне не повезло с учителями, – ответил он, позволяя себе чуть более дерзкую улыбку. – А вам – с работниками. Уравняли счёт.

Маргарита фыркнула, но Елена не дрогнула.

– Вам нравится препираться? – спросила она.

– Мне нравится честность, – сказал он.

Она впервые посмотрела на него прямо, как хирург на потенциальную опухоль: не пугаясь, но уже мысленно готовясь к операции.

– Тогда скажите честно, – произнесла она, растягивая каждое слово так, что казалось, будто сама истина с трудом протискивается через сито её скепсиса, – вы, Григорий, хотите чего-то добиться в жизни, или вам милее бесконечно плескаться в мутной воде саморазрушения и философских аллюзий?

Она сказала это без раздражения, скорее с любопытством коллекционера, обнаруживающего редкий дефект у дорогого экспоната. Гриша удивился – неужели в этом доме вопросы ставят ребром, не тратя время на предупредительные бои? Он был готов, что его будут долго раскачивать, пытаться обольстить идеями успеха или хотя бы привычной жалостью, а тут – сразу в печёнку, без разведки.

Он резко выпрямился на жёстком диване, чуть смущаясь собственной реакции, как будто его застали врасплох в момент, когда он подглядывал за взрослыми разговорами. Впрочем, именно этого и добивалась Елена: она смотрела не на него, а как бы сквозь, будто отмеряла его способности на глаз, прикидывая, сколько ещё можно вытянуть из новой игрушки, прежде чем она захочется выбросить её на помойку.

– Я бы хотел, – осторожно начал он, – сделать что-то настолько важное, чтобы… – он замялся, не вынося пустого пафоса, – чтобы меня не стеснялись вспоминать в хорошей компании. Хотя бы заочно.

Её брови чуть дрогнули – оценка ответа или минимальный балл за креативность.

– Скромно, – сухо заметила она. – Обычно ваши сверстники мечтают о миллионах, мировых рекордах или, на худой конец, чтобы их имя вписали в какой-нибудь справочник. А вы – про воспоминания.

– Справочники устаревают, – не удержался он, – а память о людях иногда живёт дольше, чем они того заслуживают.

На этот раз Маргарита не смогла сдержать улыбку и чуть заметно подмигнула матери: мол, вот он, наш новый шедевр, хватайте скорее.

Но Елена не торопилась соглашаться, она наклонилась вперёд, соединив пальцы домиком:

– У нас в роду ценят две вещи: умение держать слово и умение просчитывать последствия своих поступков. Мне сказали, что у вас с этим… – она сделала паузу, подбирая выражение, – осложнения.

Гриша почувствовал, как по позвоночнику пробежала холодная волна: будто на него наложили временную опеку, и теперь будут каждое действие пропускать через фильтр семейной политики. Он поймал себя на желании блеснуть дерзкой репликой, но сдержался: интуиция подсказывала, что в этой игре главный приз достанется тому, кто сможет дольше сохранять самообладание.

Вместо этого он улыбнулся невинно, почти детски, и выбрал формулировку получше:

– Я умею держать слово, но не всегда понимаю, зачем его давать, если договорённости всё равно нарушаются.

Елена впервые чуть смягчилась в лице, но тут же вернула себе маску безупречной хозяйки.

– Это опасная позиция для человека, который собирается что-то изменить, – сказала она. – В нашем деле любая слабость – на вес золота… Для конкурентов.

Он шаг за шагом видел, как она его тестирует: сначала бросает на амбразуру, потом смотрит, как поведёт себя под огнём. В этот момент Гриша даже уважил её прямоту: сколько видел лживо-обходительных москвичей, но такой честной нелюбви к пустой болтовне не встречал ещё ни разу. Он вдруг понял: это не формальность, это натуральная борьба за выживание даже внутри семьи.

– Думаете, мне не по плечу? – спросил он, уже не скрывая вызова.

– Думаю, вы пока не знаете, с чем имеете дело, – спокойно отрезала она. – Но это не ваша вина. Вас не учили выживать в условиях дефицита доверия.

На секунду в её голосе мелькнула нотка сожаления – или, может быть, ему это только показалось.

– Так научите, – сказал он. – Вы же для этого и согласились меня принять. – Только скажите, чего ждёте.

Елена оценила выпад, но не подала виду, только кивнула с таким видом, будто уже расставила все фигуры на доске.

Он вдруг вспомнил бабушку: «Люди никогда не становятся лучше. Они становятся вежливее». Здесь эта формула была выведена в абсолют.

– Преданности, – не моргнув, ответила Елена. – И полной прозрачности.

Он кивнул, и на мгновение ему показалось: лицо матери в желтоватой фотографии чуть улыбнулось, как если бы знало наперёд все вопросы и ответы.

В этот момент маска вежливости, которую он натягивал с самого вокзала, сползла чуть ниже. Он почувствовал себя не гостем, а шахматной фигурой, которой предстояло сыграть длинную, нелепую, но единственно возможную партию.

– Будем работать, – сказал он. – Я не подведу.

Елена встала, закрыла досье на столе и снова посмотрела на него. Теперь в её взгляде мелькнуло что-то человеческое, почти жалость.

– Добро пожаловать в семью, – произнесла она.

Гриша улыбнулся – впервые не вежливо, а по-настоящему.

Он всё понял: здесь его ждали, но не за то, кем он был, а за то, кем он сможет стать. А кем – решать только ему.

В этот момент Ситцев наконец признал в нём своего.

Глава 2

Если парадный зал особняка Петровых когда-нибудь попадёт в учебники, то только как наглядное пособие по симуляции уюта в нечеловеческом масштабе. Хрустальная люстра, по ночам свисающая, как многоголовая медуза, отражала каждый неверный шаг Григория в десятикратно увеличенном формате. По обе стороны длиннющего стола, отполированного до состояния больничного скальпеля, сидели те, ради кого, собственно, вся эта мебель и существовала: Елена в центре, слева и справа – три её дочери, каждая на собственном пьедестале, словно экспонаты из разных эпох.

– Проходите, – сказала Елена, и голос её в высоком потолке отозвался не эхом, а тревожным звоном. – Ужин ждёт только вас.

Гриша неуверенно шагнул вперёд. За долгие годы тусовок и банкетов он привык к сервировке на любой вкус, но здесь даже расставленные на столе салфетки казались способными нанести травму. Две свечи в серебряных подсвечниках мигали, будто моргали в замедленной съёмке. Между ними возвышалась гора фарфора: тарелки разного диаметра с ручной росписью, наборы хрустальных бокалов, в которых отражался потолочный свет, превращая каждый бокал в отдельную астрономическую катастрофу.

Елена была одета в неброский, но безупречно сшитый костюм винного оттенка, волосы уложены в причёску, которую он где-то уже видел на портрете дореволюционной графини. Она смотрела на Гришу с расчетливой теплотой, как кошка, обдумывающая, хватит ли сытости до утра. Маргарита сидела справа, руки сцеплены на столе, подбородок чуть вздёрнут – взглядом она прошивала пространство где-то в области его шеи, будто примеряла галстук на роль удавки. София, напротив, склонилась к столу с небрежной грацией: её волосы были забраны в неустойчивый пучок, и она всё время возилась с кольцом на пальце, как если бы пыталась напомнить себе, что она живая. Лиза – самая младшая, хрупкая и почти невидимая в сумерках зала – смотрела на Гришу с настоящим, не замутнённым интересом, но тут же отводила взгляд, если он пытался встретиться с ней глазами.

– Познакомьтесь, – сухо сказала Елена, – мои дочери: Маргариту вы уже знаете, а это София и Лиза. Дамы, это Григорий Иванов. – Она сделала паузу, давая каждой шанс нанести первый удар.

– Здорово, что у нас теперь в доме будет свой мальчик, – кокетливо протянула София, ни на секунду не теряя изящной ленивости в голосе.

– А вы правда из Москвы? – сразу спросила Лиза, и даже не покраснела, будто репетировала этот вопрос перед зеркалом.

Гриша почувствовал, как под языком собирается металлический привкус – не то от хрусталя, не то от напряжения.

– Не совсем. Я больше из бабушки, – сказал он, подыгрывая чужой же формуле. – А Москва – это так, территориальный штамп.

В этот момент слева появился призрачный силуэт в чёрном фартуке и разлил по бокалам игристое, которое в этом доме наверняка называли только «шампанским» и никогда иначе. Обслуживающий персонал здесь был тенью: ни одного неловкого взгляда, ни одного звука – движения идеальны, как у хирурга на аутопсии.

– Предлагаю тост, – сказала Елена. – За новые союзы и обновление традиций.

Они подняли бокалы. Гриша подержал свой на пару секунд дольше остальных, чтобы не спешить вступать в семейный ритуал, а потом сделал аккуратный глоток, пытаясь не смотреть на своё неловкое отражение в бокале.

– Говорят, вы не доучились, – обратилась к нему Маргарита, когда первая волна еды – тарталетки с рыбным муссом и немыслимо тонко нарезанная пастрами – была уже почти покорена.

Гриша улыбнулся: вопрос был ожидаем, как контрольная в конце четверти.

– Не сложилось, – согласился он. – Может быть, это форма протеста против образовательного фетишизма.

София прыснула от смеха – неожиданно громко, чем вызвала лёгкое раздражение у матери.

– Образование – это просто, – сказала она. – Гораздо сложнее понять, зачем оно нужно.

– В нашей семье такие протесты обычно быстро заканчиваются, – тихо добавила Лиза, но в её голосе звучало не осуждение, а сочувствие.

– Вы не первая это заметили, – сказал Гриша. – Но я обещаю, что не доставлю вам особых хлопот. Я умею вести себя прилично.

Он ощущал, как весь стол напряжённо наблюдает, какой флаг он поднимет: капитуляции или контратаки. Но вместо этого он выбрал внутренний нейтралитет, позволяя себе только внешние знаки смирения, а мысли пускал по кругу, отслеживая реакцию каждой.

София больше других напоминала заигравшуюся актрису – её улыбки были молниеносны, а язык острый, но не злой. Он быстро понял: она не столько хочет его задеть, сколько проверить, насколько он годен для игры.

– А что вы теперь собираетесь делать, – спросила София, пододвигая тарелку поближе. – У нас, если не учёба, то сразу бизнес или политика. Других сценариев не предусмотрено.

– Наверное, работать, – осторожно сказал Гриша. – Если найдётся, чему учиться у вас.

– София намекает, что в семье не принято бездельничать, – вклинилась Маргарита, не отрывая от него взгляда. – Надеюсь, вы не против физического труда. Наш салон не терпит лодырей.

Гриша кивнул: физический труд его не пугал, а скорее вызывал что-то вроде мазохистского любопытства – особенно если имелось в виду обслуживание богатых дам, выгуливающих свои бриллианты.

– Меня предупреждали, – сказал он.

– Маргарита сама умеет чистить бриллианты, – усмехнулась София. – Она однажды чуть не уволила ювелира за то, что тот плохо натирал камень.

– Это неправда, – возразила Маргарита, но в глазах её промелькнуло что-то похожее на гордость. – Я просто считаю: если что-то делаешь – делай идеально. Нас этому с детства учили.

Он отметил, что её руки не просто сцеплены – они напряжены до белизны суставов. Больше всего на свете Маргарита боялась, что кто-то уличит её в недостатке власти.

Пока блюда менялись, а Гриша вежливо пробовал всего по чуть-чуть, от острых закусок до внезапно поданных устриц, которые в Ситцеве скорее были признаком буржуазного безумия, чем гастрономической роскоши. Разговор становился только колючее.

– А вы, Григорий, помните свою мать? – спросила Лиза, и это прозвучало так мягко, что на секунду повисла тишина.

Он не ждал такого вопроса – особенно от самой младшей.

– Помню, – сказал он. – Только хорошие моменты.

– Это правда, что она… – Лиза осеклась, и голос её дрогнул. – Что она…

– Молчи, Лиза, – строго сказала Елена. – Не твоя тема.

Но Лиза упрямо посмотрела на Гришу, будто искала у него разрешения продолжить.

– Всё, что с ней случилось, давно в прошлом, – сказал он, и тут уже сам удивился мягкости своего голоса. – Она была сильной женщиной. Я хочу верить, что это главное, что мне передалось.

Это был первый момент за столом, когда он почувствовал: кто-то слушает его по-настоящему, не только для того, чтобы выставить в невыгодном свете.

– Сильной, но всё же слабой, – грубо вставила Маргарита. – Это часто соседствует.

Гриша усмехнулся: вряд ли она осознавала, насколько этот диагноз применим к каждой женщине за этим столом.

– Возможно, вы правы, – кивнул он. – Но иногда слабость – просто оборотная сторона терпения.

Дальше всё происходило, как во сне: официант разливал вино, на столе появлялись новые тарелки, запахи перемешивались, а разговор всё время возвращался к темам власти, наследования, успеха и провалов. Каждый тост был как укол: с виду безобиден, а в глубине – второй, более острый смысл. София несколько раз хихикала, Лиза пила сок маленькими глотками и ни разу не пролила ни капли на скатерть, Маргарита почти не ела, а только следила, чтобы у остальных всё было по протоколу. Елена поддерживала разговор с минимальными репликами, но, если кто-то сбивался с ритма, сразу же возвращала всех в колею одним взглядом.

В какой-то момент Гриша вдруг заметил: за этим столом ни разу не прозвучало ничего действительно личного. Даже семейные воспоминания озвучивались с такой нейтральной интонацией, что казались репликами из методички для амбициозных сирот.

Он поймал себя на том, что, как только кто-то из сестер задавал ему каверзный вопрос, он начинал считать звуки: крошечные стуки вилок о фарфор, звон бокалов, цоканье каблуков под столом. Это успокаивало – позволяла отключиться от смыслового слоя и перейти в режим автоматического выживания.

– А вам нравится у нас? – вдруг спросила Лиза, едва заметно смутившись.

Гриша повернулся к ней, медленно, чтобы не спугнуть этот первый сигнал открытого любопытства.

– Лучше, чем в Москве, – честно сказал он. – Здесь всё настоящее. Даже иллюзии.

София прыснула в бокал, Елена впервые улыбнулась уголком губ, а Маргарита бросила на него такой взгляд, будто собиралась сделать выговор за нарушение субординации.

– Он шутит, – сказала она матери.

– Не думаю, – ответила Елена. – В этом доме мало кто умеет шутить.

Гриша почувствовал, как внутри у него что-то переворачивается: будто за обедом ему сделали скрытую операцию и вставили новый орган – для чувствительности к чужим ожиданиям. Он уже знал, что в этом доме будут ломать только по-крупному, но почему-то захотелось остаться.

– Тогда разрешите поздравить меня с новым назначением, – сказал он, подняв бокал. – Клянусь держаться до последнего.

Тост прошёл сдержанно, но эффект был мгновенный: за столом разом стало чуть теплее, как если бы кто-то открыл окно в душном зале.

– Завтра покажем вам рабочее место, – сказала Маргарита. – Не удивляйтесь, если там тоже всё по-прежнему.

– Удивляйте меня как можно чаще, – попросил Гриша. – Я этого не боюсь.

В этот момент он понял: впервые за долгое время его слушают не потому, что обязаны, а потому что интересно, как долго он выдержит.

За окном падали листья – медленно, плавно, как будто в городе решили проверить на людях новое средство для расслабления. В комнате пахло пряностями, горячим чаем и чем-то ещё, неуловимо личным. Гриша поднял взгляд на люстру и вдруг заметил: в каждом кристалле отражалась своя, отдельная сцена, и на всех – кто-то смотрел прямо на него.

Видимо, Ситцев выбрал себе новую игрушку. Но Гриша был не против. Он знал, что ни один семейный ужин не бывает вечным, а игры – только начинаются.

Меню было построено так, чтобы проверить не только желудок, но и характер. После закусок появился куриный бульон, в котором плавали идеально круглые, как артиллерийские снаряды, фрикадельки; за ним следовала запечённая утка с карамелизированными яблоками, чёрный рис в миниатюрных пиалах и пышный салат с ломтями свежего ананаса – последнее, вероятно, чтобы никто не забыл, что за столом сидят женщины, а не декабристы на каторге. С каждым новым блюдом в комнате становилось теплее, и если поначалу сквозняк чужого присутствия Гриши чувствовался явно, то теперь его как будто вписали в расклад, но только в качестве ещё одной изюминки для кулинарного эксперимента.

Сигналы между хозяйкой и дочерями были построены на уровне инфразвука: иногда хватало лёгкого движения брови или почти незаметного щелчка ногтя о стекло, чтобы разговор в одну секунду сменил тон, а собеседник – тему. Так, когда София попыталась вставить остроту по поводу местных мужчин мол, “в Ситцеве даже приличные люди – с кривым резцом”. Елена буквально на долю секунды сжала губы, и София мигом перешла к обсуждению текстуры утиной кожи, будто и не было попытки восстания против семейного вкуса.

Маргарита управляла сёстрами, как заправский диспетчер: если Лиза долго молчала, она бросала ей кость для разговора; если София слишком заигрывалась в иронию, Маргарита обрывала её коротким «Софи, прекрати». Даже официанты попадали под раздачу – ей хватало одного взгляда, чтобы подать сигнал, что кто-то неправильно сервировал соус или слишком рано убрал тарелку.

Гриша поймал себя на ощущении, что сидит в аквариуме с пираньями: он мог оставаться абсолютно неподвижным, но вокруг него всё равно с бешеной скоростью двигалась вода, и любая неряшливая реплика могла стоить ему плавника. Он решил наблюдать, ничего не инициируя. За это его внутренний голос называл себя трусом, но мозг упрямо твердил: сейчас главное – выжить.

– Григорий, – обратилась к нему Елена, когда между блюдами воцарилась комфортная пауза, – скажите, вы когда-нибудь работали с клиентами? В смысле – не теоретически, а руками.

– Я помогал бабушке на даче, – ответил он. – В сезон отпусков там такой трафик, что с клиентами проще, чем с садовым шлангом.

София прыснула, но Маргарита тут же оборвала сестру строгим взглядом.

– Работать в ювелирном салоне – это вам не агрономия, – сказала она. – Там главное – имидж и дисциплина. Ошибки стоят дорого.

– Идти в ногу с трендами, – вставила София. – Сейчас даже на обручальных кольцах QR-код выгравировать могут. У нас был такой случай, помнишь, мам?

– Я считаю, что у каждого поколения свои задачи, – задумчиво сказала Елена, обращаясь скорее к себе, чем к ним. – Моё – выжить после девяностых. Ваше – не растерять себя в новых правилах.

– А кто решит, что считать “собой”? – тихо спросила Лиза. Её всегда перебивали, но сейчас вдруг настала пауза, и слова повисли в воздухе. София глянула на неё с одобрением, а Маргарита хмыкнула, будто не ожидала от младшей философских выпадов.

– Сама решишь, – сказал Гриша, и посмотрел на Лизу с лёгкой улыбкой. – Если дадут.

Маргарита выпрямилась и быстро обратилась к матери:

– Мам, я думаю, что в первое время Григорию лучше заниматься рутинными вопросами. Провести инвентаризацию, разобрать склады, обработать все старые заказы. София, помнишь, ты жаловалась на архив? Пусть поможет тебе оцифровать всё.

– Прекрасно, – одобрила София, – давно не было в помощниках кого-то с “живым мозгом”.

Гриша услышал: “давно не было в помощниках того, кого можно безнаказанно шпынять”. Но он уже был готов – если хочешь понять систему, начни с её подвала.

Елена слегка кивнула, давая понять: план одобрен, протокол подписан. Только на секунду её взгляд скользнул по лицу Маргариты – и в этот момент Гриша понял: в семье есть только одна власть, все остальные – временные администраторы.

София развлекала стол театром, но уставала быстро. Через четверть часа она уже поглаживала запястье, придумывала анекдоты про петербургских ювелиров и примеряла, как звучит “старший менеджер” на английском. Если кто-то начинал терять интерес к её речи, София тут же переходила на сплетни, рассказывая о том, кто из клиентов “сделал себе нос” или женился на пластическом хирурге. Она была в своей стихии – до тех пор, пока Маргарита не погасила очередную вспышку, как ночная бабочка попадает в пылесос.

Лиза несколько раз пыталась вставить в разговор свои мысли, но их выталкивали из потока, как рыбу из бочки. В один момент она даже повернулась к Грише:

– А вы правда читаете столько, сколько говорят?

– Если говорить честно – скорее коллекционирую книги, – признался он. – Иногда кажется, что читать их – всё равно, что есть свою бабушку по чайной ложке.

Она засмеялась, а потом сразу прикусила губу: смех здесь был валютой, которую лучше расходовать экономно.

Маргарита тем временем вернулась к делам салона:

– Кстати, мам, у нас в понедельник ревизия по центральной линии поставок. Надо согласовать финальный прайс с Зингером.

– Я помню, – сказала Елена. – Не люблю, когда меня напоминают, будто я уже в слабоумии.

София тут же зашептала Лизе что-то на ухо, и та впервые за вечер позволила себе улыбнуться более открыто.

В этот момент официант аккуратно убрал пустую посуду и на столе остался только свежезаваренный чай и маленькие, будто детские, пирожные с малиновым джемом. В комнате стало тихо, как бывает после грозы: напряжение ещё ощущается, но все молнии уже сработали.