Сердца в Ноябре

Аскарова Томирис

Сердца в Ноябре

Луиза.

Всё изменилось, всё рассыпалось после того, как мы уехали с нашей земли.

Это была идея отца,он верил, что Америка лучше Франции, краше, свободнее. Он надеялся, что там мы начнём сначала, что обретём новое счастье.Но он ошибался.

Переезд в Америку не принёс нам надежды. Там, в чужой стране, мы не обрели ничего. Наоборот – мы потеряли всё

С домом мы прощались надолго. Но Провен навсегда останется в моём сердце.

Он средневековый, но в нём есть душа. История там слышится в каждом шаге – от башни Цезаря, соединённой с крепостными стенами и воротами, до тёмных подземелий, где камни помнят века.

Я помню церковь Сен-Кирьяс, розарий, аромат лепестков, наполнявший воздух в июне. Я помню старинные торговые дома с глубокими подвалами, где когда-то хранили вино и сыр. Церковь Сен-Аюль, церковь Сент-Круа – каждая из них как голос из прошлого, как молитва, застывшая в камне.

Маленький город, а в нём – столько ценности, столько гордости.

Моё детство осталось там – между булыжниковыми улицами, среди шёпота старых стен.

Детство мне подарила мама. Она не пожалела своего времени – посвятила его мне, целиком. И лучшее, что она могла подарить – это наше путешествие в Лувр, в самом сердце Парижа.

Это было не просто необыкновенно. Это было волшебство. Те дни остались во мне отпечатком – не в памяти, а в душе. На всю жизнь.

Думаете, чем знаменит Лувр так в его стенах хранится более трёхсот тысяч произведений искусства разных эпох. Но только тридцать пять тысяч из них открыты для широкой публики. Среди них – шедевры, перед которыми замирает сердце: загадочная “Джоконда” Леонардо да Винчи, древнегреческая Венера Милосская и крылатая Ника Самофракийская. Эти произведения не просто история. Они – дыхание вечности.

Но для меня Лувр – это не только картины и скульптуры. Это мамина рука в моей. Это её голос, рассказывающий мне о художниках, её глаза, полные восторга. Это наши общие мгновения, когда весь мир замирал, и были только мы и искусство.

Здесь же, в Америке, всё казалось чужим. Даже еда. Люди доставали полуфабрикаты из морозилки, бросали их в микроволновку,и ужин готов. Мне это казалось отвратительным. Разве так готовят? Где вкус? Где тепло? Где любовь?.. Ведь можно варить, жарить, тушить, добавлять специи, но самое главное – вложить душу. Еда становится по-настоящему вкусной только тогда, когда в неё вложено чувство. Особенно, когда готовит мама.

После каждого отцовского запоя, случавшегося почти каждую субботу, мама словно теряла свою форму – из статной женщины превращалась в тусклую обёртку книги, давно потерявшей своё содержание. Она угасала с каждым разом, уговаривая отца бросить пить, сменить работу, перестать водиться с той его компанией.

Да, он был автомехаником, уставал до изнеможения, а усталость заполнял алкоголем – будто глушил себя самого, забывая, что у него есть мы. Я скучала по тому Генри, который раньше встречал нас с мамой после прогулок, целовал в щёку и говорил, как сильно любит нас.

А этот Генри… он только пил. Он лежал на веранде в полном отключении, а мама… мама лишь хваталась за рот обеими руками – то ли чтобы не закричать, то ли чтобы сдержать рыдания.

Бедная моя Одетта. Такая грустная, мама…

Не зря мама чувствовала перед отъездом из Франции, что больше никогда туда не вернётся. Тогда её слова прозвучали как предчувствие, но позже стали настоящим пророчеством.

Она умерла, когда мне было всего тринадцать. Рак отнял её у меня. Сначала она даже не понимала, что умирает – не сопротивлялась, не жаловалась, будто уже знала. Она просто доверила свою душу Богу.

– Лу, солнышко… подойди ко мне.

– Мам, тебе что-то нужно?

– Нет, солнце, мне ничего не надо.

– Может, воды? Или медсестру позвать? А может, врача? Ты себя плохо чувствуешь?..

– Лу… малышка… успокойся. Я в порядке. Просто хотела кое-что сказать тебе.

– Мам, не надо… Лучше отдохни. Поспи. Тебе нужно набираться сил. Ты ведь скоро выздоровеешь… и мы снова поедем во Францию. Посетим наш музей… мы же так и не осмотрели его весь. Ты обещала, мам…

– Я помню… Но, Лу, кажется, без меня ты сможешь обойти.Посетишь все картины мира которыемы не смогли. А я… я слишком слаба. И думаю, тебе стоит кое-что знать.

– Мам… мама, не говори так! Слышишь?! Ты обязательно вылечишься! Вот увидишь! И папа бросит пить… и мы снова будем как раньше…

– Моя малышка… ты просто чудо. Ты всегда верила в нас. Даже когда сама плакала в парке, уезжая на своём велосипеде… Я видела твои опухшие от слёз глаза. Прости меня… за всё. Я не смогла дать тебе то, что должна была.

– Мам, ты мне ничего не должна. Только жить. Жить ради меня. Пожалуйста…

– Прощай, Лу. Не плачь. Бог с тобой. Он не оставит тебя одну. Он обязательно пошлёт тебе ангела… в обличии человека. И он спасёт твоё одиночество. Мы все созданы парами, мы созданы – любить. Запомни, Лу… ты не одна. Я всегда буду рядом. Всегда – за тобой. Куда бы ты ни шла.

– Маам… прошу… мааам, пожалуйста… не говори так… мама…

После этих слов мама прожила ещё всего несколько часов. А потом… она покинула этот мир. Унеся с собой и часть моей души.Из девочки я стала девушкой – мне уже восемнадцать. А будто всё ещё там… в том возрасте. Той самой маленькой, что ждала и верила.

Угасла моя надежда. Иссякла вера. Мой ангел покинул меня, оставив после себя только пепел и пустоту. И я знала – она не вернётся. А мне оставалось лишь жить. Жить, не зная как.

Прогулки больше не приносили утешения – они просто убивали время. А оно тянулось так медленно, что мир вокруг казался застывшей картиной. А я… художником, который сам оказался заперт в собственном полотне.

Поступление в университет ничего не изменило. Я избегала и людей, и встреч. Учёба только утомляла, будто вытягивала из меня последние силы.

Вспоминая о ней, я будто гасила все фонари на улицах – мрак был ближе к моему сердцу.

Она одна держала меня над землёй. Я жила ради её улыбки.

Но жизнь изменилась. Что-то треснуло,и вместе с этим треском исчез смысл семьи.

Я потеряла и её, и себя. Осталась пустая оболочка. Словно она, уходя, забрала мои крылья – теперь я смертна, бездушна, сломана.

Мама…

Если ты видишь – посмотри, кем я стала.

И, чёрт возьми, что будет дальше, я не знаю.

Мама, если можешь – помоги мне снова встать. Хотя бы на колени…

Она бы точно нашла выход. Она всегда находила. Нашла бы сотню причин жить…

Но я, не мама. Я её дочь. Та, что тускнеет с каждым днём.

Профессию я выбрала случайно – просто подумала: буду помогать людям, хотя сама себе помочь не могла.

Какой из меня юрист? Я ведь писала не о законе, а о стихах.

Часами – сперва читать, потом писать. В этом была я вся.

хрустящие круассаны, ароматный кофе и разговоры, полные тепла.

Квартиру я нашла через интернет – цена была хорошая. Один минус: вместе со мной должны были жить ещё несколько девушек. Но мне было всё равно. Главное – чтобы никто не мешал учёбе… и моим мыслям.

Я не любила общаться. Не умела, если честно. Искать общий язык, вести пустые разговоры – притворяться, будто мне интересно, кто с кем встречается, как прошли выходные, или кто какую музыку слушает. Это было не моё.

Я, наверное, странная. А может, просто нормальная – своя. Подруги у меня были. Остались в Джорджии. Хотя это я сама оборвала с ними связь.

И снова – одна. Со своим бардаком в голове. Со своими проблемами. С отцом, о котором я продолжаю думать… даже если не хочу.

Так я начинала жить и привыкать городу хоть и был чужим.

Я переехала в новую квартиру – и, благодаря их радушию, быстро познакомилась с соседками. Их было двое.

Милли – блондинка с яркой внешностью, и Серена – брюнетка с тяжёлым взглядом. Обе казались старше меня. Они выглядели… странно. То ли хипстеры, то ли непонятно кто.

Они много болтали. Постоянно звали меня на какой-то вечер, уверяя, что "будет не плохо и не слишком хорошо" – как будто это должно меня заинтересовать.

Меня особо не интересовали вечеринки или клубы. Вместо этого я с удовольствием почитала бы Джейн Остин или посмотрела фильм Квентина Тарантино. Но прогулка в ноябре казалась куда лучше, чем поход в шумное место с малознакомыми людьми. Поэтому я выбрала именно её и, сославшись соседкам на дела, тихо ушла.

Я не знала, куда идти. Может, просто прогуляться. Иногда одиночество – лучшее место, чем подозрительная компания.

Узнав, что у них там якобы «хорошая вечеринка» – без алкоголя и лишнего шума, – я решилась выйти. Натянула тёплую вязаную кофту до бёдер, серые джинсы, в которых мои длинные ноги выглядели особенно выигрышно. Сверху – моё любимое тёмно-бордовое пальто, выделяющееся среди серых улиц. Мне плевать, что оно немного старомодно – оно моё.

Чёрные ботинки на шнуровке – вечная классика. Особенно на девушке.И мой любимый длинными и тёплый шарф цвет осени.

Я вышла на тротуар. Солнце собиралось садиться – у него был ещё примерно час. Я уже ощущала прохладу. Руки спрятала в карманы, чтобы хоть немного согреться. Воздух был свежий, почти резкий. Если не считать запаха бензина – ну да, не деревня, машин тут хватит.

Мне захотелось кофе. С шоколадом. Прямо так – до дрожи. Может, заглянуть в магазин? Или в кафе? Хотя, нет… Сперва прогуляюсь. В парк.

Ноябрь в Бруклине был совсем не похож на те холодные картины, что рисовало моё воображение. Здесь даже осень дышала по-особенному. Узкие улицы, выложенные кирпичными домами с чёрными лестницами, казались ожившими из старого фильма. Листья, багряные и золотые, устилали тротуары так густо, что шаги становились мягче, словно я шла по ковру.

Сейчас он наверняка безлюден и тих. Там можно просто посидеть, достать блокнот, нацарапать пару строк. Может, даже стихи.

Пойду в Центральный парк. Он действительно красив. За пару дней я успела это оценить. Но по вечерам он особенно хорош – когда людей почти нет, и город начинает звучать иначе.Как ни странно, я любила осень. В Нью-Йорке она особенная – с запахом кофе, мокрого асфальта, шорохом листвы под ногами.И ноябрь не сладкий как хотелось бы все же ноябрь прекрасный сезон для творческий людей.

Но всё же не такая красивая, как в Провенсе.

Опять мысли уводят меня туда… В родные края.

Как же я скучаю.

А здесь я всё пытаюсь согреться – и тело, и себя.

Я зашла в парк. Пахло опавшими листьями и чужими разговорами, которые остались в воздухе с дневного времени.

И вдруг – звонок.

Телефон дрогнул в руке. Я глянула на экран – и сжала челюсть.

Отец.

– Слушаю, отец.

– Луиза… Эмм, тут такое дело…

– Тебе нужны деньги, я правильно поняла?

– Да, дочка, деньги… Ты бы могла?..

– Не сейчас. Я ещё не нашла работу, я только начала учиться.

– Ой, как неловко вышло, дочь…

– Называй меня просто Луиза. Не стоит этих нежностей.

– Ты напоминаешь мне свою…

– Ты опять пьян, да?

– Луиза, милая, я… после работы…

– Какой, к чёрту, работа? Тебя уволили неделю назад. Не надо придумывать. Я больше не та девочка, которой можно вешать лапшу. Ты каждый раз говоришь, что бросишь пить. И да – я больше не приеду.

(пауза)

– Луиза, стой. Ты опять ссоришься со мной… Ты всё начинаешь как твоя мать…

– Не смей говорить о ней.

(голос дрогнул)

– Ты потерял уважение к ней задолго до её смерти. Она ушла из-за тебя. Слышишь?

(тишина)

– Луиза… прекрати… Ты… ты лучше успокойся…

– До встречи, отец. Когда – не знаю. Пока.

Чувствую, как жжёт в горле. Опять ссора. Опять мой гнев. Как же я устала – до дрожи в пальцах, до тупой боли в висках. Всё внутри просит: «Хватит». Иногда так тянет исчезнуть, как будто реальность – это одежда, которую можно просто сбросить. Хочется лезть в петлю, и даже страшно оттого, насколько это звучит спокойно. Я держусь. Всё ещё держусь. Упрямо и без веры, как слепая. Держу эту вымученную улыбку с утра до вечера, но, если быть честной – её давно нет. Кого я обманываю? Меня уже нет. Только оболочка. Только привычка выживать. Лишь ангел мог бы воскресить мои чувства, но я давно не верю в чудеса.

Я не замечаю ни деревьев, ни прохожих, ни света фонарей – ничего. Стою, сжав в руке телефон, и слёзы катятся сами. Я бы так хотела разбить этот чёртов аппарат об асфальт, чтобы больше никогда не слышать его голос. Но не могу. Потому что он всё ещё мой отец. Моя кровь. Единственный, кто остался. Но как же я его ненавижу. За ложь. За пьянство. За всё. И, может быть, даже за то, что он всё ещё жив, а мамы нет.

Я подняла глаза и вдруг увидела его. Он был метрах в десяти, сидел на корточках, будто слился с природой. Похоже, рисовал. Я, наверное, потревожила его своим видом, слезами, всем этим горем, разлитым вокруг меня и драмой. Мне стало неловко – внутри скрутило, как от холода. Я едва различала его лицо. Он был весь в тёмном,черные джинсы и курта цветом океана и это был бомбер. Капюшон скрывал лоб и брови, волосы свисали на глаза. Цвет глаз я не видела, но боялась, что они тоже чёрные, как и он весь. И всё же, странно, но выделялись белые кроссовки с узором – кажется, Nike.

В его руках – альбом, большой, и карандаш. Даже при тусклом свете фонарей я заметила вены на его запястьях, и длинные пальцы, как у пианиста. Но он не был пианистом. Он был похож скорее на грабителя, чем на художника. Тёмный, замкнутый, как сама ночь. Но кто знает? Может, всё это – просто его оболочка, маска. А душа его светлее, чем моя.

Я немного колебалась – идти назад или шагнуть вперёд. Меня то тянуло прочь, то манило, словно магнитом, к незнакомцу. Он отражал другой мир, в котором существовали иные вселенные и другие люди, люди, которые могли быть теми, кем захотят. Видимо, именно этим он и притягивал мой взгляд.

В его облике было что-то от ангела – слишком правильные линии лица, слишком светлое сияние вокруг силуэта. Но вместе с тем он казался ближе к Люциферу, падшему и прекрасному, чья красота ранит, а не успокаивает. Его взгляд был строгим, пронизывающим, будто видел меня насквозь, будто читал не только мысли, но и самые скрытые страхи. И всё же он не отрывал глаз от альбома, уверенно ведя рукой карандаш. Каждая линия, каждый штрих его рисунка будто открывал двери в иной мир, где реальность смешивалась с тайной. Я не знала, что пугает сильнее – его холодное спокойствие или то, что он рисовал, словно оставлял на бумаге часть своей души.

Дарио

Я решил оставить машину у обочины – вечер становился холоднее, чем обычно, и я, наконец, оделся теплее. Тётя всегда говорила: «Здоровье – это главное, его нужно беречь, пока молод». Я всегда слушал её. Она была права. Всегда. Она прожила больше, знала больше, чувствовала глубже. Замечательная женщина. Мудрая, не по возрасту, а по боли и доброте.

Интересно, как она там? Наверное, скучает. Ждёт моего вечернего звонка, как всегда. Сегодня я должен был закончить работу – остались лишь штрихи, последние детали. Пара мазков – и всё. Это займёт не больше получаса. Я так думал.

Когда полез в карман за сигаретами, понял, что осталась всего одна. Придётся заскочить в магазин на обратном пути. Плохая привычка. Ужасная. Я знаю. Но она вылезает наружу, когда я забываюсь или, наоборот, когда слишком много думаю. Сейчас – именно этот момент.

Я щёлкнул зажигалкой, поймал пламя, поднёс к сигарете. Сделал затяжку. Горький вкус. Как всегда. Сигареты никогда не были приятными – это же не удовольствие, а наказание. И всё равно… рука снова тянется, снова дым, снова пустота в лёгких. Я продолжаю, зная, что убиваю себя понемногу.

Полгода. Ровно столько, как началась эта дурная привычка. Именно здесь, в Америке. Если тётя узнает – сожрёт меня живьём. Нет, конечно, не в прямом смысле. Я у неё один. Она – всё, что у меня осталось. А я берегу её любовь где-то под рёбрами, ближе к сердцу.

После смерти мамы опекунство оформила она. Не раздумывая. Просто приехала и забрала меня. Роднее никого. Мама… Я почти не помню её. Лишь во снах. В полусвете, где она появляется – тихая, с улыбкой, гладя по волосам: «Не забывай обо мне, сынок…»

Чёрные волосы, зелёные глаза – как лесной сад из дикорастущих трав. В детстве я представлял её как лесную чародейку. Добрую, живущую где-то среди деревьев, спасавшую потерянные души. Теперь она просто призрак. Легкий и такой далёкий.

В последнее время я всё чаще провожу время в парке – с альбомом в руках. Как только появляется свободная минута, ноги сами несут меня сюда.

Ближе к вечеру здесь почти нет людей, становится тихо – однозначно моё время.

Стоит мне начать рисовать, как я замечаю чей-то силуэт справа. Вы бы видели моё удивление: я мгновенно уловил шаги, и она резко остановилась в паре метров от меня.

Клянусь Богом, в первый момент я подумал, что это какая-то сущность – ведь рядом никого не было, и я никого не слышал. Я точно был один уже как минут двадцать, заканчивая курить свои сигареты.

Но вот фигура становилась всё чётче, выразительнее – в свете фонарей. Оказалось, это девушка. Но какая!

Длинные ноги, чёрные ботинки со шнурками, серые джинсы, обтягивающие её фигуру. Всё сидело на ней идеально. Она выглядела как легкоатлетка, но одновременно – как изящная мраморная статуя, будто сошедшая из греческой мифологии.

Я заметил длинное пальто цвета розы – яркое, но со вкусом. Шарф был плотно завязан на шее. Волосы цвета тёмного шоколада, но при свете фонаря они казались более тёплыми, как горячий кофе со льдом.

Классическое каре до плеч – будто она случайно выпала из комикса.

Глаза… они будто проникли вглубь меня. Я не разглядел их цвета, но хотел бы подойти ближе и рассмотреть. Боялся только её испугать: девушка казалась немного растерянной и расстроенной, а мой вид, возможно, напоминал ей сталкера или угонщика машин.

На самом деле – это просто мой стиль. Свободный, неформальный, без всяких заморочек вроде «быть красивым джентльменом».

Я заметил ещё одну деталь – встав на ноги, я увидел её прозрачные слёзы, стекающие по щекам.

Что же с ней случилось?..

Если бы была возможность, я бы тут же запечатлел этот образ в своём альбоме.

Она была красивой… до боли красивой.

Как и мои рисунки – печальные, но трогающие душу.

И она передавала то же самое. Точно так же.

Мне бы хотелось подойти и спросить, как она… как она себя чувствует.

Но я просто пялюсь на неё так пристально, что самому хочется дать себе пощёчину и очнуться.

Очнуться – от неё.

«Дарио, ты выглядишь как полный придурок. Будь нормальным.»

Что она подумает о тебе?

Луиза

– Как ты? Всё ли хорошо? – с тревогой в голосе спросил он, – просто меня пугает твой вид… и слёзы.

– Что ты там рисовал? – ответила я неуверенно, избегая взгляда.

– Эмм… тебе так важны мои рисунки, а не то что какчувствует себя человек? – он нахмурился, слегка опустив взгляд.

– Это действительно не важно. Так что там? —я пожала плечами, будто прячась за безразличием.

– Я не показываю свои работы. Кроме… – он замялся, выдохнул.

– Кроме кого? – теперь в её голосе прозвучало искреннее любопытство.

– Тёте. Она только и видела.

– Как её зовут? – поинтересовалась я мягко, чуть склонив голову набок.

– Нина. Она сейчас в Италии.

– Почему ты здесь, а она там? – в моём голосе промелькнула грусть.

– Так надо. Да и вообще хватит спрашивать – и меня, и моей жизни, – ответил он резко, но в глазах была усталость, не злость.

– Покажи свою работу.

– Нет, она ещё не закончена, – он сжал альбом, будто защищая её от мира.

–Ну же смелей.

– Какая ты упрямая женщина, – улыбнулся он, качнув головой.

– Хмм… ну, есть такое. Дай глянуть? – я взглянула на него искоса, чуть приподняв бровь.

– Если он успокоит тебя – то с радостью, – он вздохнул, словно сдался.

– Благодарю. Как там тебя зовут? – с теплотой спросила я, принимая альбом.

– Дарио Верди.

– Меня зовут Луиза Милик.

– Будто ты не американка.

– Так и есть. Я из Франции родом. Но у отца есть польские корни. – в ы моём голосе звучала гордость, но и лёгкая грусть.

– Боже, какая смесь кровей.

– А ты – итальянец?

– Конечно. Моя семья не смешивает кровь с другими. – он ответил твёрдо, глядя прямо.

– Как это странно…

– Ничего странного. Это правильно. И уважение своим традициям.

– Не буду спорить с тобой, – я чуть усмехнулась, опуская глаза.

– Правильно делаешь. Я всегда стою на своём. А женщина должна слушать и понимать ситуацию, а не лезть в конфликт. – он сказал это спокойно, без вызова, словно читал старую истину.

– Говоришь, будто тебе сорок лет.

– Мне двадцать шесть. Этому научила жизнь. – он пожал плечами, глядя в сторону.

– А жизнь поставит раком так, что не поймёшь, что происходит.

– Тебе сколько? А говоришь, будто тебе тридцать лет.

– Как смешно… мне почти девятнадцать, – я усмехнулась, скрестив руки на груди.

– Подросток. Хахаха. – он покачал головой, с трудом скрывая улыбку.

– Очень смешно.

– Да не говори, Луиза. Смешнее не встречал никого.

– И я тоже. – я улыбнулась уже искренне, чуть склонив голову.

– Ты улыбаешься. Это хорошо.

– Так дашь посмотреть? – она чуть приблизилась.

– Конечно. Вот, бери, – он протянул альбом, взгляд их встретился на мгновение.

Взяв в руки его альбом, я остолбенела от шока. В детстве я любовалась такими же картинами – они навсегда остались в моей памяти.

Он был прекрасен, совершенно идеален – какие линии, какие черты! Пусть в картине не было цвета, но серый оттенок передавал всю ноябрьскую осень в городе.

Высокие здания возвышались над деревьями, а за ними опускалось солнце, стремясь осветить другой континент.

На картине отсутствовали люди – я не знаю почему. Возможно, он так видит, или просто хотел запечатлеть красоту без человеческого присутствия.

Листья лежали на тротуаре, а фонари только-только загорались, встречая наступающую ночь.

Он явно талантлив. Ему стоит продолжать. Он мог бы перенести свои работы на полотно – и стать знаменитым.

––

– Дарио, ты восхитителен, – вырвалось у меня почти шёпотом.

Он не ответил. Лишь смотрел, как будто ожидал этого комплимента – или привык к тишине больше, чем к словам.

– Ты разве не видишь, что ты талант? – спросила я чуть тише, делая шаг ближе.

– Это всего лишь увлечение. Не более, – отозвался он сдержанно.

– Боже, какой ты зануда, – сказала я, чуть закатив глаза, но в голосе сквозила симпатия.

– Я знаю, – ответил спокойно, но уголки губ едва заметно дрогнули.

– Зануда… и ещё… – я хотела сказать ещё что то но остановилась.

– Что ещё? – он повернулся ко мне,взгляд стал внимательным.

– Холодный в эмоциях. Видимо, в твоём сердце такая же погода как и сейчас.

– Какая погода? – на его лице мелькнуло нечто среднее между насмешкой и интересом.

– Ноябрь. В это время он холоднее всего за осень, – пробормотала я, опустив взгляд на его руки, зажатые в карманы.

– Луиза… ведь так тебя зовут? – произнёс он медленно. – Если ты так думаешь, то почему всё ещё стоишь и смотришь мне в глаза… с открытым ртом?

Я замерла. Лицо слегка порозовело, и я сделала шаг назад, но не отвела взгляда.

– Впервые встречаю такого странного персонажа в своей жизни…

– А я – такую зеленоглазую девушку… со слезами осени, – произнёс он тише, как будто боялся, что это прозвучит слишком нежно.

Я отвернулась.

– Извини. Я слишком много говорю. Мне стоит уйти. Я… я совсем забылась. Мне пора. Уже холодно.

Я сделала шаг назад, но вдруг:

– Стой… – его голос остановил её, как тонкая нить натянутая между ними, почти невидимая, но неразрывная.

Дарио

Меня точно бес попутал.

Мои руки опередили разум – быстрее света. Стоило Луизе сделать шаг назад, как я уже держал её ладони в своих – тёплых но жёстких руках.

Зачем я это сделал? Почему? Никто не поймёт. Даже я сам.

Выглядело это глупо, почти нелепо – как в фильмах из 90-х, где герой теряет голову при виде необычайно красивой девушки. Только вот это был не фильм. Это была реальность.

Если Ромеро об этом узнает – будет ржать надо мной месяц, не меньше.

Я был сам не свой.

Этот диалог с ней, мой рисунок, сама встреча, словно выдернутая из сна – ничего из этого не планировалось. Всё произошло слишком быстро, слишком неожиданно. Я до сих пор не могу осознать, что, чёрт возьми, происходит.

А мои руки… всё ещё сжимают её ладони.