Фёдор Басманов книга первая

–По-твоему, светлый князь за чужими курятниками следит?! – вспылил Фёдор – Это ты – сплетник, за всеми смотришь!

–Я?! – Афанасий тут же с настоящей обидой двинулся на Фёдора – Я ли послухом царёвым заделался?!

–А ну, прекратите! – вмешался Басманов – Поганцы срамные! Нашли место! Вспомните, что служба давно идёт, везде мы грешные опоздали!

–Челяднин нынче прижимистый стал – спешно сменил тему разговора Вяземский – Поэтому-то Кирилла со Старицкими и свёл. Ефросинье всё равно, какую обитель своим тряпьём заваливать.

–Ефросинья может и ветрогонка, а тряпьё у них знатное! – возразил Фёдор.

– Тебе виднее – хмыкнул Афанасий – Ты ж у нас в тряпье копаешься как баба – от зорьки до зорьки кафтан выбираешь. Покуда для девок наряжаешься, девки уж все замуж повыскакивают!

– В мешковину завернуться ещё успею – огрызнулся Фёдор.

–Оба перестаньте – выругался воевода – Хватит ворон считать – Басманов, наконец, заметил, что сын растерял последний серьезный настрой, если таковой у него имелся – Возьмите с Озерком коней, отведите на конюшенный двор, пусть напоят. Ежели не признают, они там все в думах своих, не стесняйся напомнить, что царским людям. На распоряжение Кирилла сошлись.

Положением своим, что с недавнего времени занимал при царском дворе, Басманов не бахвалился, а пользовался и того редко. Хоть и заработал всё делами честными, ратными. Но и удобства любил. Много ли удобств таких бывает, когда жизнь от похода до похода? За коней уж и говорить не нужно. Конь – душа живая, друг и помощник. Сытый и отдохнувший конь – благо себе и службе.

–А государыня Мария нынче на пиру будет? – Фёдор послушно взял поводья Вараша и батюшкиного аргамка ухватил. Стремянному небрежно Афонькиного перекинул.

–Тебе на что? – удивился воевода.

–Так спрашиваю – простодушно ответил Фёдор. О чём-то задумавшись, сунул прядь золотистых волос за ухо, чтобы не мешались.

– Видел ли ты батюшка, какие очи у неё черные? Понять не могу, как земля кабардинская таких женок рождает?

–Думать тебе не о чем – вспылил Басманов, – Потому о ерунде и думаешь. Не опора мне выросла, как светлый князь предрекал, а пагуба верная. Чтоб я ерунды этой больше не слышал, Фёдор. Будет или не будет царица, не для того, чтобы тебя порадовать. Займитесь лошадьми, наконец. В храме встретимся.

Все вместе они вошли в обитель.

–Не перекормят ли? Я недавно Вараша кормил. А ваши, голодными тем паче не выглядят. Обленятся, да округлятся в боках, что ярки16, если на каждом яме сено в них пихать. Они и рады, как караси хлебному мякишу на тоне17. Да и недалече тут – Фёдор прикинул что-то в уме – Моргнуть не успеем, уже в слободе будем.

–Недалече – передразнил Афанасий – Всё верно. Не ты коня везешь, тебя конь. Поэтому тебе и недалече. А коню? Это не ряпушка, мякишем не обойдёшься. Да Бог с ним с мякишем. Жарко. Вели, пусть воды им дадут первым делом.

–Оба вы, как я гляжу хозяйственные. Фёдор, ты хоть что можешь сделать, без своего разумения? Ишь, всё посчитал – чужое сено. Слышь, Афанасий, он из собственного дома последнее вынесет, то рыбакам, то девкам, то ещё каким-то бессамыгам приблудным. Дай волю, по миру всех нас пустит. Зато у чужих распоряжаться готов!

–Отяжелеет рано или поздно с такой заботой – Фёдор похлопал Вараша по тугому гладкому боку, – Мне, батюшка, скакать на нём, супротив татар. А не в обоз запрягать.

–Я за этого чёрта – Басманов кивнул в сторону Вараша – трёх хороших, работящих отдал. Ещё и доплатил. Хороши были колхани18. И на что сменял, спрашивается, дурень старый?

Конь и впрямь на чёрта вполне походил. Лёгкий и гибкий, как и сам Фёдор. Угольно – чёрный. Летучий! Только крыл нет. Хотя кто его знает? Ночью у чёрного коня не разберешь, что у него есть, чего нет. Частенько местные, живущие подле озера, сынка воеводы у Плещеева на закате видели. Особенно минувшим летом раздухарился. Когда небо кровавым становилось, и солнце садилось за озеро, выскакивал невесть откуда. Бывало, что и в ночную пору появлялся. Две гривы разлетались, как вода о камни разбивается – черная да золотая. Летели по берегу, вдоль воды, заставляя встречных креститься и дочерей запирать дома. Не признаешь – страшно. Признаешь – тоже страшно. Все знали, глаз у юного Фёдора до баб зоркий. Ещё тот разбойник вырос у воеводы серьезного, человека степенного. Увезёт, как потом правду сыскать? Кроме позора, что на семью ляжет по причинам известным, ещё и вернется девка сама не своя, точно ума лишившись. Долго потом будет имя повторять, али молчать, глядя куда-то в бруснично-червчатую озерную даль.

По самой воде пенистой летали с Варашем. Точно не из городской темноты появлялись, а с капища переславского, на котором всё давно иван-чаем поросло. В те места устремлялись, куда и днём-то добрые люди не ходят. Гадали случайные очевидцы, что делать-то там можно? В тех местах то ли заповедных, то ли проклятых. А всего-то! Вот бы удивились зеваки, если бы знали: укрывшись от надоедливых взглядов, Фёдор коня купал, на траве валялся разымчивый19 от запаха донника. Увидел бы кто, со скуки бы помер от увиденного!

Норов Вараша внешнему облику соответствовал. Лучше всего об этом знали искусанные дворовые. Друг дружке самые невероятные россказни передавали про то, как барин сего коня добыл. Особенно привлекала всех невероятной длины и густоты волнисто-пружинистая грива, похожая на расплетенную женскую косу. Над этой гривой Фёдор трясся часами. Чапать20 разрешал только понравившимся девкам, но к хорошему это не приводило. Девки нравились Фёдору, но не нравились Варашу. Поэтому кончалось одинаково: шумом, криком, жалобами.

После каждой проездки, Фёдор сам вычёсывал из гривы репьи и прочую гадость. Впрочем, охотников ему помочь, в имении Басмановых не водилось. Одно дело потрогать, посмотреть, а другое… Кому охота без пальцев остаться? Никого кроме Фёдора Вараш не признал. Даже Алексея Даниловича норовил то прихватить, то каким ещё чудным образом характер показать.

– Фризская, басурманская – продолжал воевода –Из-за моря-океяна прибыла. Больше нас с тобой, Афонька, повидала, представляешь? Ты по морю ездил?

–Не-ет…

–Вот! А этот чёрт ездил. Страшно подсчитывать, почём обошлась сия забава. Не знаю я, какие бесы меня одолели. А Висковатый с Черемисиновым и рады были избавиться. Им в нагрузку с каким-то товаром гостевым21 досталось счастье это. Уже прирезать хотели, порченный – говорят. Фёдор увязался за мной тогда в слободу – как увидел, совсем ополоумел. Покой и сон потерял. Мне, дураку старому, жалко стало…

–Кого? Коня, али Федьку?

– Обоих – отмахнулся воевода, – А больше всего – себя! Душу вытряс. Дай, думаю – возьму, попробую. Всё одно обещал подарочек по случаю начала службы. Думай потом еще, какой подарочек. А тут уж готов, считай.

Алексей Данилович повернулся к сыну.

–Коли ты, рачительный хозяин, уморишь сию животину, босиком, с сумой, по миру пойдешь. Покуда, потеря не окупится. И куда ты на ней, голодной, скакать собрался, скажи на милость?

Отец то ли нахмурился, то ли сделал вид, что сердится. Сердиться за сегодняшнее утро воевода уже устал. День только зачинался, Фёдор будет рядом ещё долго. А значит стоит запастись смирением христианским, чтобы до страшного греха – гнева, не доходить ежечасно.

–Это я-то уморю? – дерзко хмыкнул Фёдор. Передёрнув капризно плечом, он сделал знак Озерку, чтобы брёл за ним в сторону конюшенного монастырского двора.

– Балуешь – скорее по-доброму, чем осуждающе заметил Афанасий, глядя Фёдору в спину.

–Балую – не стал спорить Алексей Данилович – Говорю же! Бес тянет. Федька теперь с ним не расстаётся. Ещё немного, по терему начнет разъезжать. Дай волю, в храм негодник на коне въедет. Такое иной раз перед девками в Елизарово выделывает… Бояться начинаю, что шею свернёт. Себе, иль кому из девок этих. Ногами ходить разучится, спать в денник переселится. А чёрт этот… то покусает кого, то лягнёт, от баб визга – воевода болезненно поморщился – Бабьё-то молодое оно тоже…без ума. Сами лезут, потом вой стоит.

Подумав, Басманов добавил:

– А кого мне ещё баловать, Афанасий? Меня никто не баловал. Я теперь за двоих стараюсь. Знаю – дурно. Сам плакать потом буду, так всегда бывает. А остановиться, сил нет.

Вяземский смутился. Вспомнил запоздало, что Алексей без отца рос. Погиб Данила Плещеев по прозвищу Басман, в чужеземной Литве, в плену. Как сынок вырос не увидел. Алексей Данилович отца не запомнил. Помнил лишь, что смешливым был, улыбчивым, за что турецкое «басман» и прилипло. Шутковать любил, толк не только в службе, но и в веселье понимал. Государю Василию был не токмо слуга верный, но и друг сердешный. Когда Алёшку маленького на колени сажал, в глазах серых с голубоватым отливом (точь-в-точь Федькиных – только Алексей и знал тайну в кого Фёдор такой уродился), бесята прыгали.

Когда же Алексею Даниловичу время пришло самому отцом становиться, долго – долго вместе с супругой не могли вымолить у Бога простого человеческого счастья. Появлялись дети на свет, но не доживали и до отроческого возраста. Глупо гибли, будто проклял кто весь род. И лишь шестнадцать лет назад, посреди студёного февраля, словно пытаясь расколотить своим звонким криком стекло застывшего Переславского озера, завозился на руках у Ирины Басмановой долгожданный сынок.

Всевышний не просто услышал – сделал как лучше. Ниспослал счастье терпеливому воину своему в день святого Феодора Стратилата, до слёз умилив не склонного к излишним нежностям воеводу. Истовый русский воинник о таком и не мечтал. Сразу понятно стало – Феодор. И воин, и дар от Господа отцу с матерью. Так и нарекли. А как улыбнулся впервые, понятно другое стало… Аукнулось забытое прозвище деда. Заглянула душа Данилы, не нашедшего покоя на чужбине, к своим внучатам в гости.

До сих пор, Алексей Данилович, любил вспоминать серьёзно ли, а может, преувеличивая, что больше мамкиной груди, Фёдор интересовался оружием, что у батюшки на поясе.

–Не угаснет славный род Басмановых-Плещеевых. Нового воина мне воспитай. Себе – надежу и опору – сам государь Иоанн Васильевич богатые поминки22 прислал по такому случаю. Хоть и не был Алексей Данилович первым советником в те годы, но воеводой толковым и надёжным являлся. Всегда на хорошем счету. Отметился смелостью своей и преданностью государеву делу. Чередой мелькали Казань, Судбища, Нарва… Что ни битва – Алексей Данилович положение спасал, когда воеводы опытные терялись.

Словно вчера всё случилось. А ведь шестнадцать лет минуло. Этой зимой Фёдор новиком стал. Начал службу в трудном, хоть и победоносном походе на Полоцк.

А недавно у Алексея и Ирины нежданно-негаданно второй сын появился – Пётр. Такой же бойкий, беспокойный и шустрый. Упрямый, как и старший брат, но проще. Родители с облегчением выдохнули, когда поняли, что у Петьки всё на лице написано. Когда радуется, когда злиться. Фёдор же не только упёртый, но и скрытный. Затаит что, опосля по-своему сделает.

Двое сыновей у воеводы теперь. Но к Фёдору по-прежнему осталась в сердце тягучая, порой изматывающая до одури мучительная нежность, как к самому долгожданному дару Господнему, ниспосланному ему в момент отчаяния. Всю жизнь обуревал свои страсти и слабости раб божий Алексей. Ни в чем себе излишней блажи не позволял. И только Фёдор отцу крохотной ручонкой сердце скрутил. Глазами своими озёрными, плещеевскими да головой золотой вихрастой. Злить умел до темени в глазах и к коленям ластиться, так, что аж сердце заходилось, из груди выпрыгивало.

Гибкий и ловкий, не по-мужицки легко заливающийся румянцем, Фёдор раньше остальных сверстников на коня попросился. Хоть с седлом, хоть без, такое вытворял, что у отца кровь к лицу приливала. Сам всему научил раньше времени, потом не раз жалел. Ведь не баловаться учил! А Фёдор дурашливый и смешливый. Ему конь – в удовольствие, оружие на забаву. Нож – продолжение длани. Метнёт через плечо, не оборачиваясь – седой волос с макушки срежет.

–Петька мал ещё – ответил Басманов на раздумья Афанасия – Все игры его коники, пряники, леденцы. Шлемик тут давеча на царевиче углядел, такой же захотел. Сделали. Будут внуки – воевода мечтательно вздохнул – Внуков буду баловать. Даром ли храм в Елизарово достроил? Все вместе ходить будем к заутрене. На собственной шее таскать буду! Пусть садятся, едут, погоняют. Едят меня старого дурака до кусочка последнего – воевода, смущенно пряча от Вяземского счастливый взгляд, отмахнулся – Кому я старый и немощный на службе-то государевой нужен буду? Токмо внуков баловать и останется.

Афанасий улыбнулся. Редко Басманова видел кто в момент сердечной слабости. А нынче праздник такой, что душа улетает вместе с птицами.

Только Афанасий про птиц подумал, над головой вскрикнули горласто. На небе показались кречеты. Меж двумя обителями Даниловской и Горицкой, велением государя новая слободка раскинулась. Помытчики и ловчие уж обжились, теперь красивых хищных птиц жители посада видели часто.

Обычно, переславцы в Даниловскую обитель не спешили. Церквей по Переславлю много. В солнечный день поднимешься на самое высокое место, увидеть можно как жаром наливаются кресты. Монастырь, хоть и получал царские милости исправно, но жил скромно и уединенно. Густыми дремотными вечерами, когда крапивой пахнет и солоноватыми водорослями с Трубежа, обитель на скудельницах огибали по причинам «поганого суеверия языческого». Хорошее дело преподобный Даниил Переславский сделал, собрав и похоронив бродяг со всей округи в одном месте. Отпел по-человечески, храм поставил. Но всё ж опасался переславский люд соваться в это место по вечерам. Но сейчас благостно было на территории обители. Лето догорало, сбивая золочёные листья с фруктовых деревьев. Возле храма Святой Троицы накрывали длинные столы. Гуси, что важно под столами сновали, устроили свар за прелое яблоко, найденное в траве.

Старицкие девушки-мастерицы, что неизменно передвигались повсюду за Ефросиньей Андреевной, в нарядах расшитых собственными руками так, что любая переславская модница от зависти задохнется, выкладывали на огромные круглые блюда яблоки, калачи да пряжные23 пироги. Расставляя корцы24, разливали можжевеловый и брусничный мёд, кисель, морс монастырский. Богатый нынче стол ожидал всех желающих.

– Смотри, Алексей, кабы внуки раньше времени не пошли – весело сказал Вяземский, заметив, что Фёдор до конюшенных не дошёл. Бросив коней поперёк подворья, к мастерицам свернул. Едва Озерок успел Вараша ухватить. И то, в последний момент, когда конь уже что-то из-под рук, с блюда утащил. Мастерицы загалдели, нарушив тишину обители непотребными смешками.

– Разве может быть раньше срока? – удивился воевода, не сразу поняв, о чем Вяземский молвит – Всё, что Господь посылает, всё вовремя. А я так и лишку ждал…

Афанасий толкнул воеводу под руку, указал.

–Фёдор! – выкрикнул воевода, опомнившись – Коней отведи куда сказано!

Сын обернулся, сердито сверкнул глазами. Что-то велел Озерку. Девицы, сбившиеся в стайку, на воеводу поглядели недобро.

–Женить бы тебе его побыстрее, Алексей. Меня вот не женили вовремя, засиделся я нынче, уже и не тороплюсь – засмеялся князь.

–А женить, не понаделает? С малолетства по коленям бабьим прыгает, под юбки лезет. Как мог рано, отнял у мамок, да нянек. До того ласкучий, боялся девка растёт. Женю, слишком рано, покуда дурь не вышла, один позор выйдет. Пусть уж лучше отгуляет своё, не девка, не перезреет, слава Богу! Да и до того ли сейчас Афанасий? Знаешь сам, какие планы у государя. Намечает он, а коснутся перемены всех. Жениться, потом жену осиротить, как… – Басманов тяжело вздохнул, – Мой батюшка. Ни сегодня – завтра на Ливонию пойдем. Дом будем токмо во сне видеть.

– Твоя правда – согласился Вяземский – Балтика перед нами откроется, море и пути новые. Значит возможности новые и для таких как Федька. Это нам было – не прыгнуть. А нынче времена другие…

– Нам? – изумился воевода, который ждал возможность проявить доблесть и храбрость много лет – Чего прибедняешься? Обделён был? За два похода ратных – прыгнул. Голова у тебя Афонька светлая, вот и заметил тебя государь. Теперь дорога тебе везде, какого б ты ни был роду-племени. Не застал ты времена, когда кусаешь свод небесный – не раскусишь.

Вяземский пожал плечами.

– Не спорю я, Алексей Данилович. Так, к слову пришлось. Понимаю печаль твою.

–А Федьке – какое море? Обождёт. Судьба у него, видать, иная.

–Не боязно, тебе Алексей Данилович, царю-то его вот так отдать? – нахмурился князь – Время сейчас злое, подлое, вокруг Иоанн недругов больше чем татар на засеке. Каждый роток без платка, зато с засапожным. На годовании спокойнее, чем в царской светлице. С меня самого иной раз семь потом сойдёт, когда князьки в спину глядят…

–Афонасий, я пятерых детей схоронил. Боязно, что шалопая моего, у Бога, вымоленного ночами бессонными, в первой же битве убьют. По дурости и горячности его же. Ты сам видишь, что никого он слушать не желает. Моя вина, а поздно уж виниться. И детишек оставить не успеет. Пока Петька вырастет… А я внуков не увижу. Да и что внуки? Без Федьки сердце само остановится. В кого только упёртый такой, испола25 не делает, даже когда надо.

– Ой, ли?

– Не ойкай – осадил воевода –Одним словом, пусть сперва опыта жизненного наберётся от людей достойных. При государе побудет, на людей достойных посмотрит. Никуда битвы от него не денутся. Да и не моя воля – государева! После Старицы Иоанн сам его подле себя держать захотел.

–Фёдор уже знает?

Афанасий остановился на паперти. Из Троицкого храма доносилось пение. Двери чуть пошевелились. Кто-то кого-то толкнул, вырвался на улицу горячий ладанный запах, тут же смешался с запахом перезревших яблок и пирогов.

–Нет. Но скоро узнает. Серьёзный разговор его с государем ждёт. Ждёт его, а коленки у меня дрожат.

–Шалый он у тебя. Беспокойный. Заскучает быстро в кремнике26. А ты его при дворе держать хочешь. Видел я, как он в Полоцке в битву рвался. Но негде ему там разгуляться было. Дело сделали без него, старыми силами, проверенными. До сих пор досаду в глазах таскает. Жаловаться не станет, гордый. А сам все губы искусал.

– Мало ли чего он хочет. Афанасий, хоть ты не начинай – устало поморщился Басманов – Скучно ему…Поскучает, потом втянется. Любая служба – нужная. Да и государь человек весёлый. Бывает ли скучно с ним, Афонька? – Басманов дружественно и доверительно похлопал Вяземского по плечу.

–Пожалуй, прав, Алексей – согласился тот – Прав, как есть! Эх! – он задиристо, в порыве ухарства, махнул рукой, срывая невидимою шапку точно. Была бы, наземь бросил! В духоту идти не хотелось, хоть беги. Из приоткрытой двери тугие маслянистые запахи льются и вязкий дымок. Сейчас бы кваску холодного с того самого стола, девок этих старицких обнять как следует! Уж это Вяземский хорошо умел. Хороши заразы, точно не то талантам золотошвеек тётка царская их подбирает, а по ладности мужикам известной. Выпить до донца, губы, грудь замочить. Аж завидки к Фёдору взяли. Хорош гусь! Среди такого малинника почитай несколько месяцев прожил.

–Молчи пока о делах-то – попросил Басманов, уже почти на пороге храма – Не трепись.

–Ты меня знаешь…Моё слово – могила.

–Знаю! Вот потому и говорю. У тебя, что ни слово, то другим могила.

Афанасий не обиделся, вспомнил какой-то свой промах. Почесав затылок, задумчиво протянул:

– Кто старое помянет…

– Помяну, Афанасий. И не раз помяну. Чтобы не пришлось нашим жёнкам, да прочим бабам – Басманов осенил себя широким знамением – Нас потом поминать. Всем ты Афонька хорош, но язык у тебя – помело. Говоришь, что воду сквозь решето льёшь. Пошли! Фёдора только за смертью посылать, не дождёмся. Найдёт, не заблудится, если совести огарок остался.

В небольшую залу Троицкого храма люда набилось. И с поклажами все. Яблоку негде упасть. Хотя, как раз яблок – валом. И падают, падают, падают. Везде и у всех. Вывалили поперёк себя для освящения, попу и тому не протиснуться. Ступить негде.

Солнечные лучи, пробиваясь через узкие окна под барабаном купола, перемешивались с золотистыми облаками воженных светильников и маревом елейных лампад. Сливались, образовывали золотой водопад, который стекал по святым ликам и настенным киотам. Многоярусный иконостас, настоящий Град Небесный, полыхал, словно огонь в печи, которую забыли закрыть заслонкой.

Пахло воском, миррой и цветами осенними. Да яблоками всё теми же, что честной люд всюду двигал в корзинах. Миряне, к порядку и строгости в обычное время приученные, сегодня ошалели. Пьяные от праздника и яблочного духа, со смешками бросались ловить яблоки, что то и дело из корзин выпадали. То под подолы бабьи за ними лезли, коль так удачно укатится, то друг дружку в руки совали плоды вместе со свечами. Вот не даром, яблоко-то про грех, все знают. Праздник-то светлый, Господне Преображение, а люди с ума сходят в горячей, праздничной безалаберности своей. И никто не одёргивает нынче. Служители сами в светлых праздничных ризах сверкающих, делают вид, будто не видят ничего.

Афанасий огляделся, пытаясь Фёдора взглядом отыскать. Бело-сафьяновое платье впереди мелькнуло. Князь бесшумно усмехнулся. Фёдор ловко пробирался сквозь толпу к одной ему ведомой цели.

–Куда его понесло? – прошептал воевода. Хотел махнуть сыну, но вовремя понял, что тот и не обернётся. Только Озерок молчаливой преданной тенью из-за плеча воеводы выглянул, чем ещё больше обозлил.

Фёдор задержался лишь возле иконы Стратилата – небесного покровителя своего. С искренним и жарким усердием юного воина, только службу начавшего и мечтавшего о славных подвигах ратных, дабы и род не посрамить и собственную душу, которая у Фёдора отличалась детским ещё задиристым тщеславием, потешить, произнёс коротенькую молитву. Попросил участия в самых важных для Отечества битвах. После немного помечтал о пленных ливонцах и поверженных татарах. На чем молитвенное усердие иссякло. Фёдор пристально стал рассматривать толпу. Поиски увенчались успехом – недалече от клироса молилась тётка царская Ефросинья Андреевна Старицкая.

Это была женщина в летах, крепкая, но низенького росточка, не самой красивой наружности. Сказывали, что в молодости невероятно хороша была Ефросинья. Породы статной, русской. Походка гордая, спина прямая. Дескать, сама чужеземка Глинская ей завидовала, когда семью её изводила по причинам не только государственным. Подозревал Фёдор, что слухи эти, сама Ефросинья и придумала. Однако ж, батюшка подтвердил, что красотой царскую тётушку во времена былые Господь действительно не обделил. Многих с ума сводила, в том числе и супруга своего, князя удельного Андрея Старицкого. С ним её судьба и свела, но счастье молодых длилось недолго. Царица-иноземка на Руси освоилась, и править стала по-своему.

Глинской давно на этом свете не было. И Ефросинья постарела, растеряв красоту свою, очи проплакав. Много Старицкой вынести пришлось. Глинская родню за непослушание при первой же опасности не пожалела. В Новгороде и ныне помнили, как по обочинам дорог изменники в петлях коченели.

Две матери, две жены, а после – две вдовы, орлицы две, лбами столкнулись. Друг против друга. Всю Русь кнутами исхлестали.

И всё же, что-то притягательное в чертах Ефросиньи осталось. Возможно, зеленоватые глаза на холодном, всегда недовольном лице. В глазах зеленых, похожих на колючий крыжовник, огонь древний, что вспыхивал при виде тех, кого княгиня считала врагами или недругами.

Сейчас Фёдор видел лишь согбенную в поклоне крепкую спину, но глаза помнил хорошо. Теплели они лишь при думах о сыне, Владимире. Стоило появиться князю рядом, счастливее этой женщины, казалось не сыскать на целом свете. Нежность проступала на огрубевшем от невзгод, вечно заплаканном лице. Часть из этих невзгод свалилась на голову Старицкой по воле рока. Другую часть неугомонная Ефросинья Андреевна сама для себя и своей семьи находила.

Слыла она знатной мастерицей и вышивальщицей. Но никак ей зимними вечерами за пяльцами не сиделось. Тянуло худо сделать царственному племяннику, хотя уже давно никто не знал: за власть ли она борется, али мстит за неудавшуюся жизнь и вдовью участь.

Сейчас князя рядом не было. Должно в слободе уже. Рядом, с Ефросиньей как обычно, с покорностью женской, находилась невестка – супруга Владимира и сестрица князя Курбского. Вечно молчаливая и робкая, совсем недавно она от бремени разрешилась. Но богомольная Ефросинья, едва ли дала Евдокии очнуться и прийти в себя. Грех на святой праздник дома куковать.

Фёдор внимательно оглядел всех, кто обступил Ефросинью. Приживалки и родственницы за княгиней следили больше, чем за самой службой, подобострастно повторяя едва ли не каждое движение. Одна лишь фигурка, стоящая далее остальных, заметно выбивалась из толпы.

Забилось сердце, к щекам хлынуло жаркое и горячее, заглушив праздничное молитвенное пение и гул человеческих голосов.

Девушка в летнике из красного кармазинного сукна, то и дело поправляла сползающий на лопатки платок. Невысокого росточка, но какой-то особой округлой ладности. Девка как девка, полный храм таких. И от всех дух яблочно-пироговый. И светятся все от солнечной пыльцы, проникающей через узкие оконца. Каждая сама как яблоко. Хватай да кусай, пока не укатилась. А как покатится, лови. Всё одно далеко не сбежит.