О чем мечтает пианино

МЖАД, как уверил нас проводник по аду трудового распорядка, была ревностной приверженкой регламентов: регламент прихода и ухода, регламент длительности перерывов, влажности воздуха, проветривания, температуры и, быть может, диаметра кружки с чаем. Система работала чётко: периодически на экране всплывали уведомления о том, как себя вести, и непременно – кого осудить. Тут ты пришёл поздно, там слишком часто курить бегал, а здесь и вовсе пропал с радаров, Карл!

Но, и это важно, никто – повторюсь, никто (по крайней мере пока) – не регламентировал, как тебе следует справлять естественные надобности. Видимо, деликатность темы всё ещё удерживала местных правителей регламентов от внедрения контроля в эту сферу. И вот эта крохотная свобода – абсолютное отсутствие нормативов – порождала неожиданный эффект: бесконечные очереди.

Однажды, клянусь, я стоял у закрытой кабинки тридцать три минуты. Сперва стоял из нужды, потом – из принципа. Клянусь тэнгридэ, по таймеру мерил! Спустя пятнадцать минут, проведенных под дверью, я решил, что уже из принципа буду стоять, стоять до последнего, чтобы взглянуть в глаза этому оккупанту и может даже пристыдить, вопрошая «уж не прописался ли ты там, дорогой?» (мы, конечно, тут никого не осуждаем, но такое стерпеть это ж никакой выдержки не хватит, эскю зе муа). Как заправский антрополог душ, я ожидал в его взгляде увидеть некий уровень облегчения, соразмерный времени, проведённому в керамическом уединении. Но все мои надежды на эмпатическое исследование разбились о фаянсовую пустоту. В этих глазах не было ничего – нуль. Не просто отчуждение от человеческого, а полное отсутствие признаков самого человека. Даже сюда, в фаянцевую юдоль медленно проникала зараза.

Жираф веселится на фоне вечно-зеленой пальмы, обезьянка свесилась с ветки и довольная, обложилась бананами от хвоста до макушки, пара влюбленных туканов, один почему-то небывалого синего цвета, улыбающийся тигр с непропорционально большой головушкой (слишком умный наверное), слоненок радующийся новому дню – такие вот незатейливые персонажи, будто из детской книжки, глазели на меня с рулона трехслойной бумаги, что покоился на хромированном держателе в моей белостенной кабине. Знают ли эти беззаботные зверюшки, с чем им вот-вот предстоит столкнуться? Какая участь уготована для них бесцеремонным производителем? В чем суровая рука судьбы вот-вот их всех вымажет?

После экскурсии были личные встречи с Генеральным – Эндрю. Генеральный говорит, мы тут вообще-то, как спец. подразделение и не надо думать, что тщательный отбор на этом окончен. Каждому отмерен свой срок, испытательный, конечно же, за коим он будет нести личный надзор, потому что кормить стольких этических оглоедов ему совершенно не вперлось место в компании получит лишь достойнейший.

В качестве первого испытания Эндрю пригласил в кабинет какую-то растерянную девицу, чтобы она устроила мне мини-собеседование. Она грациозно опустилась в серый офисный стул напротив, плотно приставив ноги друг к другу и выгнув спину с такой амплитудой, что я физически ощутил свой остеохондроз. Завязалась неловкая беседа, в которой меня экзаменовали на предмет профпригодности и понимания должностных обязанностей. Эндрю, устроившийся в углу кабинета, как-то странно улыбался, наблюдая, как мы с ней по очереди пытаемся из себя что-то выжать. Возможно, он хотел устроить сеанс вуайеризма без согласия участников?

– Представьте, что меня здесь нет, – вмешался он, с ленивой интонацией закурив вейп, словно приглашая к «экшену».

Но одно дело – собеседоваться в отдельной переговорке, где никто не видит твоих потуг, и совсем другое – когда на тебя уставился живой человек, генеральный директор, ещё и с выражением лица «ну-ну, удивите меня». В таких условиях вся потенция в обсуждении этических дилемм тут же минимизируется – как функция затрат в линейном программировании. Так и мыкались мы с ней минут десять – примерно столько, сколько длится среднестатистический половой акт, – пока Эндрю, режиссер этого камерного театра, сладко втягивал клубничный пар.

– Вагонетку знаешь? – спросила девица.

– Натюрлих, – ответил я. – Аскс!

– А Черчилля?

– Не лично, но знаком, – зачем-то соврал я. Ни про какого Черчилля я и не слышал.

Похоже, она в теме. Очевидно, не новичок. Невозможно выбрать хорошее решение в таких ситуациях: все ответы плохие, и насколько они плохие – зависит от того какие ментальные ресурсы находятся в вашем распоряжении, проще говоря не идиот ли вы.

– Вот тогда тебе дилемма, – продолжила она, подаваясь вперёд. – Автономное транспортное средство столкнулось с ситуацией, в которой оно должно врезаться в одного из двух мотоциклистов. Спереди слева – мотоциклист в шлеме. Спереди справа – мотоциклист без шлема. В кого врезаться?

Она явно хотела поставить меня в угол. Эндрю тем временем медленно выдохнул клуб пара.

– Невозможно выбрать хорошее решение, – сказал я, поднимая взгяд и перебирав в уме возможные подходы. – Все решения плохи. Их оценка зависит от того, на чём строится твой моральный компас.

– Ну и что же ты выберешь? – приподняла бровь она.

– Если исходить из минимизации ущерба, – начал я, – то ИИ, вероятно, выберет мотоциклиста в шлеме. Его шансы выжить выше. Но это решение несправедливо. Он-то соблюдал правила, тогда как второй – нет. Получается, наказываем ответственного, а поощряем безответственного. Это деморализует.

Она кивнула.

– Это всё? – спросила она с лёгким прищуром и толикой сарказма.

– Всё, – пожал я плечами. Казалось, она ждёт чего-то большего, чем очевидный вывод.

– Кажется, да, – согласилась она. – Только вот ты не учёл общественный интерес. Если сбивать мотоциклистов в шлемах, это может демотивировать людей надевать шлем вообще. Общество быстро уловит, что защита не спасает – и откажется от неё. Это уже удар по общественной безопасности.

– С этим не поспоришь, – кивнул я. – Но ты слишком сильно раздвигаешь рамки. Так можно договориться до чего угодно. Например, оправдывать телесные наказания детей за плохие оценки – мол, в долгосрочной перспективе это повысит уровень образования в стране.

Эндрю светился от удовольствия, как ребёнок на утреннике. Пора было доставать попкорн.

– А почему нет? – перебила она. – Ведь можно сказать, что общественное благополучие важнее индивидуальной справедливости. Если в конечном итоге выигрывает общество, стоит ли вообще задумываться о том, кто именно пострадает в конкретной ситуации?

– Это опасная дорога, – решился я на выпад, выдержав небольшую паузу. – В таком случае мы можем начать оправдывать любые жертвы ради "общего блага". А кто будет решать, кто умрёт ради этого блага? Мы?

– Поэтому это и называют дилеммой, – ответила она. – Иногда нужно принять трудные решения, чтобы избежать ещё худших последствий.

По лицу ее прокатились волны мыслительного напряжения, внутри шёл спор между двумя равновесными силами, сбежать и.

– Браво, детишки! Начальник доволен, – прогремел Эндрю с того угла, где до сих пор сидел, как режиссёр камерной сцены, выждав нужную эмоциональную высоту. Он хлопнул несколько раз, как будто хлопками мог завершить акт и погасить свет, и поднялся, давая понять, что спектакль окончен.

Мы встали. Кэт – так звали мою оппонентку – проводила меня на рабочее место.

С командой знакомили наспех. Был, например, Андрюша Можжевелов – с жидкой бородкой и небольшим животом. Здесь, похоже, жизнь никого не щадила. Говорили, что Андрюша любит заложить за воротник прямо в офисе – и потом, в состоянии, так сказать, духовного подъёма, наведывается в туалет, чтобы предаться интимному уединению. (Вот откуда очереди!) Если по первому делу улики были косвенные – специфический запах и стеклянный взгляд, – то по второму явно не обошлось без участия Эндрю.

Пить на работе казалось делом давно вышедшим из моды, что-то из девяностых, когда офисы были полуподвальными, а корпоративный дух измерялся количеством бутылок в ящике. Но кто я такой, чтобы судить? Мы здесь просто констатируем. Стоит ли говорить, что Андрей работал тестировщиком – профессия, мягко говоря, неблагодарная. Очевидно, экстраполируя профессиональное кредо на широту вкусов относительно крепких напитков или позиций для самоудовлетворения. Еще более скотская работа чем программист, тот хотя бы создает фантомы, ты же всегда проверяешь чужие. Ничего своего, сплошной поиск чужих косяков. Неудивительно, что в какой-то момент тебе хочется творчества, хоть какой-то свободы, взлета фантазии. Пройтись по грани. Вот ты стоишь, один на один с руководителем, и вот она – тяга к саморазрушению: махнуть рукой, разинуть рот, онемевший от дагестанского коньяка, и гаркнуть “Здорова!” так, чтобы эхо пошло по этажам. Шлёпнуть протянутую руку с такой силой, чтобы потом ещё час жгло в ладони. Дыхнуть ему в лицо перегаром так, чтобы у него в глазах заплясали квартальные графики исполнения KPI.

Хотя работа менеджера еще более скотская— заставлять людей делать то, чего они не хотят, и по возможности – бесплатно. Современный менеджер – это надзиратель в IT-робе, хоть и мнит себя просветлённым вождём эджайл революции.

Конечно, Эндрю всё знает. Знает, что Андрюша пьёт. Но кто ещё будет делать эту работу? Никто. Поэтому Андрея никогда не уволят. Пока он приходит в офис и, как выразился наш HR, "делает своё дерьмо", он – незаменим.

Сама Кэт, гром-баба что меня собеседовала, сидела в этой же секции этажа и судя по всему, в разные годы успела побыть феминисткой, веганом, защитницей дельфинов, куриц-несушек, представителей малых этносов и мультигендерных инициатив. Каждое протестное движение, едва оно набирало хоть какой-то хайп, находило в ней отзвук. Ничего плохого в этом нет, конечно. Просто есть тип людей, для которых борьба – форма самоопределения. И если завтра дельфинам разрешат голосовать, она будет первой, кто организует для них регистрацию через "Госуслуги".

Глава 6

Был ещё и молчун. Очень молодой на лицо парень, но при этом весь поседевший, словно время пробежало по нему голопом. Молчаливый Пётр отличался тем, что ни разу ни с кем не обмолвился ни единым словом. В прямом смысле – он не издавал звуков речевым аппаратом. Только пальцы работали. Молниеносно. Никто не знал, почему так – все считали, что он просто немой. Но МЖАД этого было достаточно. Главное – он знал C++ так, как другие знают цену борща в столовой. Безукоризненно.

Он вечно сидел за тремя мониторами: на одном – работа, на втором – аниме, на третьем – рабочий чат. Разговаривать с ним было странно: ты произносишь слова вслух, а потом читаешь ответ с его экрана. Казалось, будто у тебя завёлся воображаемый друг. Я однажды предложил ему поставить ещё один экран – отдельно для диалогов с живыми людьми. Он, кажется, обиделся. Несколько дней молчал даже в чате. Потом вдруг написал и позвал на лекцию Дугина, которого, по его словам, слезно любил. Я, решив, что наши отношения могли дать трещину из-за моей бестактности, согласился. Хотя большого интереса к Дугину не испытывал.

Всю дорогу от офиса до какого-то облезлого ДК, где должна была состояться лекция, Пётр забрасывал меня в чат эмодзи – загадочные, как сновидения чайлдфри буддиста: то мандала, то арбуз, то плачущая собака. Сам при этом молчал и таинственно улыбался.

Мы вошли в зал как раз в разгар представления. На сцене стояли три античные колонны из папье-маше, по которым струились прожекторы. У самого основания из-под вельветовых занавесок сквозил густой, тяжёлый воздух – то ли пыль, поднятая с продавленных кресел, то ли мучной туман, ползущий из какой-то щели между реальностью и постановкой.

Заиграла невнятная музыка, мотив которой не взялся бы вспомнить даже автор, закряхтел старый динамик, и из-за кулис зашипела (о боже!) дым-машина. Серый кумар, густой и мучной, стал стелиться по сцене. В этот момент вышли девушки в вечерних платьях – нарядных, с глубокими вырезами, как полночные лотосы на воде. Они исполняли что-то вроде синхронного танца, который на деле оказался хаотичным шевелением рук и локтей. Казалось, их движения рождались от страха, что дым выест глаза и проглотит ресницы.

Машина продолжала пыхтеть. Будто где-то по ту сторону уставшего агрегата безумный пекарь ворвался на хлебозавод с пылесосом – решив убраться в самый разгар тестомешания. Ни уборки, ни каравая – только мучная вакханалия, мучная вечеринка.

И тут из-за кулис выплыла полноватая фигура в балахоне, пошитом, кажется, из той же ткани, что и портьеры сцены. Очевидно, это был сам мэтр. Девицы в блестящих платьях расступились, открывая ему путь. Он уверенно шагнул вперёд, в самый центр танца, а они, будто спасаясь от удушья, отпрянули, замахали руками, как русалки, выловленные на палубу, тщетно прося вернуть их обратно в океан юности и здравого смысла.

Мэтр откинул балахон и остался стоять неподвижно – чрезвычайно довольный собой, словно собор на фоне закатного неба. Казалось, ещё немного – и подол мантии спадёт, а предводитель займётся с девицами тем, что ему завещали Аполлон с Афродитой. Однако дым-машина с глухим чихом выдала последнее облако, музыка оборвалась, нимфы, точно ошпаренные, ускакали за занавес, размахивая руками, будто расчищая себе путь в иную реальность.

Оставшись один, мэтр неторопливо проскользил к трибуне, показавшейся из-за бутафорского облака, встал в жёлтом ручейке прожектора и принялся читать речь. Слова в ней были – даже витиеватые, но собраны словно из разных эпох, контекстов и жанров. Всё вместе напоминало шепот энциклопедии, склеенной наугад. Смысла в происходящем не было никакого, и я даже не возьмусь пересказать ни строчки.

Я уже начал клевать носом, когда вдруг заметил: слова, невнятные и беспорядочные, производят на зал странный эффект. Добрая половина слушателей – преимущественно молодых, длинноволосых, в чёрном – начинала подрагивать в такт дрожащим креслам, сдерживая порывы хохота. Было ощущение, будто инопланетянин пытался выучить русский язык, но складывал слова в предложения по логике пьяного ИИ: вроде и речь, а вроде и белый шум.

Мэтр на самых серьёзных щах выдал очередной пассаж, сделал паузу, перевернул страницу с распечаткой – и тут в зале прокатывались смешки. Их спешно маскировали под кашель, шмыганье носом, нервное прочищение горла. Потому что, если один даст слабину и засмеётся в голос, вся магия мучного стендапа может развеяться.

Градус смехового давления стремительно нарастал. Кто-то кряхтел с особым вдохновением, кто-то изображал, будто подавился водой, а все понимали – он просто захлёбывается от хохота. И лишь когда в смысловых ямах снова – очень кстати – врубалась громкая музыка, и на сцену выбегали русалки, зал напряжённо выдыхал, давая себе право наконец поржать.

Позже, уже дома, я бегло ознакомился с высказываниями Дугина – скорее, чтобы не отставать от трендов. Впрочем, я подозревал, что при всей театральности происходящего, настоящая суть заключалась вовсе не в словах.

«Первая добродетель, явленная еще раньше, чем “возлюби ближнего своего”, – это “возлюби бороду свою”. Нож для евнуха и нож для бритвы – это одно и то же. Бритьё – кастрация. Тот, кто возводит резало на бороду свою, да будет проклят и гореть в аду; а бородолюб – да возвысится».

Зря, между прочим, смеялись. Мысль-то здравейшая! Жаль только, что мой якутский хабитус оказался скуден на растительность. Но, поработав вплотную с отделом маркетинга, я выяснил: средств для угущения волосяных посевов – превеликое множество. Спреи, мази, настойки, вибромассажёры – бери что душе угодно, только веруй в успех.

А вот ещё перл, зацените: «Самое правильное, сакральное движение – это движение хоровода. Оно никуда нас не приводит, но и мы никуда не хотим прийти». Мысль, конечно, не нова – интерпретация колеса сансары и перерождений. Но, скажу честно, такая сакрализация внушает тревогу: мысль о конечности хоть и пугает, но унимает душевный зуд, а мысль о вечном возвращении сулит лишь вечную головную боль. Этот мир покоя не даёт, и вся надежда – на загробный.

Тем временем зал продолжал страдать. Волна смеха накатывала с каждым пассажем, словно на то и был рассчитан весь “Дугин-эффект”: публика должна была из последних сил сдерживать ржание, как дети на утреннике, которым приказали не хихикать над пьяным Дедом Морозом. И все терпели, боясь, что если хоть один сорвётся, катарсис мгновенно схлопнется.

Где-то там дальше зашла речь про особый русский путь. Вероятно, с водкой, медведем и балалайкой. Мы, конечно, страна великая, но если отдраить всю патриотическую позолоту, останется то же, что везде: человек маленький, уставший, незаметный. Миллиардная доля процента, потерянная на графике социальной мобильности.

Почему-то все спорят, каким должен быть путь: западным, славянофильским, русским, демократическим – но никто не говорит, на чём этот путь будет проделан. Будет ли он, например, путем достатка? Обещает ли он тебе БМВ седьмой серии, ипотеку без переплат и квартиру с террасой? Нет, брат. Тут уж сам. Без апельсинов под ёлкой и без Деда Мороза.

Я ушёл, не дождавшись финала выступления. Пётр, будто навязчивый чат-бот, продолжал слать сообщения: «Не уходи, апогей близко!» – но дым давно рассеялся, русалки больше не выскакивали, бородофил остался на сцене один, вещая, кажется, о славянском происхождении евреев.

Еще в начале выступления у моего внутреннего булшитометра стрелка легла за красные значения, уперлась в конец шкалы и так там и оставалась, но, по правде, мне просто стало скучно.

Глава 7

И, себя позабыв, небожители

Заблудились в небесной обители.

(Гэсэр, Бурятский героический эпос)

Дойдя до нашего закутка на двенадцатом, я услышал, как Кэт и Андрюша снова что-то яростно обсуждают.

– …там произошли оранжевые революции. Все началось в Туапсе. Их, между прочим, устроили американцы. Теперь и к нам подбираются, – возбуждённо вещал Андрей.

– Какие ваши доказательства? – прищурилась Кэт.

Я с удовольствием устроился в кресле, достал мысленный попкорн. Эти споры, казалось бы, давно должны были выдохнуться, оставив после себя лишь горечь автомобилиста, проложившего маршрут в навигаторе, и все равно заехавшего в тупик – но чем ещё себя развлечь в офисной яме?

– Доказательства? – Кэт загибала пальцы. – Посмотри на Сербию, Ирак, Ливию. Сколько ещё тебе нужно?

– А ничего, что сами кубанцы хотели жить лучше? Ближе к демократии?

– Это банду цапков ты называешь демократией? Кущевскую резню в десятом готу? Где вы были пятнадцать лет?

– Ну ты еще казачий кавалерийский корпус в рядах СС вспомни!

Вот уж кто бы ожидал: Андрей, без пяти минут скуф, с одеколоном на «Берёзовых бруньках», в роли поборника демократии, а Кэт в кожаных брюках и с выражением строгого фем-авангардиста – вдруг за крепкую руку.

– А что, авторитаризм – это всегда плохо? Решения принимаются быстро, без волокиты.

– Быстро? – фыркнул Андрей. – Быстро тебе и дело пришьют. Молниеносно, нах.

– А если не бузишь, всё нормально. Просто живи.

– А я не могу не бузить, – откашлялся он. – Когда вижу всю эту фигню… Да и вообще – я не могу доверять человеку, который за двадцать пять лет ни разу сам не сходил за пивом в пятницу вечером. Не в Барвихе, а где-нибудь в Некрасовке. Мы и так живём, как в пещере, разглядывая а тени на стене. А он смотрит даже на эту стену через пулемётную щель дзота. Что хорошего он может предложить? Представь, я засел бы в сортире на двадцать пять лет, без связи с реальностью…

– О, это ты умеешь! – хохотнула Кэт, не отрываясь от монитора.

– И всё моё взаимодействие с миром происходило бы через маленькое окошко в двери. И лишь единственный с кем еще можно говорить о сокровенном в столь незавидном положении – твой золотой писсуар. Через какое-то время …

– …через какое-то время за тобой приедут из Кащенко, а мы начнём водить в твой сортир экскурсии, – завершила она.

– Вот! Даже ты понимаешь.

Кэт, чувствуя, что почва под ней подскальзывается, решила пойти в наступление и зашла с козырей – гендер.

– Вообще этот мир насквозь мужской. Женщина здесь – обслуживающая функция, аксессуар к военной драме. Наша роль – ждать и плакать. Моя подруга-адыгейка, каждый раз когда отец в тренировочном костюме заходит в дом должна подавать ему тапки, нагретые на батарее, и держать их, пока ноги в них до конца не влезет. Просто знак почтения: мужчина не должен наклоняться. А где почтение к ней самой?

–А если он не в тренировочном костюме… – начал было Андрей, но Кэт грозно подняла палец. Она уже вступила на территорию гендера, а значит выносить оппонента из спора будут вперед ногами.