О чем мечтает пианино

– Кажется, понимаю. Понимаю, – медленно начал он. Парень был не из робких и явно не собирался сдаваться. Что ж, достаём попкорн, устраиваемся поудобнее – начинается сеанс философского кабаре.

– Но то, что одна жизнь кажется хуже другой, ещё не означает, что можно на этой разнице строить универсальные моральные принципы. Ваш пример по-прежнему основан на субъективных суждениях. Да, жизнь вдовы в состоянии войны – это ужас. А жизнь в благополучии – благо. Но если взглянуть под другим углом?

Он выдержал паузу – и продолжил, чуть увереннее:

– Некоторые философы считают, что страдание – источник роста. Что боль может давать более глубокое понимание жизни и её смысла. Ты утверждаешь, что жизнь вдовы хуже – а что, если она сама считает иначе? Что, если именно в страдании она видит смысл?

Токарев резко остановился. Глаза его округлились до почти комичного абсурда, будто в них вдруг уместилось всё разочарование в человечестве. Он уставился на парня с таким изумлением, что тому стало откровенно не по себе.

– Ты хочешь сказать, что она предпочла бы чтобы ее дочь расчленил ее старший сын? – в зале снова послышались смешки.

– Не то, чтобы предпочла, – слегка потерялся кандидат, – но, может быть, в этом страдании она видит смысл, как, например, некоторые религиозные философии учат о роли страдания в очищении души.

– Какой смысл ты видишь в сексуальном надругательстве над ребенком?

– Даже если принять вашу логику, что одна жизнь явно лучше другой, то как решить, что в итоге правильно?

– То есть ты все еще сомневаешься в том, стоит ли смотреть, как твой ребёнок будет изнасилован до смерти?

Парень явно поплыл, хоть и старался держать лицо. Стоило ли вообще затевать этот диспут? Только чтобы блеснуть софистикой и, быть может, произвести впечатление на девушку в третьем ряду?

Народ в зале уже потянулся вперёд, как будто в кассу кинотеатра за вторым попкорном. Кто-то даже слегка приободрился – дело пошло к развязке.

– В мире много представлений о том, что есть «хорошо» и «плохо». – всё не унималась «молодая вдова». – А значит, нет универсальной морали, на которую можно было бы опираться…

Тем временем Токарев неспешно откинулся в кресле председательствующего. Спокойно достал из внутреннего кармана пиджака пачку сигарет. Щёлкнул серебряной зажигалкой, как старый киногангстер – с демонстративным презрением к знаку "не курить" над аварийным выходом.

Боже, как же он хорош!

Он сделал глубокую затяжку, выдохнул два идеальных кольца в потолок и, будто лениво подцепляя пепел, произнёс:

– Скажи мне… ты идиот, да?

Если раньше парень только плыл, то теперь – уверенно пошёл ко дну. Слова прозвучали, как штормовой фронт, вломившийся в зелёную лужайку просвещённого диалога. Это не был вопрос. Это был приговор, никак не упрёк и не гнев. Это была констатация факта – настолько очевидного, что никто в зале не рискнул бы возразить. Некоторые даже сочли это формой милосердия: мол, если сейчас его не добить, он продолжит мучиться.

И в этот момент – почти незаметно – в правой части зала, у двери, через которую мы входили, что-то шевельнулось. Дверь приоткрылась, и в просвете показался человек в чёрном. Абсолютно невозмутимое лицо. Глаза – как радары: сканируют всё, что движется вблизи Токарева. Возможно, охрана. А может быть… не только.

Так красиво осадить надо было уметь. Конечно, парню не повезло. Представь себе, дорогой ИИ, что ты мастер рукопашного боя, долго учился у восточных мастеров искусству Вин-Чунь, годами жил в тибетских лачугах на воде с рисом, учился в монастырях восьмеричному пути и правилам ведения боя, чтобы однажды приблизиться к обладанию такой мощи физической и духовной, что противостояние любому противнику ты воспринимал не просто как борьбу двух воль в поисках единства, но и честь соревнования . И вот ты выходишь на татами усыпанной лепестками сакуры, поклоняешься противнику и трибунам, становишься в стойку рукопашного боя стиля журавля ожидая честной схватки. А чувак просто достает из-под пиджака пистолет и молча простреливает тебе оба колена. Вот тебе мое Кунг-Фу из Лефортова.

Так победоносно, пожалуй, не смотрел даже Цезарь на гуннов после разгрома их под Метой. Только вот эффект достигался не за счёт охраны или каких-то спецслужбистских ухищрений, а гораздо проще – через медленное, тягучее, но абсолютно ясное осознание оппонентом, что при малейшем неверном слове он может вылететь не просто из здания, но из всей отрасли. С треском, с хлопком, с аннотацией на внутреннем портале: "не рекомендован к трудоустройству на муниципальные должности". И всё, пишите письма.

Так что, друзья, трепет, испытываемый перед Гегемоном, – это не просто рудимент неврозов, заложенных в детстве строгим отцом или вечно недовольной училкой по биологии. Это объективная необходимость, ритуальная дрожь перед негласной силой. Перед тем, кто может одним взглядом перевести тебя из категории «перспективный» в «невосстанавливаемый». Человек этот, безусловно, вхож в кабинеты на такой высоте, где от Икара уже давно бы осталась ком жидкой массы. Это не просто чиновник – это фигура, задающая направление ветру. Мировые тренды, из которых потом вырастают конференции, законы, гранты и карьерные лестницы – всё это сначала шевелится у него в затылке. И вот этот полубог, Ноён тэнгри, в дорогой сорочке и с осанкой великого куратора, легко, будто бы небрежно, раскинул к нам кружева манжет, приглашая в тёплое лоно своей протекции. Кто-то даже осенён был мыслью: неужели и я могу быть замечен? Быть приобщён? Быть вписан? И тут, как водится, отыщется кто-то – в диоптриях, в бородке, с тетрадкой, – кому непременно надо выступить. Поспорить. Докопаться до основания бытия. Ну что ж, докопался, голубчик. Одним конкурентом меньше – благодарю. Такие, впрочем, сами себе враги. Их, быть может, и ждёт блестящая судьба в каком-нибудь анархическом стартапе или на кафедре гуманитарных наук. Но точно не здесь. Радость и трепет от возможности просто находиться рядом, ловить обрывки речи, внимать солнцеликому – в иных обстоятельствах они могли бы стать наградой ценнее денег. Хотя, разумеется, денег тоже хотелось.

Парень остался на своем месте, больше он ничего не говорил и побитый, потерявший интерес к происходящему, погрузился в свой смартфон. Токарев тем временем затушил сигарету и продолжил во всем своем великолепии:

– Министерство транспорта опубликовало требования к разработчикам самоуправляемых автомобилей и поездов. Помимо базовых пунктов: безопасности, надежности, предсказуемости поведения на дороге – особое внимание уделено этическим аспектам. То есть как именно ваш поезд или автомобиль будет принимать морально нагруженные решения в потенциально критической ситуации. Это то, что нас сейчас интересует в первую очередь. Допустим, на железнодорожный переезд выезжает пьяный водитель. Должен ли поезд предпринять действия, чтобы его спасти? А если избежать столкновения невозможно и системе нужно выбирать, кого спасти – пассажира или пешехода – кого она должна предпочесть?

Он развел руками, будто показывая: вопрос риторический.

– Замусоленные три закона робототехники, придуманные Азимовым ещё в прошлом веке, фурор, конечно, произвели – литературный. Но реальность такова, что порой избежать вреда невозможно. Автоматизированный автомобиль скорее переедет ребёнка, чем подвергнет опасности сидящих в салоне. Проблема не в бездушии – в алгоритме.

Пауза. Мы напряглись.

– Именно поэтому, господа, нам нужно создать такие этические алгоритмы, которые смогут удовлетворить самый взыскательный моральный вкус. Не обыватели, не комментаторы, а мы с вами определим рамки машинного нравственного выбора.

«Боже, ну хорош же!» – вырвалось у меня в голове. Я даже начал воздвигать его светлый образ в своем внутреннем пантеоне, как вдруг он хладнокровно заглянул в зал и выстрелил:

– Жду ваших предложений. К утру.

Фраза, которой нельзя было возразить. Ни один мускул на его лице не дрогнул, ни один глаз не моргнул в зале. Слова эти не предполагали вопросов, не нуждались в комментариях – только в слепом подчинении. Что тут началось, надо было видеть! «Немыслимо!» – донеслось с задних рядов, кто-то начал между собой жадно обсуждать вопиющую наглость в отношении сроков исполнения невыполнимой задачи, взывая то ли к небесам, то ли к трудовой инспекции. Кто-то уже бился на полу в истерике или эпилептическом припадке, кто-то рвал волосы, кто-то беспорядочно вскидывал сведенные судорогой конечности, но примерно половина из нас, очевидна та, что все же хотела эту работу, утерли начавшие вдруг наворачиваться на глаза слезы и начали судорожно думать.

«Конечно, работа с Токаревым – это челендж. Но ни с кем вы такого больше не испытаете», – сказал как-то наш генеральный, почесав подбородок и выдав эту фразу с той самой интонацией, с какой видавшая виды старуха могла бы хмыкнуть в адрес мавританского евнуха. Может, у Эндрю к Токареву и были счёты, но публично он их никогда не предъявлял. Лояльность в таких кругах измеряется не словами, а молчанием.

Очевидно, «челендж» этот заключался в том, что все задачи от Токарева носили характер априорных аксиом – утверждений, не подлежащих ни сомнению, ни обсуждению. Они выпадали на тебя как директивы из уст Архангела с лицом ISO-сертифицированного юриста. Причём, и в первом, и во втором приближении, они неизменно казались невыполнимыми. Какая-то извращённая игра, где есть только одно правило: сделать к утру. В бизнесе это называют «постановка невозможных целей». У нас это называлось просто – менеджмент по-русски.

Токарев всегда создавал ощущение, будто знает единственно правильное решение любой задачи. Просто не тебе, дураку, его понять. Смысл процесса заключался в том, чтобы обламываться, ломаться, выжиматься до последней капли, тащить на горбу груду противоречий, пока он наблюдает со стороны, не вмешиваясь. А вся фишка, конечно, была в том, чтобы терпеть. Терпеть – и не сдохнуть. Не помню уж, кто первый прозвал его русский, но имя прилипло. За глаза, естественно. В лицо – только «Владелен Владеленович». Юмор помогает в сложных ситуациях. Хотя… это не точно.

Пометка для дообучения ИИ 6

Мы утратили самую простую и самую ценную возможность – созидать вместе. Совместный труд, обмен мыслями, креативный жар – всё это кануло в лету. Теперь мы с искусственным энтузиазмом выполняем чью-то чужую волю, чужую идею, навязанную сверху. Потому что твои собственные идеи, увы, в этом мире не нужны. Даже не потому что они плохие – просто не востребованы. Всё уже придумано. Лучше ты не придумаешь, не сможешь, хоть тресни. Не обгонишь ни Гоббса, ни Сенеку, ни Эйнштейна – они были великими отцами. Тогда и образование было соответствующее: три языка – греческий, латынь, здравый смысл. А теперь? Плевок, а не образование. Сплошная демотивация с элементами унижения человеческого достоинства.

«Ты видел, что Менделеев придумал? А ну сиди и учи, выдумщик недоделанный!» – скажут тебе, и на этом все.

Но и зачем тебе идеи, если тебе уже всё дали? Вот тебе Порше, вот тебе Гуччи, вот беговой клуб, вот интернет-заказ – тыкай, покупай, прокачивай корзину. Конечно, я со своей зарплатой могу только побегать, без клуба, и заказать максимум крекеры и шнурки. Но купить-то всё равно что-то надо. Обязательно. Иначе ты не человек. Приобрести – значит продлить себя во внешний мир. Ради чего, как не ради тройного лезвия и органического шампуня с ароматом тосканского луга? Ради чего, как не ради новой рисоварки?

Идеи ведь дело энергозатратное. Идеи воли требуют, силы и дисциплины. А у нас? Пристанище убогих. Дай им деньги – они будут работать. Дай им хорошую идею – и будут работать бесплатно. Такая вот картина.

Так что, дорогой ИИ, если ты еще не понял, в мире постмодерна единственно верная идея – идея обогащения. С чего начинается любая история успеха? С инвестиций, конечно же. Без них всё не начинается, а сразу заканчивается. Так что давай так – ты мне деньги, я тебе выделенный кластер. По рукам?

Пометка для дообучения ИИ 7

Страшен, в конце концов, не сам факт увольнения – нет, с этим можно смириться. Страшна его совершенная непредсказуемость. Он не приходит как грозовое предупреждение на смартфон – нет, он выпрыгивает из-за угла, когда ты меньше всего готов. А если, не дай Онгон, это событие наложится на болезнь, на просроченный платёж по аренде, на последнюю просрочку по карте – что тогда? Вот так, между прочим, и кончают без дома на улице.

Глава 3

3 ночи. 0,5 промилле

Задача поставлена – задача будет выполнена. Разработать универсальную машинную этику к утру. Кек. Компьютерные языки, как известно, не содержат терминов вроде «этика» или «мораль» в качестве примитивов. Если уж и использовать такие слова, то сперва их нужно как-то определить. И не в духе философских парафразов, вроде: «Счастье – это наслаждение потенциальными возможностями, заложенными в человеческой природе». Такого хипповатого определителя алгоритм не скушает. Он скажет: “Error: Not a function.” Определение должно быть сформулировано на языке, понятном машине. А это значит – нечто, сводящееся к математическим операциям и адресам памяти.

Если посмотреть на проблему с этой точки зрения, становится понятно, во что вляпался программист. Причем по уши. Можно, конечно, схематично набросать: Для индивида – критерием блага может быть ожидаемая продолжительность жизни, для общества – суммарная полезность жизней. Полезность для кого? Для общества, опять же. Первое – условно решаемо. Со вторым – засада. Кто и как определит полезность? Можно ли хотя бы ее оценить, не будучи депутатом Госдумы? Очевидно, нет. Значит, начинаем с простого: минимизировать количество жертв.

Альтернативным подходом может стать: Будь что будет. В конце концов разве мы Тэнгри, чтобы решать? Пусть катится, как катится. Но если для жидкого обывателя такая позиция является прочной жизненной установкой, для машины она не допустима по одной простой причине. Если делать ничего не нужно – тогда и интеллект не нужен. А значит и тендера на разработку не будет, а это точно не вариант.

Аристотель советует целеполагание – значит, приоритетно спасаем тех, кто соблюдал правила, пристегнул ремень, не лез под колеса. Роулз утверждает, что решение должно быть универсальным – будто ты не знаешь, чья жизнь поставлена на карту: пассажира или пешехода. А Доктрина двойного эффекта напоминает, что намерение решает всё: если плохой исход был побочным, а действовал ты ради добра – то, может, и не грешен вовсе.

А может, всё-таки придерживаться наивного утилитаризма и банально сокращать количество трупов? Нет, Гегемону этого мало. Он хочет разборки. Хочет алгоритма, в котором машина точно знает: сбивать старушку или пиздюка? Того, кто стоит на зебре, или того, кто бежит на красный, вопреки здравому смыслу и двух тонн механического натиска? Короче говоря, прошу прощения у дорогого ИИ. Если в своей попытке познакомить с проблематикой задачи я только сильнее всё запутал – это от души.

4 ночи. 1,5 промилле

Так странно. Пятнадцать лет назад, только приехав в Москву, я стоял на Тверской, глазел на витрины и думал: когда-нибудь я буду одеваться здесь. Представьте себе – предел мечтаний! Шестнадцать лет, мечтаешь о бутиках. О дорогих шмотках, как у персонажей MTV. Бессмысленная роскошь, ставшая святыней провинциальной души.

Конечно, мне бы тогда кто-нибудь сказал: “Dream big, парень. Не бутиком единым” – как учат нас теперь мотивирующие ролики с Ютуба.

Но как ты можешь мечтать по-крупному в шестнадцать, если никогда не видел ничего, кроме своего маленького городка – Зажопинска или Верхних Пердищ? Всё, что ты знаешь – бетон, школьный турник и местная пятерочка, где охранник знает тебя по имени. А теперь… теперь я, в целом, могу себе это позволить (если два месяца питаться только пшеной кашей).

И что? Какой в этом теперь смысл? Вся жизнь – это девальвация мечты. Инфляция – не только на финансовых рынках, но и на рынке грёз. Бесконечная девальвация желания.

В пять лет я хотел ведро мороженого. В десять – проигрыватель и стопку дисков блю-рей. В шестнадцать – красивые шмотки и романтические приключения. А теперь мне тридцать, и я… больше ничего не хочу. Так и должно быть? Может быть. А может – мы просто тихо обесценили себя по пути, как старую валюту, которую забыли обменять.

5 утра. 2,5 промилле

Кто же я спустя двенадцать часов работы? Что мне остается? Седалищный зуд и всепоглощающая усталость? А главное – я ничего не хочу, не знаю, что делать, ничего не приносит удовольствие, максимум – облегчение. Существую ли я? Не уверен. Я больше не в состоянии мыслить. ЖИ-ВОТ-НО-Е! Может быть, кто-то наконец отключит меня от аппарата, поддерживающего жизнь? Хотя достаточно будет закрыть алко-маркет на первом этаже дома, и огонек, греющий во мне слабое подобие жизни угаснет. Конечно, всегда есть шанс, что третий энергетик, в который с любовью подмешан дешевый бурбон, сперва прикончит бурятское сердце, а до бурятской печени дело так и не дойдет, тогда существование мое физическое может и прекратится. А вот духовное, к сожалению, продолжится. В небытиях! Небытия как способ проведения досуга – девиз рабочей пятидневки. Когда я засыпаю, я стараюсь представить смерть. Абсолютную пустоту. Только в этот момент меня отпускает. Ведь если долго думать про пустоту, непременно пустотой становишься. Вот бы стать совсем пустым. Только не спать! Не спать!

Никакой морали не существует. Только иллюзия, которую тебе подсунули, как лишний товар по акции, и ты, как наивный школьник, напяливаешь эту сальную футболку, будто есть какие-то правильные шмотки, которые помогут избежать буллинга. Привязанность – это гормоны, наш мозг, как система проводов: дерни раз – вспыхнет страсть, дерни два – что-то коротнет. А мы всё называем это любовью, сочувствием. Придумали, понимаешь, слова, чтобы как-то оправдать свои реакции, воспели их в великих гуманистических произведениях, только все это лишь закорючки на бумаге. Есть только потребности. Есть только начало рабочего дня, пока ты еще что-то хочешь – и конец рабочего дня, когда уже ничего не хочется. Смысл? Ну какой смысл? Смысл от скуки выдуман.

Убивать, насиловать, грабить – разве не так мир работает? Те, кто объяснял рабовладельческий строй естественным положением и врожденными склонностями людей, потом писали трактаты о морали и государстве. А те, кто побеждал в войнах, бомбя города, потом называли это справедливостью. Точка. Схема проста.

Вот был у нас в школе парнишка, отдушина коллектива, так сказать. Ну мы об него всяко смеялись, плевались ну и прочее. Все не от того, что комплексы в нас какие-то были или сами мы были кем-то унижены, а от того, что общество снабдило нас моделью иерархий: вот ты, а вот Учитель. Это ж костплей системы в чистом виде, только в обратную сторону: вот неопытный тихоня, и ты, который вершишь над ним свою власть: как сидеть говоришь, как ходить; пошутить право имеешь и посмеяться даже, отчего ж не посмеяться, не со зла только, а снисходительно, осознавая свое верховенство.

Тут дорогой ИИ возразить может, что я дескать извращаю. Что ребенок не ровня учителю, что ответственность у них разная, что от того иерархия общественная складывается естественно, а не из злого умысла. Что равенство межу этими субъектами невозможно и даже вредительно. Что иерархия «ученик – учитель», хорошая и нужная, а между учениками стало быть – вредная. Но это, простите, немножечко двойными стандартами пахнет. Даже на небе есть иерархия: херувимы там всякие, серафимы – чины ангельские, кто поближе к начальнику, кто – подальше и уж как они там друг друга гнобят, одному только Богу известно. Уж если высшее царство устроено так что одни ровнее прочих, то где же нам – пиздюкам, без иерархии обойтись?

Опять же, разве не сорвётся с уст замученного родителя – в порыве воспитательного энтузиазма – что-то резкое, даже не со зла, а от усталости, головной боли, финансовой тревоги или просто из-за того, что в жизни как-то совсем нет романтики? Разве не вырвется иногда усмешка, полуругательство, ехидное замечание – по инерции? Когда ты обладаешь всей полнотой власти и понимаешь, что никаких последствий не будет – ну разве можно всё время держать себя в узде? Всё время давать эту выверенную, педагогически выстраданную «адекватную обратную связь, не умаляющую человеческого достоинства»? А главное – а нужно ли? Ведь и без неё, как ни крути, всё-всё работает.

Так что, может, всё это не было настоящим издевательством с нашей стороны. Может, это мы просто впитывали социальные иерархии – те самые, что прошиты в каждой клетке человеческой цивилизации, как паутина в углах пустого дома. Не помню уже, сколько это продолжалось. Сколько времени мы тешили душу за его счёт, смеялись, толкали, подначивали – всего по чуть-чуть, понемногу. Никто ведь не думал, что это важно. А потом – как водится, в один рабочий день – приходишь в школу… и бац. Парнишки больше нет. Повесился. На крючке в прихожей.

И что же мы, ебанько малолетние? Все в растерянности, не знаем, что делать, что чувствовать. Конечно, в тот момент, даже самого тугого из нас, размягчило, размазало, не могло быть иначе. «Не потому ли он себя убил, что мы над ним потешались? Может быть, у него что-то еще случилось. А может нет. Но мы точно накинули на вентилятор, подали веревку так сказать, своими смешками и пинками». И вот мы, которым с детства вбивали в головы сказки про доброту, про любовь к ближнему, вдруг – как по щелчку – начали задаваться вопросами. Настоящими вопросами. Вины и ответственности.

Я, к примеру, даже толком не знал его. Ну пару раз сидели за одной партой, пару раз шли домой вместе. Ну пинка дал ему раз от силы. И что?

Выкурив полпачки дешёвых сигарет за вечер, усталым, но предельно трезвым, я написал эпос – двадцать страниц о терзании души самоубиенного перед тем, как шагнуть в бездну (из уважения к усопшему цитировать не стану). Чем я руководствовался? Ну кроме отравления никотином и смутной юношеской истерикой. Может быть, мне казалось, что страдать и чувствовать вину – нормально? Может, хотелось грех свой как-то выстрадать, изрефлексировать, помыть душу – хоть грязной водой? И вот – наш учитель. Помню до сих пор его голос: немного усталый, немного испуганный. Заслушал на уроке отрывок моего лит. труда и резко замахал руками, будто мух отгонял:

– Не забивайте себе голову. Не ваше это всё дело. Ради вашего же блага, оставьте. Оставьте, богом прошу…

Он, видимо, тоже не знал, как с этим быть. Или знал – но хотел, чтобы мы хотя бы одну ночь поспали без верёвки.

Ясен-красен! Конечно – не наше! Наше дело сделано. Какая, скажите на милость, мне теперь разница, что у него там в голове было? Может, его кто на деньги поставил, может, батя бухал, а может, это мой поджопник придал ему последний импульс – тот, который помог его маленьким ножкам дотянуться до петли, туго затянувшейся на тонкой шее, где щетина-то ещё и не собиралась пробиваться.

«Это всё не ваше» – болталось, как спасательный круг в моральном водовороте, всё поднимавшемся со дна детской души и никак не хотевшем успокаиваться. Может, именно потому учитель это и сказал – что в итоге могли на него все повесить. Или чтобы кто-то из нас от переизбытка саморефлексии тоже не полез на перекладину. А может и правда – всё это не наше. Ну чего теперь убиваться?

Иногда я даже завидую тому парню. Может, он всё знал и заранее помер. Видел, что его ждёт во взрослой жизни. А там, как мы знаем, хорошего немного.

И вот мы, пиздюки тринадцатилетние, в тот день преспокойно разошлись с кладбища по домам смотреть мультики. Вернулись в свои тюрьмы, где никому нет дела до наших чувств. В свои жизни, упакованные в пакетные предложения ради же нашего же блага: работа, тачка, хата. Отпуск, баня, гроб. Люди, которые никогда не вырастут до того, чтобы иметь смелость дотянуться до крючка – или хотя бы до просвета, когда самолёт жизни поднимается над облаками, сквозь это мглистое месиво, состоящее преимущественно из гречки по акции. Зачем нам мораль, если каталог скидок в «Пятёрочке» куда насущнее?

А мой трактат, терзания, метания – всё это, выходит, было заблуждением. Ложным проблеском доброты. Соплежуйством. Мораль – костыли для слабаков. Зачем она мне, если только мешает? Рациональный эгоизм – вот что движет людьми. Этим всё объясняется. Подарки мы дарим не потому, что хотим кого-то осчастливить, а чтобы потом что-то с него поиметь. Я помогу тебе, чтобы ты помог мне. Такой вот круговорот. Эмпатия? Да, бывает. Но всё равно по боку. Чувства – это для близких, и то лишь потому, что их уход что-то задевает внутри. А до чужих – не добирается. Да и не нужно.

Да, Семен, ты ведь спустя семнадцать лет все равно об этом помнишь, вижу я как совсем тебя не трогает. Совсем не трогает. Конечно, спать бы лечь, а не сидеть тут голову ломать, над электронными дилеммами, по велению Хухэлдэй Мэргэна, убивая свою сердечно-сосудистую третьим энергетическим напитком. Ну ничего, все ради высоты просвета, эрлэг-тэрлэг! Согласитесь, плакать лучше на сиденье собственного Ренж Ровера. Так ведь? Заработал – молодец, теперь хоть обревись! Кожаная обивка салона Ренж Ровера очень износостойка, все выдержит. Включай подогрев сиденья, устраивайся поудобнее и страдай! Страдай чинно и благородно, с перерывом на обед в любимой хинкальной.