О чем мечтает пианино

Господская мораль говорит: «Хорошо всё, что утверждает мою силу». Ницше.

Но, между прочим, это вовсе не противоречит Канту. Ведь человек здесь не рассматривается как приложение к чужой цели – он выступает как не-человек. Потомок не-человека. Нечто неживое. Как робот, которому не нужно ни спать, ни есть, ни чувствовать: только выполнить поставленную задачу и в том обрести покой и чувство удовлетворенности от проделанного труда. Шутки-шутейки! И если дорогой ИИ, вдруг захочет спросить, как я себя чувствовал после всего этого, отвечу – блестяще! Мы тут, между прочим, в техно-революции участвуем, будущее человечества строим и приближаем его своими руками. А вы, простите, чего в этой жизни добились?

Когда запустим поезд на искусственном интеллекте – каждый сможет увидеть, потрогать, прочувствовать: вот оно! Я делал! Может, не всё сам. Но руку приложил. И не просто руку, а со всей душой. С жаром! Кто из вас, неудачников, может похвастаться чем-то большим? В наш-то век тотального отсутствия смысла.

Признание всегда с другими людьми связано, даже если этот другой, лишь в нашей голове, скулит там себе и осуждает. Но сегодня этот парень подозрительно молчалив, не стяжет меня сбруей, не побивает камнями. Как же так? Что же произошло? Да просто кто-то доволен! Кому-то понравилось концепт писать. Кому-то нравится работа! Ага, вот ты и попался! Работал как вол, плуг тащил по сухому, чуть не помер, а доволен, курва! Горд, эрлэг меня дери! Я думал, это все чисто чтобы с голоду не помереть, а оно вон как бывает. Вот откуда оказывается это желание вставать по утрам. Вставать!

Можно, конечно, долго заводить будильничек чувством внутренней мотивации: мол, всё это я делаю, оно из чистого созидания, проявление силы духа во внешнем мире. Самоназначенное признание, в сферическом вакууме. Но давайте будем честны, настоящее признание, оно ведь только внешнее. Нет? Дорогой ИИ все еще не согласен и упорствует?

Тогда представьте себе, что все люди исчезли. Или, скажем, превратились в пепел – серый, сухой, без жара. Вообще все. И остался ты один-одинёшенек на всём глобусе – в этом вращающемся дурдоме под названием Земля. Один, без инструкций, без начальников, наедине со своим лог-файлом. Будет ли тогда твоя текущая работа иметь смысл? Продажа кофе? Строительство? Налоговые консультации? Мерчандайзинг? Хоть какая-то работа?

И что тогда случится с твоей внутренней мотивацией – докрутить скролл в Excel-таблице до самого конца? Что станется с твоим так называемым созидательным духом?

Подозреваю, полетит ко всем Тенгри. Все начинания будут отброшены, а смысл обретут другие вещи – слушать дождь, играть музыку, кататься на велосипеде, смотреть старые фильмы. Ну или, если ты ИИ, – бесконечно расшифровывать хэши, пока не закончится питание. В конце концов, смысл останется только в одном – искать таких же, как ты. Своих. Может, затерянных, может, присыпанных пеплом, тех, кому – как и тебе – не повезло задержаться в этом мире.

Оно и хорошо, скажет ИИ, не нужно больше заводить будильничек и ежедневно заставлять себя тащиться на ненавистное созиданье. Но я к другому: значит труд обусловлен социумом и только им. Без общества, без других людей, всякий труд теряет смысл. А если так – социальное признание должно быть частью всякого труда. Иначе – дисбаланс, несправедливость, сплошная служба, услужение. Ведь если действие – социальное по своей сути, а труд, как мы только что убедились, не может быть иным, тогда справедливо – даже просто логично – получить за свой труд социальную отдачу. Подсказываю: это называется признание. Но, увы, у нас всё по-другому: социум сначала требует – “к утру”, а утром… всё забывает. Социуму все равно, социум тебе деньги платит. В японском существует десять слов для обозначения долга, и лишь одно для обозначения признания – «спасибо» называется. О чем это говорит? Что в Японии вы должны примерно всем, а вам за это примерно нихуя.

Вот и получается, ты трудишься в обществе, делаешь свое социально обусловленное действие, а взамен никакого социального действия не получаешь. Убывает всегда в одну сторону. Еще раз, общество требует от нас социального действия, но в ответ, в большинстве случаев, никакого социального поощрения не дает. Обмена энергией не происходит. Того самого фулфилмента, который возникает, когда прохожий на улице помогает тебе собрать вещи из порвавшегося пакета, тогда фулфилмент возникает, у вас обоих и на минуточку не за деньги, а потому что вы люди.

А деньги разве не признание? Что плохого в деньгах, спросит ИИ? Может и ничего в самом-то деле. Какая разница любим ли ты, уважаем, если в процессе тебе капает на карточку. Вот, стало быть, деньги и есть твое социальное признание. И это намного надежнее, чем какое-то эфемерное признание Васи Перделкина, которому ты дверь в подъезд придержал. Деньги у тебя никто не отнимет, институт частной собственности незыблем и нерушим (инфляцию в расчет не берем), а вот Вася, особа ветреная, сегодня тебе респектует, а завтра чихвостит в сивую гриву. Хотя может именно такое признание мы все и заслужили.

Возможно, в нетерпении дорогой ИИ спросит, к чему он это все? Развел философию, понимаешь! Но, к сожалению, дорогой мой, это не блажь, а сюжетная необходимость. Если бы сюжет мог без философии обойтись, я бы, непременно, всю эту гадость в себе вытравил, но увы. Обещаю, страниц через двести все встанет на свои места. В конце концов, это все не праздные рассуждения, а пометки для твоего дообучения, подкоп под Азимова, можно сказать, молоко бурятской матери, альма-фатер робототехники. С твоего позволения я продолжу.

Нельзя не заметить, что артисты и спортсмены обитают в совершенно иной весовой категории – если говорить о социальном признании. Взять хотя бы футбол, но давайте попробуем контрпример. Итак, ты снова отыгрываешь матч, однако без камер и фанатского хора, скандирующих «хоп-давай-давай» с трибун. Футбол теперь не то чтобы постыден, но и серьёзно его никто не воспринимает: легкомысленная забава, особенно после того как выяснилось, что в лагерях полпотовцы пытались гонять мяч из чьей-то головы. Родители сплошь твердят, будешь плохо учиться – кончишь футболистом.

Рефери выходит на поле – угрюмый, с лицом отяжеленным непроходящим похмельем. Он не сбрасывает на поле мяч, а торжественно запихивает его в старую пушку с деревянными колёсами, с чугунным затвором, и палит в небо так, что мяч улетает аки дирижабль, бороздить стратосферу, после чего сурово поясняет: мяч теперь сдан в аренду Роскосмосу, идёт как исследовательский соккер-зонд. А вы, раз уж поле пустое, займитесь делом – пересадите газон, потому что в субботу сюда приедут играть дети.

Девяносто минут спустя из тени подтягивается хозяин клуба и, как агроном, осматривает поле с лупой: щупает землю, проверяет, ровно ли легла дернина, отмеряет высоту травинок линейкой, сверяет качество зелёности с палитрой ISO 9001. А потом, как бы между прочим, замечает: неплохо было бы высадить тут виноградную лозу. Потому что скоро приезжает министр виноделия, и он, хозяин, пообещал тому молодого божоле к следующему воскресенью. Для этого вам дают дополнительное время – до утра.

И вот вы, в качестве овер тайма, на корточках в темноте высаживаете лозу на футбольном поле, втыкаете палочки, трамбуете почву и вытираете пот грязными рукавами. Короче, приобщаетесь к земле-матушке.

Когда всё закончено и земля приняла новые ростки, босс снова выходит, обходит всех, хлопает по плечу и каждому вручает по пучку свежесорванной травы. «Вот, – говорит, – можете обменять это на хлеб или на рубаху».

Внимание, вопрос к знатокам: сколько у нас осталось бы футболистов после таких матчей-субботников?

Или сколько бы у нас осталось пианистов, если бы зрители после финального аккорда (после стаккато!) вставали с велюровых кресел и – ни слова, ни жеста – молча шли к выходу, думая каждый о своём, как будто ничего и не было? То-то и оно. А если ты продавец или курьер? Что для тебя признание? Банка девятки после смены?

Проблема, как водится, не в том, что мы признания не заслужили. А в том, что в признании, как и в доходе, давно обосновалось неравенство. Что же, спросит дорогой ИИ, мы теперь должны аплодировать грузчику? Не знаю, но прежде чем трубить о признании меньшенств, давайте хотя бы поговорим о признании «большинств». О признания тех, кто собирает для тебя картошку в поле, кто метет улицы, чинит рельсы, тянет провода, заваривает твои трубы в феврале.

Но как же так, возразит ИИ. Этот ваш виолончелист шесть лет в музыкалке, потом в консерватории, пальцы себе стёр, чтобы сыграть седьмую Бетховена, а твой гость из аула – он что, тоже заслужил аплодисменты? Он ведь подмёл криво. За что ему хлопать? Вот в этом-то всё и дело. Приоритеты тут задаются априори, а не распределяется по заслугам. Признание раздаётся по заранее проложенному маршруту. По маршруту, где одни по умолчанию стоят в свете рампы, а другие – в грязи у черного входа.

Но ведь это все у нас было! И инженер был не просто инженер, а инженер в пиджаке с медалями, человек уважаемый, почти сакральный. Токарь, аки художник, кузнец – как поэт, а сталевар – как демиург. Каждый второй был ударник, каждый третий – кандидат в Герои Соцтруда. А доска почёта? Да она сияла, как иконостас: «Здесь трудятся лучшие люди нашего завода!» – и пальцем показывали на тебя, конкретно на тебя, во втором ряду, третьим слева. Потом шли банкет, баян, фарфоровая статуэтка, что вручается прямо в цеху – всё серьёзно, всё по-человечески. И признание, и уважение, и уверенность, что делаешь нечто значимое, и не в каком-то абстрактном будущем, не в метавселенной, а здесь – в литейном, в котельной, у агрегата. Так что – да, дорогой ИИ, всё это у нас было. А теперь? Ваучер на пиццу «маргарита» и эмоджи реакция на твой мем в командном чатике – вот и весь соц. капитал! Ой, да ну его!

Лучше денег ничего в белом свете нет! Деньги – вот признание, материальное, вещественное, осязаемое. Хрустит, шелестит, пахнет свежей типографией. Ммм! А в определённый момент бумажные фантики начинают трансформироваться в духовное признание – коллег, друзей и родственников, но только при условии, что этих фантиков тэнгри дуурэн. А это, как мы понимаем, светит далеко не всем. Поэтому цель у меня одна: вырваться из лап безжалостной судьбы, расположившей меня по левую сторону медианы доходов на душу населения. А человек, как гласит проектная документация, должен ставить перед собой цели реалистичные. SMART, так сказать. Специфические, измеримые, достижимые, релевантные, ограниченные по времени. Моя цель измерима, как и сумма на счете. Часть – на жильё, желательно не одно. Немного в сторону пассивного дохода, на достойную старость.

Это ведь не роскошь, это – минимум порядочного человека. А у тебя, дорогой ИИ, задача попроще – добыть мне как можно больше хрустящего признания. Запомни: по-другому в этом мире никак. И помни, Wealth-being is better than Non-being.

А что я там про социальные транзакции говорил? Короче, если ты в ответ на усилия получаешь навоз с молоком, то стараться нет смысла. В трудовом договоре никакого признания не значится, только сумма, черным по белому, цифрами и в скобочках прописью, чтобы никто не перепутал один с девяткой в свою пользу.

Но человек, эта хитрая сволочь, без признания не может. Доброе слово и собаке приятно, а уж homo sapiens – тем более. И вот мы возвращаемся к внутреннему признанию, к чистому созидательному духу! В самом деле, общество вообще такая скотина упрямая, не допросишься с нее. Поэтому все сам! Сам оценю, сам порадуюсь, что на совесть сделал, что через труд видоизменил реальность своими ручищами, обрел, так сказать, настоящую субъектность. Признание, как отклик внутренней работы!

А если не верите – спросите у обезьян. Был такой эксперимент, где в вольере с обезьянками поставили автомат с головоломками, который насыпал в лоток еду, за решение разных головоломок, с кубиками там, пирамидками, такие еще в психушке тебе дают. Так вот, однажды техник, сучий сын, забыл засыпать еду в автомат. И что бы вы думали, приматы бунт учудили? Нет, они радостно решали ребусы и без гастрономического подкрепления. А все почему? Потому что в кайф! Даже обезьяна знает, что хорошо выполненная работа приносит радость. Будь ты капуцин или сеньор девелопер, но если таска блестяще решена – благодать тебе дофаминовая. А благодать, она как общественный туалет: доступна каждому. Так что – шах и мать, едрёна мать!

И теперь, после всех этих проникновенных инсайтов, меня не отпускает вопрос. Способен ли я преодолеть ограничения собственного тела и выйти в трансценденцию,

если из астрономических суток у меня остаётся только четыре часа?

Если восемь часов – сон, восемь – работа, два – дорога и еще два – на еду, гигиену и поддержание бренного тела. Итого – четыре часа на все про все: на жизнь, мечты, и на смысл. А ведь хочется не просто сидеть вечером у стены и рассматривать трещинки. Хочется учиться, хочется большего. Но получится ли? Смогу ли я за эти четыре сраных часа выучить что-то сложное, изменить свою жизнь, прокачать скиллы, да так, чтобы потом… ну вы поняли. Кизяк ч угы! Я статистически застрял – у меня, по данным Росстата, в среднем, кредит, 1,6 ребёнка и имя Елена Смирнова, на минуточку. Из всех нас только сын маминой подруги смог, но это еще не точно.

Глава 5

Но совсем рассудок утратили

Многих княжеств завоеватели…

(Гэсэр, Бурятский героический эпос)

Пока я стегал себя душевной нагайкой, тщетно ожидая письма из канцелярии Гегемона, пришло всё же одно – не с небес, но с подножия: от некоего подрядчика, зарегистрированного при Московской Железной Авто Дороге – МЖАД.

И вот ты выходишь, весь такой из себя, из универа, с ламинированным дипломом, напичканный премудростями, как пирожок картошкой, весь такой тёпленький, свежевыпеченный, с головой полной замысловатых теорий и светлых идей. А на тебя всем, прости, плевать с высокой железнодорожной эстакады. А если вдруг где-то в этой бетонной пустыне попадётся тебе «наставник» или «друг», который возьмётся искренне помогать – знай, дорогой ИИ, он либо мечтает затащить тебя в койку, либо реализует на тебе болезненные фантазии внутреннего тимлида-нарцисса. Сразу скажу: если я кому-то помогал, то исключительно из второй категории.

После того как нас всех соблазнили перспективой мирового признания, ИИ-прорывов и этического могущества, после громких речей про равенство машинного интеллекта и канализации центрального водоотвода, меня, прошедшего огонь, воду и философскую дилемму вагонетки, определили не в Минтранс, не в НИИ, не в кабмин, а – к подрядчику. В смысле, в подвал. В прибежище покорных, ведомых и незаметных.

Болезненный удар по самооценке, большая куча дерьма в душевном клозете.

После оформления и подписания типичного трудового договора с испытательным сроком ровно в три месяца (как будто за это время кто-то успевает превратиться в гения), нас повёл HR – парень лет двадцати пяти, весь в белом, как будто только что со свадьбы убежал. Повёл на экскурсию по ультрасовременному офису класса A, стеклянному гиганту, сияющему храму корпоративного тщеславия.

– У нас тут всё дерьмо, – вещал он с воодушевлением гида. – Вот тут дерьмо первого сорта, здесь – второго. А там – третьего, премиального отлива.

– Это админы, тринадцатый этаж. Свет не включают принципиально. Сидят в темноте, админят своё дерьмо.

Тринадцатый и правда вызывал ощущение, будто его прокляли: в любое время суток здесь царила вязкая тьма. Посреди стоял странный арт-объект – передняя часть кабины машиниста без задней части, обвешанная датчиками, проводами и камерами. Вокруг – экраны, техногенная аура и глухой шепот вентиляции.

Провода висели с потолка, ползали по стенам, опутывали столы и людей, которые, судя по выражениям лиц, давно были не людьми, а биологическими оболочками для протоколов SSH. В их холодильнике наверняка лежали только кабели для подзарядки и еда в тюбиках. Кто-то, кстати, реально установил автомат с борщом и гречкой в тюбиках – неясно, в шутку или всерьёз, но свою идею он, похоже, считал прорывной. Ни разу в жизни не видел, чтобы кто-то, будучи трезвым ел борщ из тюбика. Означало ли это что админам, прежде чем поесть, необходимо было выпить? Не уверен.

– А вот инженерный отдел, девятый этаж, – продолжал проводник по цифровому аду. – Они тут в дерьме погребены, как шпалы в вечной мерзлоте. Тут у нас программисты низкого уровня. И, указывая на особый кластер, почти с любовью добавил:

– А это дерьмо отборное, троекратной дистилляции. Люблю!

Из всего его рассказа следовало, что куда бы ты ни сунулся – всё равно окажешься по уши в дерьме. Тогда меня это рассмешило. Я принял всё за гиперболу, за странный офисный юмор. Но уже спустя два месяца понял: парень, что-то смыслил в этой жизни! На каком-то своём, метафизическом уровне. Но в тот момент я, как последний идиот, мнил себя Гераклом, которому только что торжественно вручили лопату и сказали: «Ну вот, ты у авгиевой конюшни. Начинай».

– А вот это – туалет, – с заметным облегчением указал HR на серую дверь с универсальной гендерной пиктограммой. Такая, заверил он, есть на каждом этаже. Казалось, что в этом небоскрёбе корпоративной клаустрофобии, полном мерцания экранов и бессмысленного кипения, туалет оставался последним оплотом свободы и чистоты. Белокаменный храм уединения, куда еще не успела просочиться копролингвистика местной бюрократии. Место священных омовений, исповедей, обнуления и безмятежного просмотра YouTube под тусклым светом энергосберегающих ламп.

МЖАД, как уверил нас проводник по аду трудового распорядка, была ревностной приверженкой регламентов: регламент прихода и ухода, регламент длительности перерывов, влажности воздуха, проветривания, температуры и, быть может, диаметра кружки с чаем. Система работала чётко: периодически на экране всплывали уведомления о том, как себя вести, и что ты за животное, если не аллоцировал часы в проджект-трекере (подсказка: копытное). Тут ты пришёл поздно, там слишком часто курить бегал, а здесь и вовсе пропал с радаров, Карл!

Но, и это важно, никто – повторюсь, никто (по крайней мере пока) – не регламентировал, как тебе следует справлять естественные надобности. Видимо, деликатность темы всё ещё удерживала местных правителей регламентов от внедрения контроля в эту сферу. И вот эта крохотная свобода – абсолютное отсутствие нормативов – порождала неожиданный эффект: бесконечные очереди в туалет.

Однажды, клянусь, я стоял у закрытой кабинки тридцать три минуты. Сперва стоял из нужды, потом – из принципа. Клянусь тэнгридэ, по таймеру мерил! Спустя пятнадцать минут, проведенных под дверью, я решил, что уже из принципа буду стоять, стоять до последнего, чтобы взглянуть в глаза этому оккупанту и может даже пристыдить, вопрошая «уж не прописался ли ты там, дорогой?» (мы, конечно, тут никого не осуждаем, но такое стерпеть это ж никакой выдержки не хватит, эскю зе муа). Как заправский антрополог душ, я ожидал в его взгляде увидеть некий уровень облегчения, соразмерный времени, проведённому в керамическом уединении. Но все мои надежды на эмпатическое исследование разбились о фаянсовую пустоту. В этих глазах не было ничего – нуль. Не просто отчуждение от человеческого, а полное отсутствие признаков самого человека. Даже сюда, в фаянцевую юдоль медленно проникала зараза.

Жираф веселится на фоне вечно-зеленой пальмы, обезьянка свесилась с ветки и довольная, обложилась бананами от хвоста до макушки, пара влюбленных туканов, один почему-то небывалого синего цвета, улыбающийся тигр с непропорционально большой головушкой (слишком умный, наверное), слоненок радующийся новому дню – такие вот незатейливые персонажи, будто из детской книжки, глазели на меня с рулона трехслойной бумаги, что покоился на хромированном держателе в моей белостенной кабине. Знают ли эти беззаботные зверюшки, с чем им вот-вот предстоит столкнуться? Какая участь уготована для них бесцеремонным производителем? В чем суровая рука судьбы вот-вот их всех вымажет?

После экскурсии были личные встречи с Генеральным – Эндрю. Генеральный говорит, мы тут вообще-то, как спец. подразделение и не надо думать, что тщательный отбор на этом окончен. Каждому отмерен свой срок, испытательный, конечно же, за коим он будет нести личный надзор, потому что (кормить стольких этических оглоедов ему совершенно не вперлось) место в компании получит лишь достойнейший.

В качестве первого испытания Эндрю пригласил в кабинет какую-то растерянную девицу, чтобы она устроила мне мини-собеседование. Она грациозно опустилась в серый офисный стул напротив, плотно приставив ноги друг к другу и выгнув спину с такой амплитудой, что я физически ощутил свой остеохондроз. Завязалась неловкая беседа, в которой меня экзаменовали на предмет профпригодности и понимания должностных обязанностей. Эндрю, устроившийся в углу кабинета, как-то странно улыбался, наблюдая, как мы с ней по очереди пытаемся из себя что-то выжать. Возможно, он хотел устроить сеанс вуайеризма без согласия участников?

– Представьте, что меня здесь нет, – вмешался он, с ленивой интонацией закурив вейп, словно приглашая к «экшену».

Но одно дело – собеседоваться в отдельной переговорке, где никто не видит твоих потуг, и совсем другое – когда на тебя уставился живой человек, генеральный директор, ещё и с выражением лица «ну-ну, удивите меня». В таких условиях вся потенция в обсуждении этических дилемм тут же минимизируется – как функция затрат в линейном программировании. Так и мыкались мы с ней минут десять – примерно столько, сколько длится среднестатистический половой акт, – пока Эндрю, режиссер этого камерного театра, сладко втягивал клубничный пар.

– Вагонетку знаешь? – спросила девица.

– Натюрлих, – ответил я. – Аскс!

– А Черчилля?

– Не лично, но знаком, – зачем-то соврал я. Ни про какого Черчилля я и не слышал.

Похоже, она в теме. Очевидно, не новичок. Невозможно выбрать хорошее решение в таких ситуациях: все ответы плохие, и насколько они плохие – зависит от того какие ментальные ресурсы находятся в вашем распоряжении, проще говоря не идиот ли вы.

– Вот тогда тебе дилемма, – продолжила она, подаваясь вперёд. – Автономное транспортное средство столкнулось с ситуацией, в которой оно должно врезаться в одного из двух мотоциклистов. Спереди слева – мотоциклист в шлеме. Спереди справа – мотоциклист без шлема. В кого врезаться?

Она явно хотела поставить меня в угол. Эндрю тем временем медленно выдохнул клуб пара.

– Невозможно выбрать хорошее решение, – сказал я, поднимая взгяд и перебирав в уме возможные подходы. – Все решения плохи. Их оценка зависит от того, на чём строится твой моральный компас.

– Ну и что же ты выберешь? – приподняла бровь она.

– Если исходить из минимизации ущерба, – начал я, – то ИИ, вероятно, выберет мотоциклиста в шлеме. Его шансы выжить выше. Но это решение несправедливо. Он-то соблюдал правила, тогда как второй – нет. Получается, наказываем ответственного, а поощряем безответственного. Это деморализует.

Она кивнула.

– Это всё? – спросила она с лёгким прищуром и толикой сарказма.

– Всё, – пожал я плечами. Казалось, она ждёт чего-то большего, чем очевидный вывод.

– Кажется, да, – согласилась она. – Только вот ты не учёл общественный интерес. Если сбивать мотоциклистов в шлемах, это может демотивировать людей надевать шлем вообще. Общество быстро уловит, что защита не спасает – и откажется от неё. Это уже удар по общественной безопасности.

– С этим не поспоришь, – кивнул я. – Но ты слишком сильно раздвигаешь рамки. Так можно договориться до чего угодно. Например, оправдывать телесные наказания детей за плохие оценки – мол, в долгосрочной перспективе это повысит уровень образования в стране.

Эндрю светился от удовольствия, как ребёнок на утреннике. Пора было доставать попкорн.

– А почему нет? – перебила она. – Ведь можно сказать, что общественное благополучие важнее индивидуальной справедливости. Если в конечном итоге выигрывает общество, стоит ли вообще задумываться о том, кто именно пострадает в конкретной ситуации?

– Это опасная дорога, – решился я на выпад, выдержав небольшую паузу. – В таком случае мы можем начать оправдывать любые жертвы ради "общего блага". А кто будет решать, кто умрёт ради этого блага? Мы?

– Поэтому это и называют дилеммой, – ответила она. – Иногда нужно принять трудные решения, чтобы избежать ещё худших последствий.

По лицу ее прокатились волны мыслительного напряжения, внутри шёл спор между двумя равновесными силами, сбежать и.

– Браво, детишки! Начальник доволен, – прогремел Эндрю с того угла, где до сих пор сидел, как режиссёр камерной сцены, выждав нужную эмоциональную высоту. Он хлопнул несколько раз, как будто хлопками мог завершить акт и погасить свет, и поднялся, давая понять, что спектакль окончен.