Ветер океана звёзд. Часть 3

Пётр Кон

Ветер океана звёзд. Часть 3

Сушилка

Крейсер-Академия нёс в своём чреве смертоносный арсенал. На его просторной трёхсотметровой причальной палубе теснились тридцать семь единиц боевой техники: эскадрилья малых космолётов (семь звеньев по четыре истребителя – «птички») и эскадрилья средних космолётов (три отряда по три грозных боевых глайдера). Рядом громоздились стойки с личным оружием, боевыми скафандрами и горами поддерживающего оборудования – весь этот металлический зверинец ждал своего часа.

Рейнар Гару был зачислен в одно из звеньев «птичек». Его машина, оснащённая малокалиберными пулемётами, уже ждала своего пилота. Он мысленно примерял грядущие боевые вылеты, готовый ринуться в космическую мясорубку… Но судьба распорядилась иначе. Одно событие, разыгравшееся в душных недрах корабля, перечеркнуло все планы.

Направляясь в каптёрку, Рейнар замер как вкопанный у знакомой, проклятой двери. За ней, в адской духоте сушилки, разворачивалась картина, жутко напоминающая ту, полугодовой давности. Тот же убогий квадрат помещения, завешанный мокрым бельём, те же раскалённые трубы. Только на этот раз не было Тамара Науменко, чтобы охладить пыл агрессоров. Исчезновение их прежнего заводилы, Оля Голдева, и таинственная пропажа Стефана Дамоклова, казалось, усмирили эту шайку. Но нет – первокурсники-пилоты, в которых Рейнар за полгода так и не разглядел ничего, кроме злобного убожества, вновь активизировались.

В центре их внимания, как и тогда, был Рейк Рун. И нутро Рейнара сжалось от ледяного предчувствия: на этот раз всё кончится куда хуже.

Гару резко рванулся в соседнюю каптёрку – там должны были дежурить старшина и каптёр! Но помещение было пусто. «Нарушение устава! – пронеслось в голове. – Одновременно покинуть пост не имеют права!» Где они – на перекуре? В уборной? Неважно. Их не было здесь и сейчас, когда они были нужны как воздух. Чувство дежавю смешалось с гнетущим ощущением надвигающейся беды.

Стиснув зубы, Рейнар развернулся и шагнул в пекло сушилки. Воздух, густой и влажный, обрушился на него, как физический удар. Жара сдавила горло, сердце забилось чаще, будто предупреждая об опасности. Повсюду висело бельё – носки, трусы, майки – не оставляя ни сантиметра свободного места на трубах. Два огромных вентилятора за решётками в углах едва шевелили раскалённый воздух, их жужжание тонуло в духоте. Казалось, не дышишь, а пьёшь кипяток. Рейнару почудилось, что он увязает в этом месиве, как муха в смоле. Но отступать было нельзя. Рейк нуждался в нём.

Картина была отвратительной. Двое крепких парней держали щуплого Рейка, третий методично, со свирепым удовольствием, вгонял кулаки ему в живот. От каждого удара Рун корчился, пытаясь сдержать стон, но сил вырваться не было. И сквозь хрип агрессоров Рейнар услышал ключевое, леденящее душу:

– Отдай пробирку, тварь эстерайская! Ты даже не понимаешь, на кого мы работаем! Смотревший на звёзды не потерпит, чтобы земляне получили образец! С него сделают противоядие! Наши шкуры – и твоя, предатель! – пойдут на барабан, если мы его упустим! Отдай то, что ты украл у своих родителей!

Время замедлилось. Мысль о вирусе, о том, что Рейк завладел образцом, о некоем «Смотрящем на звёзды» – всё это пронеслось вихрем. И в следующее мгновение Рейнар Гару, забыв про страх и духоту, ринулся в бой.

Его появление ошеломило нападавших. Миг замешательства – и этого хватило. Рейнар врезался в группу, как таран. Его первый удар, могучий и точный, отшвырнул ближайшего хулигана к раскалённой трубе. Высокий рост давал преимущество, длинные руки держали дистанцию. Но один из парней, ловкий и злобный, прыгнул ему на спину, обвив руками шею, пытаясь задушить или повалить. Остальные, опомнившись, набросились спереди. Рейнар взревел, рванулся, раскинул руки с нечеловеческой силой – и сбросил мелких агрессоров, как щенков. Они отлетели, ударившись о стены и трубы.

Но ловкач на спине держался мёртвой хваткой. А тот, кто бил Рейка – самый опасный, с холодными, жестокими глазами – оказался умелым бойцом. Он метко бил в незащищённые места: висок, нос, солнечное сплетение. Его удары были острыми, болезненными. Опасный и тот, другой – снова кинулись к Рейнару, хватая за руки, за ноги, сковывая движения. Немец яростно вырывался, но противников было слишком много, они висели на нём гирями.

Рейк, едва придя в себя от ударов, не думал о бегстве. С отчаянным воплем он кинулся на ближайшего обидчика, вцепился в него, пытаясь оттащить от Рейнара. Но его просто отшвырнули, как назойливую мошкару. Он упал, ударившись головой.

Силы Рейнара таяли под градом ударов и в чудовищной духоте. Казалось, вот-вот сомкнётся темнота. И тогда, собрав остатки воли и воздуха в лёгких, он издал оглушительный, звериный рёв. Рёв нечеловеческой ярости и отчаяния, от которого, казалось, задрожали сами трубы и на мгновение замерли даже вентиляторы. Державшие его вздрогнули, их хватка ослабла на долю секунды…

Этого хватило. Собрав последние силы, он рванулся, как загнанный зверь, вырывающийся из капкана. Мощным рывком он швырнул державших его парней прочь. Двое, не успев вскрикнуть, грохнулись о стены и змеившиеся по углам раскалённые трубы, соскользнув на пол в полубессознательном состоянии. Третий, самый ловкий и жестокий, отлетел дальше всех. Он вскочил, его лицо, искажённое бешенством и внезапным страхом, ясно говорило: победа, казавшаяся верной, ускользала в самый последний миг.

«Нет!» – словно выдохнул его взгляд. И с диким, отчаянным воплем он бросился вперёд, нанося слепой, безысходный удар. Кулак угодил Рейнару точно в бровь.

Хлюп! Тёплая, липкая волна хлынула по лицу, заливая глаз. Но боль, острая и жгучая, лишь подстегнула Рейнара. Адреналин пылал в жилах, заглушая всё. Он не видел красного тумана, не чувствовал ничего, кроме жгучей потребности добить.

Игнорируя кровь, заливавшую половину лица, Рейнар обрушился на противника всей своей массивной тушей. Не было изящества, только звериная мощь. Он вогнал колено в пах нападавшего со всей силы, вложив в удар вес всего тела и всю накопленную ярость.

«У-ух!» – воздух вырвался из глотки пилота хриплым стоном. Он согнулся пополам, лицо побелело от невыносимой боли. И в этот миг, когда он был абсолютно беззащитен, Рейнар занёс кулак, будто кузнечный молот. Со всего размаха, вложив остатки сил и всю свою ненависть к этой подлости, он обрушил его сверху вниз – прямо на склонённую голову.

Глухой, костяной щелчок. Тело пилота обмякло, как тряпичная кукла, и рухнуло на пол, безжизненно распластавшись. Поединок был окончен.

До этого мгновения Рейнар держался на чистой воле, на экстренных резервах, которые мобилизует организм перед лицом смерти. Он должен был стоять. Должен был победить. Увидев, что в зловещей духоте сушилки теперь стоят на ногах только он и Рейк, а их обидчики лежат поверженные, эта стальная пружина внутри него щёлкнула и разжалась.

Второе дыхание, державшее его на плаву, иссякло. Ноги подкосились. Он тяжело осел и растянулся на липком от конденсата и крови полу. Перед глазами где-то вдали плыл потолок. Дыхание хрипело в груди, каждый вдох обжигал лёгкие раскалённым воздухом.

Правый глаз был заклеен густой, непроглядной корочкой запёкшейся крови. Но боль отступила куда-то далеко, приглушённая адреналиновым откатом. Тело ныло глухими, отдалёнными толчками – там, куда пришлись удары. Эти сигналы бедствия казались чужими, не имеющими к нему отношения. Он смутно представлял своё лицо: сплошное кровавое месиво, ссадины, гематомы. Металлический привкус крови во рту говорил о разбитых губах и, возможно, выбитом зубе. Но сейчас это было неважно.

К нему медленно подполз Рейк. Ноги эстерайца тоже, видимо, отказали после пережитого кошмара. Рейнар с трудом сфокусировал левый глаз на друге. На лице Рейка не было ни синяка, ни царапины – лишь глубокая трещина страха в глазах и безмерная печаль. «Хорошо, – промелькнула в тумане сознания мысль, – Я справился с той задачей, которая передо мной стояла. Друг невредим. Хотя, поплатился я жёстко». Лёгкая волна жалости к себе тут же накрылась ледяным безразличием усталости. Выжил. Этого достаточно.

Вдруг Рейк, рыдая от нахлынувших чувств, обвил Рейнара руками, прижался к его окровавленной куртке. Гару вздрогнул от неожиданности – тело, избитое до полусмерти, протестовало против любого прикосновения.

– Спасибо, – голос Рейка срывался от слёз и акцента, слова вырывались с трудом. – Что спасти меня! Спасибо! Они убить меня. Ти настоящи друг, я не заслуживай такой друг как ти, Рейнар!

– Нет, нет, всё порядок! – Рейнар еле выговорил, с трудом находя воздух для слов. Каждое движение грудной клетки отзывалось болью. – Всё… кончено… Успокоись…

– Спасибо тебе, спасибо.

Но Рейк, захлёбываясь благодарностью, не слышал. Он прижимался всё сильнее, и в порыве чувств буквально лёг всем телом на израненного друга. Вес эстерайца был невелик, но для истощённого, избитого тела Рейнара он стал непосильной тяжестью. Из груди немца вырвался стон, перешедший в хриплый, болезненный смешок.

– Эй… перестать… – прохрипел он. – Душно…

– Спасибо тебе, Рейнар, я никогда не мечтать о такой друге как ти! – Рейк, казалось, не замечал дискомфорта немца, его захлёстывали эмоции. – Спасибо тебе!

Рейнар, сквозь боль и удушье, попытался улыбнуться разбитыми губами:

– Забуди, я уверен, ты бы сделать для меня то же самой! Надо звать помощь. Пока эти не очнулись.

Рейк замолк на мгновение, его глаза стали невероятно серьёзными. Он медленно кивнул, и тихо, с непоколебимой твёрдостью, произнёс на своём языке, словно священную клятву:

– Ке Арлатцер Катцен.

Тишина повисла в душной камере, нарушаемая только их тяжёлым дыханием. Рейнар, сквозь кровавую пелену на глазу, всмотрелся в лицо друга. В нём читалась странная смесь горя, благодарности и… обречённости?

– Ты… – Рейнар с трудом выдохнул, – …и правда счастлив?

Рейк задержал взгляд на избитом лице спасителя. В его глазах что-то дрогнуло. Он медленно, очень медленно кивнул.

– Да.

***

Мир перед глазами Рейнара начал меркнуть, затягиваясь копотью. Молодой пилот не просто забывал слова – он терял самую их суть. Понятия, которые эти слова обозначали, растворялись в пустоте. Русский язык, которым он так гордился, чьи тонкости с таким трудом постигал за пять месяцев в Академии Королёва, ускользал первым. Знания, накопленные на этом языке, опыт общения, шутки, которые когда-то смешили, драгоценные крупицы понимания мира – всё это поглощала густая, маслянистая чернота, как будто кто-то выжигал участки его памяти кислотой. Исчезали не просто слова, а целые пласты его личности, сформированные здесь.

Скоро чёрная волна добралась и до немецкого. Родная речь, последний оплот, стала зыбкой и ненадёжной. Остались лишь обрывки, бессвязные обломки фраз. Он оказался замурованным в собственной голове.

И вот Офелия была здесь, в его палате на корабле-госпитале, в разгар этой проклятой войны! Она говорила с ним, гладила руку, её глаза были полны боли – за него, за Землю, за всё. Но пропасть между ними стала непроходимой. Он не мог рассказать ей о трещинах в своём сознании, о провалах в памяти, зияющих как чёрные дыры, о редких, мучительных проблесках ясности – слепяще-ярких, но коротких, как вспышка боли. Эти моменты лишь подчёркивали глубину тьмы, в которую он погружался.

Иногда – редко, как милость – мыслительный туман ненадолго рассеивался. Сознание вздрагивало, как человек на грани утопления, хватающий глоток воздуха. Но этого хватало лишь на то, чтобы осознать масштаб разрушения, а не восстановить утраченное. Процесс стирания памяти шёл грубо, варварски, словно невидимый вандал ковырялся в его мозгу тупым ножом, оставляя после себя лишь набухшие, гноящиеся раны воспоминаний и хаос.

Медсёстры были безупречны: внимательны, предупредительны, выполняли все просьбы мгновенно. Но общаться он мог лишь через переводчика – его русский был мёртв, а немецкая речь, срывающаяся с губ, была для персонала лишь набором чужих, бессмысленных звуков. Офелия, сидевшая рядом, всё чаще расплывалась в его глазах, как призрак в утреннем тумане. Он понимал рационально: туман был только в его голове. Её глаза видели ясно – и боль в них была невыносимее любой физической муки. Иногда приходила Блайз, и Рейнар сквозь пелену замечал, как тяжёлое, гнетущее напряжение сковывало обеих девушек, сидевших у его постели, разделённых пропастью его болезни.

Потом пришла боль в глазах. Жгучая, распирающая, невыносимая. Ему казалось, что глазные яблоки вот-вот взорвутся изнутри, вытолкнутые чудовищным давлением, что горячая жидкость хлынет по щекам. Паника, холодная и липкая, сжимала горло каждый раз, когда боль накатывала с новой силой. Он тыкал дрожащими пальцами в свои воспалённые веки, хрипел что-то по-немецки – и ему вводили что-то, что лишь притупляло острие боли, но не убирало саму глыбу страдания. И боль не уходила – она ползла, как ядовитая гадюка.

Через полтора дня распирающая агония захватила виски, сдавила череп стальными обручами. Затем ноющая, изматывающая боль поселилась в пояснице. Она была постоянной, назойливой, как зубная боль в самом начале. Она ассоциировалась у него с дряхлостью, с немощью глубокой старости, и это унизительное чувство разъедало его изнутри сильнее самой боли. Он, сильный, молодой пилот, чувствовал себя дряхлым столетним стариком, чьё тело предало его.

Часы сливались в мучительный поток. Поясница ныла и днём, и ночью. Как-то он проснулся среди ночи от жажды и ощутил всё ту же предательскую, глухую боль в спине. Потянулся к воде – и обнаружил, что боль расползлась, охватив весь позвоночник. Он одеревенел, словно ствол мёртвого дерева. Его мешок-мочеприёмник уже был наполовину полон, врачи справедливо рассудили, что сам себя обслуживать и совершать походы в туалет он не сможет, а потому подсоединили к нему катетер. Каждое движение отдавалось тупым ломом в костях. Ему почудилось, что они трещат под невидимой тяжестью, медленно, неумолимо надламываясь изнутри. Даже лёжа неподвижно, он чувствовал это коварное разрушение, эту тихую войну, которую болезнь вела против его плоти и духа.

***

С настоящими, живыми цветами Рейнара пришёл навестить Рейк Рун. Офелия в этот момент была у постели, воспользовавшись увольнительной. Увидев эстерайца, она поставила принесённые им цветы в вазу и, не сдерживая порыва, обвила Рейка руками в крепком объятии.

– Спасибо, – тихо прошептала она, отстраняясь. Её взгляд задержался на избитом лице Руна.

После той драки с пилотами его лицо было сплошной палитрой боли: синяки всех оттенков, от лилового до желтовато-зелёного, ссадины, отёки, делающие черты неузнаваемыми. Яркие багровые полосы от попыток удушения зловеще опоясывали шею.

Поймав её взгляд, Рейк слабо улыбнулся и махнул рукой, словно отмахиваясь от собственного отражения:

– Пройдёт, – произнёс он просто. – Они бить сильно. Они – монстры. Я давал показания… их под трибунал. Их выбросить в открытый космос через шлюз корабля. Смертная казнь.

– Они это заслужили! – вырвалось у Офелии, её голос звучал жёстко, как сталь.

Каждый раз, глядя на Рейнара, неподвижного на больничной койке, её охватывало исступление. Он спал почти постоянно с момента поступления на корабль-госпиталь. Тяжёлые травмы требовали колоссальных ресурсов для восстановления, и сон был единственным лекарством.

– Да! – горячо согласился Рейк, но тут же его лицо исказила гримаса вины. – Но я тоже виноват, Офели. Если бы не я, ничего это не случиться бы с Рейнар.

– Ты ни в чём не виноват! – вспыхнула Офелия. – Это всё они! Врачи говорят… ему разбили голову, сотрясение мозга… и из-за этого… пошли умственные нарушения. – Голос её дрогнул на последних словах.

– Да. Это они сделать! – Рейк кивнул, его глаза горели. – Но они хотеть убить меня! – он нажал на последнее слово. – Если не Рейнар, то с разбитый голова сейчас здесь лежать я. – Он сделал паузу, его взгляд стал отрешённым. – Всё происходить так, как и должно быть происходить. Рейнар не стать инвалидом. – Он покачал головой, горечь сожаления прозвучала в каждом слове. – Виноват только я.

– Не смей так говорить! – Офелия вскипела, её терпение лопнуло. Она резко шагнула к нему и схватила за плечи, заставляя встретиться взглядом. – Перестань! Ты сделал бы для Рейнара то же самое!

Рейк на мгновение замер, глядя в её полные слёз и гнева глаза. Потом тихо, почти беззвучно, выдохнул:

– Да.

Офелия отпрянула от него, словно обожглась. Она отвернулась к спящему Рейнару, но не в силах вынести вид его беспомощности, закрыла лицо руками. Плечи её затряслись от беззвучных рыданий, которые она уже не могла сдержать.

Рейк виновато пошаркал ногой по полу. Его взгляд метнулся от содрогающейся спины Офелии к неподвижной фигуре Рейнара.

– Я… я оставить вас один, – заботливо произнёс он, его голос звучал неестественно громко в гнетущей тишине палаты.

Офелия, задыхаясь от рыданий, лишь судорожно кивнула, не отрывая рук от лица. Она не могла вымолвить ни слова.

Выходя, Рейк замер на мгновение в дверях. Его взгляд скользнул по бессознательному Рейнару и по содрогающейся от горя фигурке Офелии. Глубоко в его глазах, обычно таких открытых, мелькнуло что-то нечитаемое, тяжёлое.

«Поплачь, девочка, – пронеслось в его голове. – Тебе нужно сейчас выплакаться. Поплачьте оба, черви. Дальше будет тяжелее».

«Мечты Циолковского»

Прибыв на «Мечты Циолковского» младшим лейтенантом, Тамар Науменко был назначен начальником расчёта. Под его командой оказалось четверо: Савчик, Чичук, Иванов и Горбухин. Они были парнями с соседних кораблей снабжения, не глядевшими на звёзды сквозь призму академических знаний, но крепко сбитыми и привыкшими к тяготам службы. Внешне – такие же молодые, как и он сам.

Выбор пал на них, а не на закалённых ветеранов, неспроста. Их группу готовили как «скороспелый плод» для операции, требующей не столько опыта, сколько гибкой психики и «молодой» способности адаптации ко всему новому (и неизведанному миру в том числе). Но Тамар ловил себя на мысли: «Чёрт, да они же изнутри – такие же перепуганные пацаны! Едва за двадцать. Первая война, первое боевое задание… Не я один тут дрожу мелкой дрожью под кителем».

Ему самому не было и двадцати. И хотя его подчинённые были на пару лет старше, открытого бунта или саботажа не случилось. Тамар боялся скрытого презрения, фальшивого «так точно!» и подковерных игр из-за его возраста. Но парни, к его удивлению, держались подчёркнуто по уставу. Даже в редкие минуты неформального общения не позволяли себе фамильярности или подколок в адрес «молодого начальника». Возможно, инстинкт подсказывал им, что в предстоящем аду им понадобится сплочённость.

Корабль «Мечты Циолковского» был ульем из батарей. Помимо командного пункта и связистов – ещё четыре боевых батареи, рассредоточенных по палубам, плюс взвод обеспечения. В батарее Тамара, под началом капитана Виталия Ивановича Ипатова, служило восемнадцать человек: два сержанта, три офицера и рядовые. Ипатов. Его имя всплывало в сводках: серия дерзких разведполётов и операций слежки у сатурновского форпоста эстерайцев в 2118-2120. Ожидался профессионал, астропеленгатор с холодным умом. Получили же они… нечто иное.

Капитан Ипатов был живым воплощением служебного кошмара. Низкорослый, грушевидный, он передвигался вразвалочку, его крошечная, лысеющая голова, похожая на яйцо, казалась нелепо прилепленной к массивному туловищу. Лицо – узкое, с близко посаженными глазками-бусинками и вечным свирепым прищуром, вызывало стойкие ассоциации с озлобленным грызуном. Первое впечатление часто вызывало сдержанную усмешку, но Ипатов умел заставить пожалеть о ней мгновенно.

Его команды «Равняйсь! Смирно!» рождались не во рту, а где-то в глубине глотки – два хриплых, нечленораздельных рыка. Распознать в них приказ могли лишь те, кто уже хлебнул ипатовского «гостеприимства». Непонимание новичков взрывало капитана яростью. Он смотрел на младший состав как на расходный материал, на грязь под сапогами. Любой, кто осмеливался переспросить его невнятный рык, немедленно получал наряд вне очереди или унизительную порученческую работу. Обращение вне строя было ещё хуже. Фамилии он коверкал с садистским удовольствием («Наменко!», «Савло!»), приказы щедро сдабривал матом, а младших офицеров и солдат награждал обидными, бессмысленными кличками («Ты – Тряпка! А ты – Ведро!). Неизбежная путаница из-за его же команд и кличек оборачивалась новым витком ярости и наказаний для виновных… то есть для всех. Тамар хлебнул этой «науки» сполна. Горькой чашей.

Ипатов требовал не просто соблюдения устава – он требовал фанатичного, рабского поклонения букве. Его подчинённые безропотно тянули лямку, но создавалось ощущение, что этот гипертрофированный формализм – не необходимость, а извращённое удовольствие для капитана. Субординация под его началом превратилась в мелкую тиранию, доведённую до абсурда. И самое горькое: ходили слухи, что в других, не разведывательных батареях, дышалось хоть чуть свободнее. Здесь же Тамар знал – малейшая искра неповиновения, и Ипатов без колебаний пристрелит «бунтовщика», представив это как подавление мятежа. Рот лучше держать на замке. Все и держали.

Но унижения были лишь цветочками. Первую же неделю службы Тамар и его расчёт встретили голодом. По норме гарнизонная служба снабжения должна была выдавать протеиновые плитки, калорийные вафли, витаминные пластинки – трижды в день. Реальность оказалась не так радужна: младшие офицеры и солдаты получали жалкую треть положенного. Ипатов и его приятели-комбаты из других разведбатарей делили «излишки» между собой, списывая недостачу на «провинности» подчинённых. Единственная милость – воду не отбирали.

Никогда Тамар не думал, что будет тосковать по нормированным пайкам Объединённого Флота с академической столовой. Раньше он воротил нос от синтетики, мечтая о земных яствах. Теперь же эти безвкусные плитки казались недосягаемым пиром. Высадка на Лирюлте маячила спасением. Повстанцы должны были помочь с провизией. Да и сама планета с её посевами и скотом сулила надежду. «Прокормлюсь, – думал Тамар, – себя и своих ребят, если придётся». Но здесь, на «Мечтах Циолковского», они медленно таяли от недоедания. И тихо ненавидели старших, копившаяся злоба булькала в пустых желудках.

Голод сводил с ума. В отчаянии Тамар прибегал к чипам пищевым имитаторам. На мгновение мозг обманывался – вкус сочного стейка, аромат свежего хлеба… Но желудок не обманешь. Как только действие чипа заканчивалось, голод набрасывался с удесятерённой яростью. Ощущение предательства – вот он, вкус, а еды нет! – превращалось в безысходную ярость. Тамар в бешенстве выплёвывал чип и давил его каблуком сапога, словно ядовитого жука. Каждый раз.

С начальством Тамару катастрофически не повезло. Подчиняться этому «моральному уроду» приходилось беспрекословно. Докладывать – постоянно, дотошно, даже если в оперативной обстановке не менялось ровным счётом ничего. Но Тамар гнал от себя слабость. «Вынесу, – клялся он себе в редкие минуты не сдавленного голодом сознания. – Вынесу всё». Глубинной силой, питавшей эту клятву, был образ. Образ Зои. Он верил, что этот адский путь – цена за образец вражеского вируса, цена за возвращение героем. И эта цена, в его измученном сознании, была билетом обратно не просто на Флот, но и в её сердце. Эта мысль горела в нём слабым, но упрямым огоньком посреди ледяного мрака службы у Ипатова.

Ке арлатцер катцен

Высокая температура пожирала его изнутри, но странным образом – он чувствовал всё. Мысли ускользали, как скользкие рыбы, воля слабела, контроль над собственным разумом и телом таял. Он не отдавал себе отчёта в реакциях организма, но жгучее знание не покидало: он горел в адском пламени лихорадки. Боль в глазах и спине отступила, сменившись жутким ощущением, будто эти части тела уже мертвы, просто ждут, когда остальное тело догонит их в небытии. Нет, он ещё видел расплывчатые пятна света, но казалось, глазные яблоки – лишь стеклянные шары в пустых орбитах, а позвоночник – высохший хребет, бесполезно скрепляющий тлен.

Позвоночник, впрочем, напоминал о себе с каждой новой судорогой. Его выворачивало наизнанку, тело сотрясали спазмы, из горла вырывались потоки желчи и густоты. Каждый приступ рвоты был новым витком изнурения, выжимающим последние капли влаги и сил. Когда он в последний раз ходил в туалет? Ни по малой, ни по большой нужде – память отказывала. Хотя воду он пил литрами, жадно, без остановки. Всё уходило с ядовитым потом лихорадки, солёными ручьями, стекавшими по горячей коже.

В редкие минуты затишья, когда тошнота отпускала, он падал на койку, безвольный и пустой. И в эти мгновения перед его мутным взором возникала фигура. Девушка. Та, что помогала, поддерживала, вытирала лоб. Рейнар смотрел на неё, но видение было призрачным, лишённым смысла. Разум, как дырявый котёл, не удерживал образ: карие глаза, чёрные волосы, веснушки на носу – совершенная незнакомка. Кто? И она постоянно растворялась в вязкой черноте, плывущей перед глазами.