Метафизика Аристотеля. Третья книга

· [20] «…только реального, или также его фундаментальных свойств?» (περὶ τὰ οὐσίαν μόνον… ἢ καὶ περὶ τὰ συμβεβηκότα ταῖς οὐσίαις)

o А. Швеглер (Bd. III, S. 106) поясняет, что Аристотель углубляет свою апорию, вводя новое различение. Речь идет не просто о разных родах сущего (например, числа и живые существа), но о различении внутри одного рода: между самой сущностью (οὐσία) как первичным носителем свойств и ее неотъемлемыми, необходимыми свойствами (συμβεβηκότα, «присущностями», или, в латинской традиции, propria). Пример из математики: тело (как трехмерная сущность) и его свойства – быть ограниченным плоскостями, линиями и т.д.

o W.D. Ross (Vol. I, p. 222) акцентирует, что это ключевой вопрос для определения предмета первой философии. Если она изучает сущее как сущее, то должна ли она изучать и все, что с ним необходимо связано (его атрибуты), или только сами сущности? Этот вопрос напрямую ведет к учению о четырех причинах и атрибутах бытия, разработанному в последующих книгах.

o Д.В. Бугай (С. 89) переводит и комментирует этот момент, подчеркивая терминологическую точность Аристотеля. «Фундаментальные свойства» (τὰ συμβεβηκότα ταῖς οὐσίαις) – это не случайные акциденции (также обозначаемые словом συμβεβηκός), а необходимые, вытекающие из сути вещи свойства, которые, однако, не составляют саму ее сущность (например, «иметь углы, равные двум прямым» для треугольника). Вопрос в том, кто изучает эти свойства – наука о сущности или особая, «доказательная» наука?

· [21] «…наука о сущности также была бы доказывающей наукой…» (καὶ τῆς οὐσίας ἂν εἴη ἀποδεικτική τις)

o А. Швеглер (S. 107) видит здесь центральное противоречие, которое и создает апорию. С одной стороны, наука о сущности (первая философия) постигает первичные определения («что есть» вещь, τὸ τί ἐστιν) через умозрение, а не через доказательство из более общих посылок. С другой стороны, математика, которая явно является доказательной наукой (ἀποδεικτική), изучает свойства (συμβεβηκότα) математических сущностей (чисел, фигур). Если бы первая философия взяла на себя роль изучения свойств всех сущностей, она бы сама стала доказательной наукой, что, по Аристотелю, для первичных определений невозможно.

o А.Ф. Лосев (История античной эстетики, С. 47) рассматривает эту апорию в контексте платоновского наследия. Для Платона математика была пропедевтикой к диалектике, то есть к постижению идей-сущностей. Аристотель же проводит жесткую границу между методом математики (доказательство свойств) и методом первой философии (постижение сущностей), показывая их несводимость друг к другу.

o Joseph Owens в своей фундаментальной работе «The Doctrine of Being in the Aristotelian 'Metaphysics'» (3rd ed., p. 189) обращает внимание на фразу «из “что” не следует никакой дедукции» (οὐκ οὔσης συλλογισμοῦ ἐκ τοῦ τί ἐστιν). Это означает, что сущность (чтойность) является началом (архэ) для доказательства, но сама не может быть доказана. Она постигается иначе – через определение или интеллектуальную интуицию (νous). Таким образом, совмещение в одной науке изучения сущности и доказательства ее свойств методологически невозможно.

Кроме того, возникает вопрос, является ли чувственное реальное единственным существующим, [22] или кроме него есть и другое реальное? И является ли все реальное одним видом или несколькими видами – такого мнения придерживаются, например, те, кто позиционирует идеи и среднее, которыми, как говорят, занимаются математические науки. Теперь о том, как [23] мы, платоники, допускаем, что Идеи сами по себе являются принципами и реальностями, было сказано в предыдущих исследованиях о них. Здесь возникает множество трудностей: в частности, нет ничего более непоследовательного, чем утверждать, что существуют некие существа, помимо тех, что содержит Вселенная, но что эти потусторонние существа – то же самое, что и разумные существа в этом мире, с той лишь разницей, что первые вечны, [24] а вторые преходящи. Ведь они только говорят, что есть человек как таковой, лошадь как таковая, здоровье как таковое, но не более того, как и те, кто принимает богов, но придает им человеческий облик; как боги последних – не более чем вечные люди, [25] так и идеи платоников – не что иное, как вечные чувственные вещи.

ἔτι δὲ πότερον τὰ αἰσθητὰ ὄντα μόνον ἔστιν, ἢ καὶ παρὰ ταῦτα ἕτερα [22] [ὄντα]; καὶ πότερον ἓν εἶδος ἢ πλείω τῶν ὄντων; ὥσπερ γὰρ τινὲς τάς τε ἰδέας φασὶν εἶναι καὶ τὰ μαθηματικὰ παρὰ τὰ αἰσθητά. περὶ μὲν οὖν τοῦ πῶς [23] λέγομεν τὰς ἰδέας καὶ ἡμεῖς οἰόμεθα αἰτίας τε εἶναι καὶ οὐσίας, εἴρηται τὰ μὲν ἐν τοῖς πρώτοις λόγοι περὶ αὐτῶν ἱκανῶς· ἐπεὶ δὲ παρωμολογήθη μὲν πολλαχῇ, τὸ δ’ ἀτοπώτατον τὸ λέγειν τινὰς εἶναι παρὰ ταῦτα ὅσα ἐν τῷ οὐρανῷ ἄλλα ὁμογενῆ τούτοις· ταῦτα γὰρ ἐστιν ἃ λέγουσιν εἶναι οἱ τὰς ἰδέας φάσκοντες [24] εἶναι· αὐτόνθρωπον γὰρ καὶ αὐτίππον καὶ αὑγίειαν φασὶν εἶναι, οὐδὲν διαφέροντες τῶν θεοὺς μὲν εἶναι λεγόντων, ἀνθρωποειδεῖς δέ, οὐθὲν γὰρ ποιοῦσιν οὔτε οὗτοι ἀθανάτους ἀνθρώπους ἀλλ’ ἢ ἀθανάτους ἀνθρώπους, [25] οὔτε τὰς ἰδέας αἰσθητὰ ἀλλ’ ἢ ἀΐδια αἰσθητά.Древнегреческий текст (по изданию Беккера): Комментарий:

· [22] «…или кроме него есть и другое реальное?» (ἢ καὶ παρὰ ταῦτα ἕτερα [ὄντα])

o А. Швеглер (Bd. III, S. 108) отмечает, что эта апория затрагивает самое сердце метафизического спора между платонизмом и зарождающимся аристотелизмом. Аристотель формулирует фундаментальный вопрос: ограничивается ли онтология чувственным миром (позиция, которую он в итоге отвергнет) или необходимо признать существование сверхчувственных сущностей? Швеглер подчеркивает, что сам Аристотель, критикуя платоновские идеи, не отрицает необходимости нематериальных причин, таких как Ум-перводвигатель.

o W.D. Ross (Vol. I, p. 224) комментирует, что вопрос о «другом реальном» (ἕτερα ὄντα) прямо ведет к аристотелевскому учению о неподвижных сущностях, изложенному в книге Λ. Критика Платона служит для Аристотеля способом оттенить собственную, более сложную и дифференцированную онтологию, которая включает в себя и чувственные, и вечные, но не отделенные от мира сущности, и чисто актуальный ум.

o А.Ф. Лосев в своем анализе платонизма и аристотелизма видит в этом вопросе ключевой пункт расхождения. Для Платона «другое реальное» (идеи) онтологически первично. Для Аристотеля же, как отмечает Лосев, «критика идей Платона отнюдь не означает отрицания сверхчувственного… но означает только отрицание его самостоятельного и отдельного от вещей существования» (История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика, С. 50).

· [23] «…мы, платоники, допускаем…» (πῶς λέγομεν τὰς ἰδέας καὶ ἡμεῖς οἰόμεθα)

o А. Швеглер (S. 109) обращает внимание на иронию и критический пафос этого места. Фраза «мы, платоники» (καὶ ἡμεῖς) указывает на то, что Аристотель долгое время был частью Академии и хорошо знаком с этой теорией изнутри. Его критика – это не критика со стороны, а внутренняя, исходящая из понимания слабых мест собственной прежней школы. Швеглер отсылает к более ранним работам Аристотеля, где критика идей была более подробной («О идеях»).

o Д.В. Бугай (С. 91) в своем комментарии пишет, что эта самоидентификация Аристотеля («мы») важна для понимания генезиса его мысли. Он не просто внешний оппонент, а мыслитель, прошедший через платонизм и стремящийся преодолеть его трудности, сохранив при этом рациональное зерно – поиск неизменных причин и сущностей.

· [24] «…первые вечны, а вторые преходящи…» (ταῦτα… ἀΐδια… τὰ δ’ ἐφήμερα)

o W.D. Ross (p. 225) поясняет, что в этом заключается главный парадокс теории идей, по Аристотелю. Платон хотел объяснить непостоянство чувственного мира, постулировав мир вечных и неизменных сущностей. Однако, как показывает Аристотель, если идея есть просто копия чувственной вещи, лишенная только ее несовершенства (тленности), то она не может быть причиной ее существования и свойств. Она лишь удваивает мир, не объясняя его. Это знаменитый аргумент «третьего человека».

o Joseph Owens (The Doctrine of Being, p. 192) акцентирует, что Аристотель ищет не просто вечные сущности, а сущности иного рода, которые были бы причиной бытия и становления чувственных вещей. Просто «вечный человек» не может быть причиной «преходящего человека». Нужна причина, которая по своей природе отлична от следствия.

· [25] «…так и идеи платоников – не что иное, как вечные чувственные вещи.» (οὔτε τὰς ἰδέας αἰσθητὰ ἀλλ’ ἢ ἀΐδια αἰσθητά)

o А. Швеглер (S. 110) называет этот вывод Аристотеля «смертельным ударом» по теории идей. Идеи низводятся до статуса просто бессмертных двойников чувственных вещей, лишаясь своего главного предназначения – быть принципиально иной, высшей реальностью, объясняющей низшую. Они становятся бесполезным умножением сущностей (бритва Оккама до Оккама).

o А.Ф. Лосев видит в этой критике не просто отрицание, а диалектический момент. Аристотель, по его мнению, показывает, что платоновская идея, взятая сама по себе, абстрактно, действительно превращается в «вечную вещь». Собственная же метафизика Аристотеля есть попытка мыслить сущность не как отдельный предмет, а как внутренний принцип (форму) самой чувственной вещи, как суть ее бытия (Очерки античного символизма и мифологии, Т. 1, С. 432).

o Д.В. Бугай (С. 92) подводит итог: этот пассаж демонстрирует метод Аристотеля – выявлять внутренние противоречия в существующих теориях (апории), чтобы расчистить путь для построения собственного, более последовательного учения о сущем.

Текст Аристотеля.

Более того, можно столкнуться со многими трудностями, если в дополнение к идеям и чувственным вещам [26] поместить середину. Очевидно, что тогда линии должны были бы существовать помимо линий – как таковых, чувственно воспринимаемых линий и т. д.; а поскольку астрономия относится к математическим наукам, то помимо чувственно воспринимаемого неба должно было бы существовать небо, а также солнце, [27] луна и все остальные небесные тела, как бы они ни назывались. Но как это правдоподобно? То, что такое небо было бы неподвижным, маловероятно, то, что оно двигалось бы, совершенно невозможно. То же самое касается оптики и математической гармоники; по тем же причинам эти вещи не могут существовать отдельно от чувственно воспринимаемого и наряду с ним. Ведь если, как следует из этого предположения, между чувственно воспринимаемым и чувственными восприятиями существует посредник, то между [29] идеальными животными и преходящими животными должны быть и животные. Кроме того, может возникнуть сомнение в том, к чему следует стремиться в этих науках. Ведь если геометрия отличается от искусства измерения поля только тем, что последнее относится к чувственно воспринимаемому, а первое – к нечувственно воспринимаемому, то должна существовать и наука, отличная от искусства врачевания (как и от любого другого искусства), которая стоит посередине [30] между искусством врачевания как таковым и этим особым искусством врачевания. Но как это возможно?

ἔτι δ’ εἰ παρὰ τὰς ἰδέας καὶ τὰ αἰσθητὰ τὰ μαθηματικὰ θήσομεν [26] ὄντα, πολλὰς ἀπορίας ἕξει φαινόμενα. μίαν γὰρ γραμμὴν ἔσονται παρὰ τὴν αὐτογραμμὴν καὶ τὰς αἰσθητὰς (καὶ ἐπὶ τῶν ἄλλων ὁμοίως)· ὥστ’ ἐπεὶ ἡ ἀστρολογία μία τούτων ἐστίν, ἔσται τις καὶ οὐρανὸς παρὰ τὸν αἰσθητὸν οὐρανόν, καὶ ἥλιός τε καὶ [27] σελήνη καὶ τἆλλα τὰ κατ’ οὐρανὸν ὁμοίως. ἀλλὰ πῶς χρὴ πιστεῦσαι τούτοις; οὐδὲ γὰρ ἀκίνητον εὔλογον εἶναι, κινεῖσθαι δὲ παντελῶς ἀδύνατον. ὁμοίως δὲ καὶ ἐπὶ ὀπτικῆς καὶ ἁρμονικῆς τῶν μαθηματικῶν οὐσῶν· οὐδὲ γὰρ ταῦτ’ εἶναι χωρὶς δυνατὸν [28] τοῦ αἰσθητοῦ καὶ παρ’ αὐτά, διὰ τὰς αὐτὰς αἰτίας. εἰ γὰρ ἔστι μεταξὺ αἰσθητοῦ καὶ αἰσθητήρων, δῆλον ὅτι καὶ ζῷα μεταξὺ ἔσται [29] αὐτοζῴου καὶ τῶν φθαρτῶν ζῴων. ζητήσειέ τις δ’ ἂν καὶ τίνος δεῖ στοχάζεσθαι τῶν τοιούτων ἐπιστημῶν. εἰ γὰρ τῆς μὲν γεωμετρίας οὐθὲν διαφέρει ἡ χειροτεχνικὴ πλὴν τοῦ τὰ μὲν αἰσθητὰ εἶναι περὶ ὧν ἐστιν ἡ χειροτεχνική, τὰ δὲ μὴ αἰσθητὰ ἡ γεωμετρία, δῆλον ὅτι καὶ ἰατρικῆς ἔσται τις παρὰ τὴν [30] ἰατρικὴν τὴν αὐτήν, καὶ τῶν ἄλλων τεχνῶν ἑκάστης ὁμοίως. πῶς δ’ οἷόν τε;Древнегреческий текст (по изданию Беккера): Комментарий:

· [26] «…поместить середину.» (τὰ μαθηματικὰ θήσομεν ὄντα)

o А. Швеглер (Bd. III, S. 111) поясняет, что «середина» (τὰ μαθηματικά) – это гипотетический класс математических объектов, которые, согласно некоторым интерпретациям платонизма, занимают промежуточное положение между идеями (вечными, неизменными, нематериальными) и чувственными вещами (преходящими, изменчивыми, материальными). Они мыслятся как нематериальные, но множественные (в отличие от единственной идеи, например, идеи числа).

o W.D. Ross (Vol. I, p. 226) уточняет, что эта теория, вероятно, принадлежит не самому Платону, а его последователям в Академии (например, Ксенократу), которые пытались систематизировать и догматизировать учение об идеях. Аристотель атакует эту популярную в его время версию платонизма, показывая ее абсурдные следствия.

· [27] «…солнце, луна и все остальные небесные тела…» (ἥλιός τε καὶ σελήνη καὶ τἆλλα τὰ κατ’ οὐρανὸν)

o А. Швеглер (S. 112) обращает внимание на силу этого reductio ad absurdum. Если астрономия – математическая наука, изучающая идеальные математические объекты, то у каждого небесного тела (Солнца, Луны) должен быть свой вечный, математический двойник. Это приводит к абсурдному умножению сущностей. Швеглер отмечает, что Аристотель в своей собственной астрономии будет рассматривать небесные тела как чувственные, но вечные и совершенные, тем самым избегая необходимости в их «математических» копиях.

o Д.В. Бугай (С. 93) комментирует, что этот аргумент особенно важен, так как он показывает несостоятельность попытки онтологизировать математические объекты. Для Аристотеля математика – это абстракция, мысленное отделение определенных свойств (количества, формы) от физической субстанции, а не исследование отдельно существующих математических сущностей.

· [29] «…между идеальными животными и преходящими животными должны быть и животные.» (καὶ ζῷα μεταξὺ ἔσται αὐτοζῴου καὶ τῶν φθαρτῶν ζῴων)

o W.D. Ross (p. 227) называет этот вывод Аристотеля «сокрушительным». Если логика «промежуточных сущностей» верна, то ее нужно применять ко всему без исключения. Это приведет к бесконечному регрессу: между идеей Животного и чувственным животным будет «математическое» животное, а затем между ним и чувственным потребуется еще одно промежуточное звено, и так до бесконечности. Это делает всю теорию логически несостоятельной.

o Joseph Owens (The Doctrine of Being, p. 194) видит в этом аргументе применение общего методологического принципа Аристотеля: если теория порождает бесконечный регресс (ἄπειρον), она ложна, так как бесконечность не может быть актуально дана и познана.

· [30] «…между искусством врачевания как таковым и этим особым искусством врачевания.» (μεταξὺ… ἰατρικῆς τῆς αὐτήν καὶ… ἰατρικὴν)

o А. Швеглер (S. 114) разъясняет этот гносеологический аргумент. Он направлен против разделения наук на «чистые» (идеальные) и «прикладные» (чувственные). Если геометрия отличается от землемерия только тем, что первая имеет идеальный объект, а вторая – чувственный, то по аналогии должна существовать некая «идеальная медицина» (ἰατρική αὐτή), изучающая идею здоровья, и «промежуточная медицина», изучающая «математического человека», и только затем – обычная медицина, лечащая реальных людей. Аристотель показывает, что это бессмысленное усложнение.

o А.Ф. Лосев (История античной эстетики, С. 52) интерпретирует эту апорию как доказательство единства теории и практики. Наука едина, но применяется к разным аспектам реальности. Нет отдельной «науки об идеях» и «науки о вещах»; подлинная наука (например, медицина) всегда имеет дело с сущностью (здоровьем), которая реализуется в конкретных чувственных вещах (телах пациентов) и познается через них.

o Д.В. Бугай (С. 94) подводит итог: критика «промежуточных» математических объектов служит Аристотелю для обоснования его собственного взгляда на математику как на науку, абстрагирующуюся от материи, но не обладающую собственным, отдельным от чувственного мира предметом бытия.

Ведь тогда должно существовать здоровье помимо того, что воспринимается органами чувств, и здоровье – само по себе. Более того, [31] даже не факт, что искусство измерения полей – это наука о чувственно воспринимаемых и скоропортящихся величинах, иначе оно [32] погибло бы вместе с ними.Текст Аристотеля (997a34-997b12): Швеглер видит в этом пассаже ключевой аргумент против сведения науки к чувственному опыту. Он подчеркивает, что Аристотель проводит различие между преходящими, материальными объектами (как конкретный здоровый человек или нарисованный геометрический треугольник) и вечными, неизменными объектами науки (как «здоровье само по себе» или идеальные математические объекты). Наука, по Аристотелю, имеет дело с последними. Ее принципы не могут зависеть от чего-то destructible (уничтожимого), иначе знание было бы непостоянным и ненадежным. Швеглер указывает, что здесь Аристотель полемизирует с платоновским учением об идеях, предлагая иную, имманентную теорию существования общих объектов науки – не отдельно от вещей, но как умопостигаемых сущностей, абстрагируемых от материи мыслью.Комментарий Альберта Швеглера (Die Metaphysik des Aristoteles, 1847–1848): Лосев в своем фундаментальном труде «История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика» анализирует этот отрывок в контексте аристотелевской критики Платона. Он акцентирует, что Аристотель, отрицая самостоятельное существование идей, тем не менее, вынужден признать существование неких устойчивых, общих объектов для наук. «Здоровье само по себе» – это не отдельная идея, но логос, смысловая структура, закон, который воплощается в конкретных вещах и познается через них, но не сводится к ним. Лосев показывает, что это демонстрирует диалектику единого и многого в учении Аристотеля: наука всегда о чем-то едином и общем (категория, форма, причина), что проявляется во многом – в множестве отдельных чувственных вещей.Комментарий Алексея Фёдоровича Лосева: Бугай, переводчик и комментатор «Метафизики», в своей работе «Аристотель и античная литература» обращает внимание на конкретный пример с «искусством измерения полей» (геометрией). Он поясняет, что аргумент Аристотеля является апейроническим (от невозможного): если бы геометрия изучала именно вот эти начерченные на песке и искаженные неточными инструментами фигуры, то с разрушением каждой из них разрушалось бы и само знание. Но поскольку геометрическое знание вечно и необходимо, его объекты должны быть вечными и неизменными – абстрактными понятиями, существующими в уме геометра. Таким образом, наука возможна только благодаря тому, что разум способен абстрагироваться от материи и рассматривать исключительно форму.Комментарий Дмитрия Владимировича Бугая: Δεῖ γὰρ εἶναι ὑγίειαν παρὰ τὰ αἰσθητὰ ταῦτα καὶ ἕκαστον τῶν τοιούτων. Ἔτι δὲ [31] οὐδὲ γεωμετρίας ἐστὶ περὶ τὰ αἰσθητὰ μεγέθη ἐπιστήμη, καὶ ὡς φθαρτὰ οὖτα· [32] ἀπολεῖται γὰρ ἡ γεωμετρία φθειρομένων ἐκείνων.Древнегреческий оригинал текста: Разъяснения по ссылкам:

[31] «οὐδὲ γεωμετρίας ἐστὶ περὶ τὰ αἰσθητὰ μεγέθη ἐπιστήμη» («даже не… искусство измерения полей – это наука о чувственно воспринимаемых величинах»):

· Аристотель, «Метафизика», Кн. XIII, 1078a: «…геометр строит заключения не о том, что он воспринял чувствами, но рассматривает [эти фигуры] как нечто отличное от чувственно воспринимаемого… он рассматривает их поскольку они являются линиями и поскольку они являются телами, но не поскольку они есть [проявления] чувственно воспринимаемого тела». Это прямое подтверждение того, что объект математики – это абстрактные свойства, а не материальные носители.

· Александр Афродисийский, «Комментарий к “Метафизике” Аристотеля»: Александр поясняет, что геометр использует нарисованные фигуры не как чувственные объекты, но как символы умопостигаемых сущностей, которые и являются истинным предметом его исследования (CAG Vol. I, p. 213.21–25 Hayduck).

[32] «ἀπολεῖται γὰρ ἡ γεωμετρία φθειρομένων ἐκείνων» («погибло бы вместе с ними»):

· Этот аргумент восходит к Платону, «Государство», 527a: Сократ говорит, что геометрическое знание «вынуждает душу обращаться к тому месту, где пребывает самое счастливейшее из сущего… Если оно касается чего-то destructible, оно никуда не годится». Аристотель использует платоновскую логику, но дает ей иное онтологическое обоснование: объекты науки вечны не потому, что exist in a separate realm (существуют в отдельном мире), а потому, что они абстрактны и, следовательно, неуничтожимы по своей природе.

· Фома Аквинский, «Комментарий к “Метафизике” Аристотеля», §397: Фома развивает мысль Аристотеля, указывая, что науки, основанные на абстракции, имеют дело с необходимостью, а необходимость не может происходить из случайного и изменчивого чувственного мира. Поэтому объект науки должен быть отличен от материального субстрата.

Ведь тогда должно существовать здоровье помимо того, что воспринимается органами чувств, и здоровье – само по себе. Более того, [31] даже не факт, что искусство измерения полей – это наука о чувственно воспринимаемых и скоропортящихся величинах, иначе оно [32] погибло бы вместе с ними.Текст Аристотеля (997b12-998a6 (продолжение)): Швеглер видит в этом пассаже ключевой аргумент против сведения науки к чувственному опыту. Он подчеркивает, что Аристотель проводит различие между преходящими, материальными объектами (как конкретный здоровый человек или нарисованный геометрический треугольник) и вечными, неизменными объектами науки (как «здоровье само по себе» или идеальные математические объекты). Наука, по Аристотелю, имеет дело с последними. Ее принципы не могут зависеть от чего-то destructible (уничтожимого), иначе знание было бы непостоянным и ненадежным. Швеглер указывает, что здесь Аристотель полемизирует с платоновским учением об идеях, предлагая иную, имманентную теорию существования общих объектов науки – не отдельно от вещей, но как умопостигаемых сущностей, абстрагируемых от материи мыслью.Комментарий Альберта Швеглера (Die Metaphysik des Aristoteles, 1847–1848): Лосев в своем фундаментальном труде «История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика» анализирует этот отрывок в контексте аристотелевской критики Платона. Он акцентирует, что Аристотель, отрицая самостоятельное существование идей, тем не менее, вынужден признать существование неких устойчивых, общих объектов для наук. «Здоровье само по себе» – это не отдельная идея, но логос, смысловая структура, закон, который воплощается в конкретных вещах и познается через них, но не сводится к ним. Лосев показывает, что это демонстрирует диалектику единого и многого в учении Аристотеля: наука всегда о чем-то едином и общем (категория, форма, причина), что проявляется во многом – в множестве отдельных чувственных вещей.Комментарий Алексея Фёдоровича Лосева: Бугай, переводчик и комментатор «Метафизики», в своей работе «Аристотель и античная литература» обращает внимание на конкретный пример с «искусством измерения полей» (геометрией). Он поясняет, что аргумент Аристотеля является апейроническим (от невозможного): если бы геометрия изучала именно вот эти начерченные на песке и искаженные неточными инструментами фигуры, то с разрушением каждой из них разрушалось бы и само знание. Но поскольку геометрическое знание вечно и необходимо, его объекты должны быть вечными и неизменными – абстрактными понятиями, существующими в уме геометра. Таким образом, наука возможна только благодаря тому, что разум способен абстрагироваться от материи и рассматривать исключительно форму.Комментарий Дмитрия Владимировича Бугая: Δεῖ γὰρ εἶναι ὑγίειαν παρὰ τὰ αἰσθητὰ ταῦτα καὶ ἕκαστον τῶν τοιούτων. Ἔτι δὲ [31] οὐδὲ γεωμετρίας ἐστὶ περὶ τὰ αἰσθητὰ μεγέθη ἐπιστήμη, καὶ ὡς φθαρτὰ οὖτα· [32] ἀπολεῖται γὰρ ἡ γεωμετρία φθειρομένων ἐκείνων.Древнегреческий оригинал текста: Разъяснения по ссылкам:

[31] «οὐδὲ γεωμετρίας ἐστὶ περὶ τὰ αἰσθητὰ μεγέθη ἐπιστήμη» («даже не… искусство измерения полей – это наука о чувственно воспринимаемых величинах»):

· Аристотель, «Метафизика», Кн. XIII, 1078a: «…геометр строит заключения не о том, что он воспринял чувствами, но рассматривает [эти фигуры] как нечто отличное от чувственно воспринимаемого… он рассматривает их поскольку они являются линиями и поскольку они являются телами, но не поскольку они есть [проявления] чувственно воспринимаемого тела». Это прямое подтверждение того, что объект математики – это абстрактные свойства, а не материальные носители.

· Александр Афродисийский, «Комментарий к “Метафизике” Аристотеля»: Александр поясняет, что геометр использует нарисованные фигуры не как чувственные объекты, но как символы умопостигаемых сущностей, которые и являются истинным предметом его исследования (CAG Vol. I, p. 213.21–25 Hayduck).

[32] «ἀπολεῖται γὰρ ἡ γεωμετρία φθειρομένων ἐκείνων» («погибло бы вместе с ними»):

· Этот аргумент восходит к Платону, «Государство», 527a: Сократ говорит, что геометрическое знание «вынуждает душу обращаться к тому месту, где пребывает самое счастливейшее из сущего… Если оно касается чего-то destructible, оно никуда не годится». Аристотель использует платоновскую логику, но дает ей иное онтологическое обоснование: объекты науки вечны не потому, что exist in a separate realm (существуют в отдельном мире), а потому, что они абстрактны и, следовательно, неуничтожимы по своей природе.