Жизнь после жизни

Он просыпается на две минуты раньше будильника и не удивляется. Настраивает чайник на «чуть ниже кипения», надевает куртку, забирает из нагрудного кармана «Пауза» – привычка: даже если не пригодится, пусть будет.

У двери – тетрадь. На обложке тонким маркером он выводит: «Жизнь после жизни. Глава 1 – Начало». И внизу – «4:04».

Ноктюрн встаёт, встряхивает хвост так, словно сбрасывает с него лишние секунды, и отправляется вслед. В коридоре пахнет домом. В подъезде – тряпкой и детскими велосипедами, на которых учатся ехать прямо. На улице – на секунду кажется, что нет ни ветра, ни воды, ни звука – пауза. Он кладёт в неё ногу, как в лодку. И лодка держит.

Глава 2. Зелёное пальто

У витрины, где много дней подряд висела табличка «СКОРО ОТКРЫТИЕ», сегодня висит другая – прозрачная, как вода: «Открыто, если выбрали». Никита улыбается: стекло явно состоит из тех фраз, которые любят шутить, когда их читают вслух. Он не читает – просто открывает дверь. Колокольчик не звенит – он вдыхает. Магазин отвечает тем же.

Внутри пахнет не тканью, а чем-то честнее – дождём, который успел высохнуть. На манекенах висит минимализм: серое, графит, молоко. И одно – зелёное. То самое. Не кричащий изумруд и не тихий шалфей, а «да» в спектре, где обычно говорят «ну посмотрим».

– Доброе утро, – говорит женщина за стойкой. Возраст – неопределимый, как у людей, которые давно выбрали себе дело и с тех пор перестали уговаривать паспорт. В её голосе есть ровный ток – таким током работают хорошие лампы в библиотеке. – Вы к пальто или к человеку?

– К человеку, – отвечает Никита, и сам удивляется, насколько легко это звучит. – Пальто – просто маяк.

Женщина кивает. Взгляд скользит к двери – как если бы она видела, как за стеклом мимо проходит время, и привыкла его не останавливать.

– Вчера вы здесь произнесли слово, – негромко говорит она. – Магазин это слышит. У нас так устроено: вещи висят, пока не услышат нужный глагол. Тогда они становятся предметами, а люди – собой. Это сложно объяснить тем, кто любит скидки.

Никита смеётся – коротко, без «извините». Он подходит к зелёному пальто. Ткань на ощупь – как трава после того самого первого тёплого дождя, когда земля ещё осторожничает, но уже не против. На внутреннем ярлыке нет размера. Там написано: «Решился».

– Можно… – он касается подкладки, как касаются памяти. – Это её?

– Было её, – отвечает женщина. – Теперь – ваше общее. Пальто любит двоих сразу, если они выбрали одно и то же.

Она снимает с полки тонкую коробку. Внутри – пришивная пуговица на запас, маленький конверт и бумажная ленточка с надписью: «на случай ветра». Женщина кладёт это на стойку, смотрит на Никиту спокойно, как кассир, который умеет молчать цифрами.

– Здесь не продают, – добавляет она. – Здесь передают. Вы заберёте у Алисы, когда она сама протянет. Иначе будет казаться, что пальто – ваша идея. А это не так.

Никита кивает. Ему комфортно в этом магазине, где товар – язык, а деньги – минуты.

Он выходит на улицу и ловит взгляд витрины. Сегодня стекло прощает отражения: в нём Никита не закрывает собой мир, а становится прозрачнее, как будто его можно увидеть сразу с двух сторон. Ноктюрн появляется из-под лавки – коты, похоже, получают по внутреннему каналу оповещения о важных сценах. Подходит, касается лапой коробочки «на случай ветра» и уходит, как курьер, который только что подтвердил доставку.

Днём город действительно понижает голос. Сверху трубач берёт ноту, которая не принадлежит ни одному известному строю – домашний минор. Нота тянется так долго, что дом начинает дышать в нужном темпе. Никита раскладывает на столе карту: точки маркера выглядят как маленькие зелёные зрачки. Он обводит одну – у парикмахерской «Марсель», где когда-то случайно проводил Алису после дождя; они смеялись над тем, как зонты портят походку.

Телефон – «неизвестно». Он берёт. Голос – его же, чуть старше, как если бы к тембру добавили небольшой груз счастливых усталостей.

– Нет смысла спрашивать «как там», – говорит будущее он. – Там ровно как здесь, если выбрать. Но кое-что скажу. Ветка, где ты взял пальто сам, заканчивается ощущением украденного. Не иди туда.

– Я уже понял, – отвечает Никита. – Магазин объяснил без цифр.

– Тогда отлично, – в голосе слышно лёгкую улыбку – ту, которой улыбаются те, кто наконец перестали объяснять то, что можно сделать. – И… если начнёт болеть музыка – возвращай руки, не аплодисменты.

Линия щёлкает, как кассета, переведённая на другую сторону.

Никита запоминает формулировку: «вернуть руки». Он помнит, как легко перепутать: тянуться к сцене, когда нужно – к струне.

Вечером они назначены у «Авроры» – не по протоколу, а по привычке быть там, где пахнет выпечкой даже в закрытые смены. Алиса сидит в глубине – снаружи её не видно, но от этого пространство кажется ей честнее. Никита садится напротив. Между ними – стол с двумя чашками, которые ещё пусты, но выглядят так, будто уже согрели руки.

– Расскажи про пальто, – просит он. – Не про цвет – про историю.

– Его купила не я, – говорит Алиса. – Меня в нём однажды увидели. Понимаешь? Это разное. В тот день я была как мокрый билет без поездки. На остановке со мной стояла женщина – мы не говорили, просто делили навес. Она посмотрела, как я смотрю на зелёный на витрине, вошла и купила. Вышла, протянула и сказала: «Это тебе – на тот случай, когда сможешь сказать». Я тогда, кажется, кивнула неправильно. Но пальто подождало. Вещи терпеливее людей.

Она улыбается – память отменила налог на эту сцену.

– И каждый раз, когда ты исчезал в своём «потом», – продолжает Алиса, – я снимала его и вешала обратно. Это был мой способ не обижаться. Сегодня я готова надеть и передать. Но я не хочу, чтобы ты покупал чужой жест. Поэтому – заберёшь у меня.

Никита чувствует, как внутри поднимается тихая благодарность – не хлопком, не речью, а уровнем воды, который стал правильным для плавания.

– Заберу, когда ты протянешь, – говорит он. – Как только будет слово.

– Уже есть, – отвечает она. – Просто мы пока произносим его по частям.

За стеклом «Авроры» проходит Инспектор. Он не входит – у него, похоже, свой рацион сцен. Но на стекле остаётся короткая конечность маркера – едва заметная галочка возле надписи «Открытие – когда выберете». И в этот момент внутри «Авроры» вспыхивает тёплая лампа – никто её не включал, но кто-то, возможно, перестал выключать.

– Сегодня без кассет, – говорит Никита. – Хочу попробовать помнить сам.

– Это и есть взросление, – улыбается Алиса. – Когда очень хочется записать – и ты выбираешь помнить.

Ночью город снова шумит как море – и снова это не море. В четыре ноль четыре, как всегда, откроется окно. Но сегодня Никита решает сделать иначе: в 4:02 он сам звонит «неизвестно». Линия берёт с первого гудка. Будущий голос смеётся – не над ним, а с ним.

– Так и надо, – говорит он. – Проблема в том, что мы всегда ждём звонка. А надо – набирать самим.

– Тогда давай договоримся ещё об одном, – отвечает Никита. – Ни одна кассета – без паузы. И ни одна пауза – без слова.

– Подписываю, – говорит там. – Срок – бессрочный.

Никита отключает. Ставит на стол две кассеты: «Пауза» и пустую, без подписи. Берёт маркер. Пишет: «Никита + Алиса. Протянула пальто». И ставит рядом коробочку «на случай ветра». Кот Ноктюрн садится прямо на подпись – как печать.

Он знает: завтра – мост снова, но иначе. Завтра – тот случай, когда вещи становятся действиями. А зелёное пальто – говорит вслух.

К четырём ноль четыре мост становится честнее обычного. Ветер подтягивает струны под перилами и настраивает воду. Никита приходит чуть раньше – больше не играет в «минус одна». Он впервые чувствует, как тело само выбирает скорость: не на бег, не на стойку – на встречу.

Алиса подходит из темноты так, будто у темноты есть распорядок, и она его уважает. В руках – та самая тонкая коробочка с ленточкой «на случай ветра». Пальто – на ней. Зелёное держится за плечи уверенно, без драм.

– Если сейчас подует сильнее, – она улыбается, – коробочка пригодится.

– Подует, – говорит Никита. – Пусть проверяет.

Ветер будто слушал: шевелит полы пальто, пытается вынуть из них сомнение. Алиса достаёт из коробочки маленькую пуговицу на длинной петле-нитке и серебристую булавку с крошечным стеклянным шариком внутри. В шарике – мелкая зелёная точка, как пылинка листа.

– Это чтобы решения не сдувало, – говорит она и протягивает. – Держи. Но приколоть смогу только я.

Он подаёт полы своей куртки. Алиса прикалывает булавку внутри – на уровне сердца. Не пафосно, а делово, как крепят бейдж в первый рабочий день: «теперь тебя знают по имени».

– А пальто? – спрашивает он.

– Пальто – в конце минуты, – отвечает Алиса. – Чтобы минута была целиком о нас, а не о вещи.

Пауза. Она же – их старая новая нота.

Из темноты у опор выходит Инспектор. Становится как-то боком – чтобы не мешать ветру. В руке у него тонкая картонка, на этот раз без цифр. Просто белая. Он держит её пустой стороной наружу, как бы напоминает: «чистые поля для ваших записей».

– Поступит запрос на закрепление, – говорит он. – Если закрепите – ветка «Никита + Алиса (перенос по ветру)» закроет соседние. Меньше мерцания, меньше долгов. Больше ответственности.

– Звучит как взрослая жизнь, – отвечает Никита.

– Это и есть она, – кивает Инспектор. – Я просто подписываю накладные.

Он отходит на дистанцию, на которой контролёры превращаются в фон.

Дождь медлит: он больше не солист. Ветер заканчивает проверку. Алиса касается пуговицы на пальто – раз, два. И только после этого снимает его, разворачивает к Никите и держит двумя руками, как держат ребёнка, которого передают через порог.

– Теперь, – говорит она.

Никита не спешит надеть. Он прижимает пальто к груди – так, чтобы булавка коснулась внутренней подкладки. И произносит:

– Да.

Город в этот момент не делает ничего особенного. Просто где-то далеко щёлкает реле – то самое, что отвечает за мелкие, но верные решения. Пальто становятся его – и её. Внутри тихо и тепло, как внутри слова, к которому нашли контекст. Ветер шепчет, но уже не спорит.

– Проверка связи, – улыбается Алиса. – Слышно?

– Слышно, – отвечает он. – И, кажется, надолго.

Они стоят плечом к плечу. На воде далеко вспыхивает короткая линия фонаря, как подчеркнутое место в книге: «здесь про вас».

Инспектор подходит, не вмешиваясь. Поворачивает белую карточку чистой стороной к себе и ставит крошечную галочку. Похоже на отметку в техническом журнале: «узел закреплён». Потом разворачивается к Никите:

– На завтрашней минуте вы можете закрыть одну из активных кассет, – спокойно говорит он. – Рекомендация: «Музыкант, который остался». Если не готовы платить его долгами – не открывайте счёт. Взамен у вас появится навсегда: «Дышать в одном темпе».

– Сделаем, – отвечает Никита. – Но сперва – пауза.

Инспектор кивает: любит тех, кто кладёт под подпись паузу как прокладку.

У «Авроры» пахнет выпечкой нестерпимо: ночью печь опять работала на той стороне реальности. Никита и Алиса заходят вне куда – внутри по-прежнему нет кассы, нет продавца, нет даже стаканчиков. Только столы, забытые тёплые лампы и записка на стекле «Открытие – когда выберете», к которой добавили мелко, почти детской рукой: «мы почти».

Они сидят молча. Молчание удобное, как шерсть: греет, не чешется. Никита разворачивает маленький конверт из коробочки «на случай ветра». Внутри – бумажный отрезок с узким зелёным кантом. На нём напечатано без шрифта, будто от руки, но идеально ровно: «если начнёт качать – скажи вслух «по минуте»». Под этим – маленькая стрелка вбок и слово «вдох».

– Кажется, ваш магазин занимается лёгкими, – говорит Никита.

– У него хобби – возвращать людям дыхание, – отвечает Алиса. – Он не против, если кто-то потом уйдёт с чужими лёгкими – лишь бы дышали.

В этот момент сверху – совсем сверху, над крышами – раздаётся знакомая нота. Сосед-трубач играет не из квартиры. Он репетирует где-то на внешней стороне мира. Нота опускается во двор, как лифт. И останавливается точно между столами «Авроры». Дом, которого у «Авроры» нет, тоже на секунду дышит в такт.

– Он теперь всегда будет с нами? – тихо спрашивает Алиса.

– Он всегда был, – улыбается Никита. – Просто я перестал его глушить.

Днём – привычные коридоры работы. Только коридоры перестали быть «временем между», они стали «временем для». На почте – семь непрочитанных тем. В чате – десяток «помоги». Блокнот – одно предложение: «Закрыть «Муз. остался» без вины». Никита улыбается – формулировка смешная: как будто можно закрыть что-то «с виной». Но он понимает, что так и живут – с виной. Он – хочет иначе.

В 11:11 приходит уведомление другого типа: «Активировалась кассета: «Музыкант, который остался» предлагает счет». На экране – выбор: «Прослушать / Вернуть». Внутри звенит знакомая сцена: зал, лампы, резонанс дерева. Всё хорошее сразу. Но под этим – маленький шрифт: «платёж: 1 минута ежедневно + обязательство: сцена вместо моста».

Он берёт карандаш. В «Списке на стирание (черновик)» рядом с пунктом «Музыкант, который остался» пишет: «вернуть руки, не славу». И, не включая запись, проводит чёткую линию поверх названия. Карандаш хрустит на бумаге – словно закрывают кассу.

Телефон откликается: «Событие отменено: +1 минута». И сразу второе: «Доступен навык: дыхание в унисон». На секунду ему чудится, что лёгкие стали работать как связка динамиков: один – принимает шум мира, второй – отдаёт «их двоих». Без фона – только содержание.

Сверху трубач берёт низкий, насыщенный воздухом звук. Кот Ноктюрн появляется из-под батареи (люди туда по-прежнему помещаются только по частям) и кладёт морду Никите на колено. Это у них новый ритуал: проверка на узнавание.

Вечером – подвал. Стол, карта, кейс. В кейсе вместо «Музыканта» – пустая ячейка. Кричит ли пустота? Нет. Она работает: пустое – стало местом для дыхания. На краю стола – аккуратный листок от Инспектора: «Закрытие подтверждено. Бонус: снижение мерцания на 7% в пределах радиуса «мост – Аврора». Жалобы на сбои времени просим направлять в корзину». Корзины в подвале нет. Это шутка.

Никита достаёт «Пауза» и ставит рядом новую чистую кассету. Маркер пишет сам: «Никита + Алиса. Дышим одинаково». Он усмехается – звучит как название пластинки двоих людей, которые долго репетировали раздельно. Снимает крышку с кассеты и кладёт внутрь маленький клочок бумаги: «по минуте». Пускай у каждой записи будет анкер.

Сосед появляется внизу впервые – не как звук, а как человек. Приходит без трубы, с пустыми руками – так часто приходят те, у кого инструмент внутри.

– Проверка паузы, – говорит он и останавливается в проёме света.

– Работает, – кивает Никита. – Даже в городе.

– Отлично, – сосед улыбается в пол-лица, как умеют усталые оптимисты. – Тогда вот тебе фокус. Когда страшно – считай до четырёх на вдох и до четырёх на выдох. Не для романтики. Для ритма. Любой мост стоит на ритме.

– Понял, – отвечает Никита. – Четыре на четыре.

– И последнее, – сосед смотрит на кейс. – Не путай «репетицию» с «откладыванием». Репетируют, чтобы выйти. Откладывают, чтобы не выходить.

– Я вышел, – говорит Никита. – Сегодня.

– Я слышал, – кивает сосед. – Добро пожаловать на сцену, где зритель – вода, а партнёр – время.

Он уходит так же тихо, как и вошёл, оставляя после себя запах латунной чистоты – как в мастерской, где чинят инструменты, которым ещё играть.

Ночь приходит с прозрачной спиной. Видно, как звёзды шепчутся в тех местах неба, где обычно шумят облака. Никита кладёт пальто на спинку стула – пусть привыкает к дому. Булавка с зелёной пылинкой чуть светится, когда в комнате темно: в стеклянном шарике прыгает какая-то остаточная минута.

В 3:59 он просыпается сам – без зова. В 4:02 набирает «неизвестно». Там берут с первого:

– Дальше план такой, – говорит Никита. – Завтра – у «Марселя». Потом – вокзал. Потом – Интерлюдия. Да, я помню, что мы её поставим между шестой и седьмой. Я готов.

– Это слышно, – отвечает он же – старше, мягче. – И да: когда пойдёшь в серверную – дыши. Даже в воспоминании. Иначе память будет похожа на газ.

– Принято, – кивает Никита в темноте. – По минуте.

Он отключает. На столе, рядом с тетрадью, аккуратно кладёт ещё один лист: «Список на стирание (чистовой)». Первая зачёркнутая – «Никита + Алиса, 2013. Не сказал». Вторая – «Музыкант, который остался». Рядом – подписи: «вернул.minute» и «вернул.дыхание».

Он кладёт рядом маркер, как ставят ручку на договор. И под записью делает крошечный квадрат – пустой, для завтрашней галочки. Внутри квадрата пишет: «Марсель».

Пальто тихо шуршит – ткань тоже умеет разговаривать, когда в комнате нет никого, кому нужно мешать. Кот Ноктюрн устраивается у порога – как таможенник на границе «сон/явь». Он умеет пропускать без досмотра, если видит, что у человека документы на любовь в порядке.

Никита засыпает, считая «четыре на четыре». Между цифрами слышны маленькие щелчки – как будто кто-то сверху ставит галочки напротив пунктов «здесь», «тут», «рядом», «да». На последней «четвёрке» он успевает подумать простое: «Не сдуло». И это – лучший итог дня, придуманный ветром.

У «Марселя» зеркала высокие и честные, как окна в суд. Они показывают человека целиком – вместе с тем, что он принёс спрятанным за воротом. Пахнет лавандой и машинным маслом для ножниц; где-то глубоко, в старом плинтусе, живёт звук радиоприёмника на волне «шорох дождя».

– Как будем? – спрашивает мастер. Мужчина лет сорока, с руками, которые умеют держать острые вещи без угрозы. На его фартуке мелом написано «Пётр». Выглядит как имя, которому верят волосы.

– Снимем «потом», – отвечает Никита. – Оставим «сейчас».

Пётр кивает. Накрывает плечи тёплой накидкой, которая пахнет электричеством, как лампа под абажуром. Ножницы начинают говорить своими короткими «да-да-да». В зеркале – Никита, который постепенно отличает себя от человека, который прятался в тени удобной длины. На подоконнике, будто это его место по штатному расписанию, устраивается Ноктюрн. Коты любят барбершопы: там никто не торопит.

– Видишь? – говорит Пётр, когда сбоку исчезает тяжесть. – Лицо – это не глаза, это контур. Стоит вернуть контур – и взгляд сам приходит домой.

– Знаю, – отвечает Никита. – Просто иногда легче любить тени.

– Тени тоже за стрижку платят, – мирно возражает Пётр. – Только минутами.

Слова в этой комнате ложатся коротко, как волоски на белый пол. Никита слышит «минутами» и машинально сжимает пальцами пуговицу, спрятанную у сердца. Булавка тихо звенит стеклянной пылинкой – маркер указывает «здесь».

В зеркале появляется зелёное – Алиса в дверях. Пальто держит линию плеч, как дирижёр держит размах. Она улыбается Петру так, будто знает его сто лет; возможно, её тоже здесь приводили к порядку, когда жизнь расползалась.

– Сегодня без сложных форм, – говорит она, подходя ближе. – Ему идёт простое.

– Простое стоит дороже, – Пётр улыбается в ответ. – Его надо уметь носить.

Ножницы закрывают финал коротким щелчком. Пётр встряхивает накидку – как снег с пальто, только наоборот: снимает лишнее тепло. Никита поднимает глаза и впервые за долгое время видит в зеркале лицо, которое успевает до своей минуты.

– С тебя… – Пётр на секунду замолкает, будто сверяется с невидимым прайс-листом. – С тебя честность. Денег не надо.

– Добавлю чаевые, – отвечает Никита. – «Не исчезать».

Пожимают руки. Пальцы Петры крепкие, но без нажима – как у людей, которые поднимают чужие головы, не обещая вернуть «как было», а делая «как стало лучше».

На улице город снова понижает голос. Воздух перестаёт хрустеть, как вчерашний лёд, – он становится мягче, как хлеб после духовки. Алиса идёт рядом, и Никита замечает незаметное: они синхронизировались в длине шага. Не специально – просто ноги договорились. Булавка внутри куртки пару раз тихо стучит о лёгкую молнию – «тут».

– «Музыкант, который остался» – закрыт, – говорит Никита, когда они сворачивают к скверу. – Вернул руки. Славу оставил магазину «Фантазии». Я, кажется, перестал путать аппетит с голодом.

– Это слышно, – отвечает Алиса. – У тебя дыхание стало глубже. И шея открылась. Это хороший признак: люди с открытой шеей реже убегают.

На скамейке у них привычное «по минуте». Секундами кормят голубей, минутами – себя. Никита вынимает из кармана тонкий клочок бумаги с зелёным кантом – «если начнёт качать – скажи «по минуте»». Говорит вслух, просто чтобы мир тоже услышал. Сквер кивает листвой, как кассир старой школы: «да, проведено».

Телефон – «неизвестно». Будущий голос берёт с полутона.

– Тебя сейчас позовёт «Одиночка на побережье», – говорит он без приветствия. – Ветка тёплая, правильная, с красивыми картинками. Но там всегда не хватает свидетеля. Помни: красоте нужен адресат.

– Знаю, – отвечает Никита. – Море без «мы» – это только соль.

Линия отщёлкивается. И правда – в кармане появляется уведомление: «Активировалась кассета: «Одиночка на побережье». Платёж: 1 минута ежедневно. Обязательство: «тишина вместо диалога»». Ниже – соблазнительная миниатюра: берег, вечер, тёплая гитара, отсутствие конфликтов.

Никита смотрит на Алису. Она не подсказывает. Она смотрит – как смотрят на человека, которому доверяют выбрать.

– Откажу, – говорит он. – Я наелся себя.

Пальцем проводит по экрану – «вернуть». Телефон резюмирует: «Событие отменено: +1 минута. Бонус: снижение мерцания в радиусе «сквер – Марсель» на 3%». Где-то совсем рядом, на перекрёстке, светофор перестаёт спотыкаться и переводит зелёный ровно тогда, когда шаг уже вынес ногу вперёд.

– Приятно, – улыбается Алиса. – Мир любит дисциплину, как печка любит дрожжи.

К полудню Никита и Алиса заходят в «Аврору» – просто так, чтобы понюхать чужое чудо. Внутри по-прежнему нет кассы и меню; есть записка на стекле: «мы почти». Рядом появляется другая – мелко: «мы умеем». Столы молчат, как сцена перед светом.

Инспектор стоит у окна, притворяясь человеком, который изучает, какая краска лучше ложится на рамные штапики. На самом деле он, как всегда, проверяет накладные. Поворачивается к ним и кивает – по-настоящему: не проверяющий, а очевидец.

– По ветке «Одиночка» отписал возврат, – говорит он тихо. – Диспетчер благодарит за экономию полосы. Взамен доступно «право переноса» – одна минута в резерв, по вашему усмотрению. Рекомендация: вокзал.

– Вокзал, – подтверждает Алиса. – Там объявления любят приходить не вовремя.

– Там вообще много кто любит приходить не вовремя, – соглашается Инспектор. – Поэтому совет: если таблица прибытия начнёт жить своей жизнью, смотрите не на цифры – на людей. Люди приходят вовремя чаще, чем табло.

Он кладёт на подоконник белую карточку, на которой нет ничего, кроме крошечной клеточки в углу – место для их галочки. И выходит, как вода выходит из чайника, когда чай заварен: без шума, потому что всё уже произошло.

– У него хороший вкус на советы, – отмечает Никита.

– У него хорошая работа, – отвечает Алиса. – Он учится у нас, когда мы не откладываем.

Вокзал под вечер похож на организм, который наконец признал свой возраст: чуть уставшая плитка, на которой лежат тысячи километров, запах железа и чужих историй, высокий потолок, под которым голоса чувствуют себя громче, чем хотелось бы. Табло мерцает – не истерично, но как человек, который перечитывает одну строку, потому что не уверен, что понял.

– Я в детстве любила угадывать, кто куда, – говорит Алиса. – Угадала один раз и попала в поезд до другого города. Это было моё первое «да» миру.

– Моё – было тихим, – признаётся Никита. – Я угадал, что можно молчать и этим тоже что-то говорить. Долго пользовался. Сейчас – учусь иначе.

Они становятся под табло. 4:04 ещё далеко, но мир любит тех, кто приходит пораньше и не требует аплодисментов. По полу перекатывается чужой чемодан – в нём гремит набор посуды, которая всё равно разобьётся в новом доме. Пахнет корицей от чьих-то булочек. Дети в углу хором делят слово «почему» на всех – и никому не хватает.

Табло вдруг проскальзывает одну строку – объявляет поезд, которого нет. Люди в зале даже не поднимают головы: у них свой, надёжнее. Но Никита ловит этот «ложный вход», как ловит музыкант чужую ноту в общем аккорде.

– Сейчас дёрнет, – говорит он. – «Мерцание».

И правда – следом табло сообщает об опоздании «на 1 минуту» всех составов сразу. Абсурд начинает собирать толпу из вопросов. Никита кладёт ладонь на карман, где «Пауза». Считает «четыре на четыре». Алиса повторяет без звука. Воздух сгущается – не для атаки, а чтобы дать опору.

Инспектор появляется чуть левее касс. У него такой вид, как у механика, который видит: ремень уже меняли правильно, просто забыли притянуть одну гайку. Он не подходит; взглядом спрашивает «готовы?». Никита кивает.