Жизнь после жизни

Павел Богатов

Жизнь после жизни

Глава 1. 4:04

В четыре ноль четыре город делает вдох глубже обычного. Он шумит как море, но это не море – просто водостоки вспоминают, что они когда-то были реками. Фасады становятся на полтона легче, окна – прозрачнее, светофоры моргают не в такт правилам, а по внутреннему ритму спящего организма. Такое ощущение, будто мегаполис на минуту меняет кожу и показывает подкладку: тёплую, несущую, пульсирующую.

Телефон на прикроватной тумбочке вибрирует один раз – коротко, решительно, как чужое «не забудь». Никита не любит брать трубку ночью. У темноты свои манеры: она говорит без предисловий, задаёт вопросы, на которые нельзя ответить «как обычно». Но палец всё равно сдвигает зелёный круг: иногда проще ответить тишине, чем себе.

– Слушаю.

Секунду ничто не происходит, и в этой секунде слышно многое: длинный коридор чужого дома, шорох куртки, шевеление воздуха у микрофона. А потом – голос, сделанный из знакомых сколков: тембр, паузы, та едва заметная хрипотца, которая появляется, если два дня молчать, а потом начать говорить громко.

– Ты опоздал ровно на минуту, – говорит он.

Никита садится. Простыня сползает с колен, пол холодит ступни, где-то в батарее отзывается металлическая птица.

– Кто это?

– Ты, который не ушёл. Ты, который сказал. Ты, который остался, – голос щёлкает, как старая кассета. – Завтра тоже опоздаешь. Ещё на минуту.

Никита смотрит на часы на микроволновке – их видно из спальни, голубой прямоугольник в тёмном кухонном проёме. 4:05. Неожиданно хочет рассмеяться, но выходит глухо.

– Что ты от меня хочешь?

– Чтобы ты наконец выбрал, – отвечает голос. – Пока город ещё помнит твоё имя.

Связь обрывается. Никаких гудков – просто тишина, которая садится рядом, как усталый знакомый. В эту тишину входит кот. Чёрный, как неиспользованная ночь, с серой полосой на хвосте – будто кто-то провёл по нему карандашом, примеряясь к рисунку. Кот прыгает на подоконник, смотрит на улицу так сосредоточенно, будто там вот-вот должен начаться фильм.

– Ты кто? – спрашивает Никита.

Кот не отвечает. Только поджимает лапы, будто готовится к длинному прыжку. И действительно – прыгает, но не в сторону окна, а к стене, где когда-то была дверь. Руки рабочей бригады давно замазали контур, потом поверх повесили книжную полку, а много позже Никита прислонил к этому месту старый виниловый проигрыватель «Арктур»: подарил себе на прошлый день рождения, чтобы слушать то, что не успел. Теперь кот засовывает лапу между ножкой тумбы и плинтусом и тянет. Слышится сухой треск – краска лопнула, открывая тонкую линию.

– Серьёзно? – Никита встаёт. Дотрагивается до стены – и она подаётся, как коробка, крышку которой давно не закрывали до конца. Под слоем штукатурки контур ручки.

В этот момент где-то в глубине двора кто-то чихает – эхом, как будто чихнул целый дом. Мимо подъезда прокатывает трамвай: он всегда так делает в это время, даже если по расписанию не должен. Никита вдруг понимает, что слышит дождь. Но дождя нет: во дворе сухо, фонарь рисует на асфальте чёткие геометрии, и даже подъездная пыль лежит смирно. Дождь слышится внутри – как если бы кто-то нажал кнопку «погода» в голове.

В витрине напротив – магазин женских пальто, что вечно закрыт на «вот-вот откроется». И там, в отражении потолочных ламп, стоит женщина в зелёном пальто. Она не двигается, будто её забыли выключить. Лицо – на грани узнавания, как мелодия, которая жила в тебе, пока ты думал, что это просто шум вентиляции.

– Алиса… – выходит само.

Кот оборачивается. Его глаза в темноте – два маленьких жёлтых перекрёстка, где всегда зелёный. И Никита почему-то вдруг совершенно уверен: если сейчас пойти за котом, то дверь подчинилась бы. Но он не идёт. Он берёт телефон, открывает журнал вызовов – номер не определяется, надпись «неизвестно» выглядит так, будто кто-то нарочно поставил шрифт на полразмера меньше.

Он делает глоток воды прямо из крана. Вкус железа и чем-то сахарного – то ли от труб, то ли от мыслей. Вновь смотрит на микроволновку: 4:05. Слишком быстро для минутной стрелки, слишком медленно для ответа на вопрос «что теперь?»

Утро не любит объяснений. Оно сыплет свет как мел, рисует на столе белые полосы и говорит: «работай». Никита пытается – ноутбук, почта, чат с коллегами, в котором пятеро обсуждают, почему один сервер решил почувствовать себя особенным и перестал отвечать на пинги. Он пишет «я на месте, смотрю», хотя смотрит не в монитор – туда, где кот просунул лапу под тумбу.

Кота нет. И двери, если честно, тоже нет – только трещина в краске, едва видная, тонкая, как разрез на пальце, о котором уже забыл, но который тоньше всего реагирует на холод. Никита проводит по ней ногтем: шершаво, откликается где-то в груди.

В чате появляется вопрос с пометкой «срочно», и Никита вытягивает из памяти в удлинители и патч-панели те простые решения, на которые способен любой хорошо выспавшийся профессионал. Он делает это как автомат, потому что профессионал он неплохой: его рукам доверяют, его словам верят, его тишина не раздражает – многие мечтают о таком коллеге. А в паузах между «сделал» и «проверьте» он ловит за хвост мысль: «Завтра тоже опоздаешь. Ещё на минуту».

– На какую? – слышит себя вслух.

Время до обеда проходит без происшествий, как иногда проходит электричка через станцию с закрытыми дверями – быстро и будто мимо тебя, даже если ты внутри. В двенадцать сорок девять он смотрит на часы и вдруг понимает, что не помнит одиннадцать тридцать три. Просто дырка, чистый лист. Пытается восстановить: чат, лог, письмо… и между ними ничего. Словно кто-то вынул из дня тонкую косточку, и день не развалился – просто стал на миллиметр короче.

Он открывает заметки и пишет: «11:33 – пусто». Ставит точку, ещё одну, ещё. Точки идут цепочкой, как если бы он пытался тропинкой добраться до исчезнувшей минуты. И тут дверь звонит. Звонок старый, кнопка тугая, её надо давить костяшкой пальца, иначе она капризничает и звучит обиженно. Сейчас – звонит коротко и глухо, как будто за дверью стоит тот голос из ночи, но голосам дверные звонки не нужны.

Никита смотрит в глазок – никого. Отпирает: на коврике лежит кассета. Чёрная, с белой бумажной вставкой. На вставке – неровно, будто карандашом через кальку – написано: «Никита + Алиса, 2013. Не сказал».

Внутри шевелится многое: злость, радость, страх, разочарование на обоих – и на себя, и на мир, который вечно приносит то, что заказал десять лет назад, когда уже перестал ждать. Никита берёт кассету двумя пальцами – как улику – и захлопывает дверь.

Проигрыватель «Арктур» вдруг перестаёт быть просто красивой тяжёлой вещью. Он должен был играть пластинки, но сегодня ему предстоит стать машиной времени. Никита садится на пол, отодвигает тумбу, снимает крышку, ищет, куда можно сунуть чужое старое в новый день. Это смешно – кассета к проигрывателю не подходит: форматы расстаются как люди – каждый со своим стандартом, с непереносимой гордостью своих головок. Но в ящике комода лежит древний кассетник, ещё с радио. Он включается не всегда, зато когда включается – уверенно, как старик, который не любит оправдываться.

Кассета щёлкает и едет – лента просыпается, прижимной ролик делает своё, шестерёнки, которым давно пора на пенсию, радостно получают сверхурочную. Звук чуть увеличен – предыдущий хозяин оставил на выкрученной шкале многолетний знак своего упрямства.

Сначала слышно шелест – как дождь, которого не было ночью. Потом – чьи-то шаги; каблуки по плитке, смех, эхо, двери супермаркета «Аврора», уже закрытого. Запах прошлых лет невидимо наполняет комнату – мятные жвачки, дешёвый кофе из автомата, порезанные на кубики яблоки в прозрачных контейнерах. И голоса. Его голос – молодой, слегка разлетающийся на концах фраз, как лента, которую сотни раз перематывали ради одной-единственной песни. И её голос – в котором всегда было что-то зелёное.

– Алиса, – говорит кассета-Никита. – Слушай, я…

Гул холодильника перекрывает слово, как захлопнувшаяся дверь перекрывает «подожди». Потом смех, кто-то просит переместиться, потому что мешают.

– Не сейчас, ладно? – отвечает Алиса на кассете. – Потом.

Потом – слово, которое удобно носить как талисман. Оно слегка оттягивает карман, приятно грозит, не совмещаясь с реальностью. На плёнке «потом» случается бесконечно. Никита слушает, как двое уходят в ночь: шаги, сквозняк, дверцы такси, водитель, который говорит «куда?», а Никита, тот, из кассеты, отвечает – и в его ответе слышно, как он не сказал.

Щелчок, тишина, белый шум. Кассета сама выключается – старики не умеют тянуть паузы ради драматургии, они просто делают своё: играют, пока есть что играть, и замолкают, когда пусто.

Никита сидит на ковре и держит этот пластик, лёгкий и нелепый, как перо на мраморной плите. Внутри него та жизнь, которая могла бы. Внутри него – он сам, который не струсил бы. И Алиса – не отражение в витрине, а человек, у которого было то самое время, чтобы выслушать.

В телефоне вспыхивает уведомление. «Событие: минус 1 минута». Этого, конечно, быть не может – календарь не умеет так, ни одно приложение не позволит себе такую вольность. Но именно это там и написано: «Сегодня: 23:59 – пропущено».

– Ладно, – говорит Никита в пустоту. – Ладно.

Он берёт маркер и пишет на кассете: «Прослушано». Пишет аккуратно, как учитель на доске, чтобы потом не было «не разобрал». Рядом – сегодняшнюю дату. Ставит точку. Ставит вторую, потому что одна выглядит слишком уверенно.

Сосед сверху – трубач – начинает репетировать около пяти вечера. Он всегда начинает с одной и той же ноты, как человек, который каждый день заново убеждает себя: «Да, вот она». Дом поначалу сопротивляется, а потом поддаётся: в межэтажных перекрытиях появляются микроскопические коридоры для звука, и нота проваливается вниз, в кухню, прямо в кружку с чаем.

– Ты слышал? – Никита обращается не к соседу. Коту тоже задавать вопросы – странная привычка, но странности вообще лучше дозировать, иначе они начинают принимать решения за тебя. Кота нет. Но как только он это произносит, полосатый хвост появляется из-под дивана, затем – остальное. Ноктюрн подходит к дверце комода, где лежит кассета, садится и кладёт лапу на ручку.

– Не сегодня, – говорит Никита. – Сегодня я… работаю.

Нота сверху переходит в мини-мелодию: несколько осторожных звеньев, как цепочка ключей, которую перебирают в кармане. И вдруг – пауза, и в этой паузе слышно, как трубач дышит. Никита ловит себя на том, что дышит в том же темпе. Это глупо и интимно, как дышать в такт фильму, где герой делает предложение, которым ломает обе жизни – свою и чужую.

Звонит телефон. В этот раз – не ночь, не 4:04, не шёпот, а деловой, сухой трелью: неизвестно. Никита поднимает, и голос там – тот же самый, только как будто прошёл через фильтр «ближний план».

– Времени меньше, чем кажется, – говорит он. – Ты прослушал одну кассету – хорошо. Таких будет много. Но каждая – минута. Ты понял?

– Я ничего не обещал.

– Обещания – это как подземные переходы, – отзывается голос. – Всегда ведут туда, где ты уже был. Тебе не нужно обещать. Тебе нужно сказать.

– Что сказать? – Никита почти кричит. – Кому?

– Себе, – отвечает голос. – И ей.

Линия щёлкает – и снова тишина. Ноктюрн спрыгивает с комода, идёт к кухне, оглядывается. Никита идёт следом – и видит, как микроволновка мигает 4:04. На секунду – и снова возвращается к обычному времени.

– Я сошёл с ума, – говорит Никита.

Кот поднимает хвост и исчезает через щель под батареей – он умещается туда, куда человек уместить себя может только по частям.

Вечером он выходит в магазин. Просто потому, что дом слишком тесен для всех этих странностей. Небо на север такой густоты, будто им можно мазать хлеб. На витрине магазина женских пальто видна вывеска «скоро открытие», но в самом стекле – отражение Алисы. Она смотрит прямо на него, как смотрят те, кто не боится быть пойманным на месте преступления, имя которому – «жизнь». На секунду её пальто действительно кажется зелёным – не оттенок, а факт, как трава, из которой выдернули все сомнения.

– Привет, – говорит Никита стеклу.

Тут же смущается. Прохожие не оборачиваются – у каждого своя витрина.

– Привет, – отвечает отражение. Или ему кажется.

Никита делает шаг к стеклу – и его собственное отражение съедает Алису, как более близкая вкладка перекрывает дальнюю. Внутри магазина ничего нет: рассованная по углам пыль, манекен без головы, на котором всё висит хуже, чем на страхе.

Он возвращается домой и впервые за день открывает тот самый контур двери. Краска трескается охотнее, чем утром. В глубине пахнет холодом и чужим металлом. За стеной – пустота, организованная в коридор. И это не страшно – это правильно. Каждый дом держит в себе запасной выход, просто не каждому показывают.

Никита включает фонарик на телефоне. Луч ложится на ступени. Узкие, каменные, они спускаются в темноту, как музыка, написанная только из басов. Он делает два шага вниз, потом третий, слышит унылое кап-кап какого-то старого водопровода – и понимает: внизу библиотека. Ему это знается так же чётко, как то, что у него на правой руке родинка в форме «почти треугольника».

На нижней площадке – стол. На столе – карта города, на которой чёрной тушью отмечены точки. Рядом – кассетный кейс, белый пластик, из тех, что продавали на радиорынках в 90-е. В кейсе – ряды прозрачных прямоугольников, каждый подписан: «Никита +…», «Никита без…», «Никита вместо…» И один пустой слот – как окно, в которое только что выкинули предмет.

Никита протягивает руку – и тень его руки проходит над столом, как облако над полем. В этот момент за спиной шевелится воздух. Он оборачивается и видит «Инспектора». Тот стоит так, будто давно тут был и только ждал, когда Никита заметит. У Инспектора – лицо без век: глаза открыты всегда. Это не ужасно – просто непривычно, как человек без ушей в наушниках.

– Мы не встречались, – говорит Инспектор. Голос его не громче шелеста бумаги. – Но я знаю, что у тебя мало времени.

– Кто вы?

– Тот, кто подчёркивает лишнее и стирает. Здесь легко развести чернила: чем больше вариантов, тем меньше ты. Я пришёл предупредить: если начнёшь слушать всё, что тебе принесут, от тебя останется только время – и то чужое.

– Вы что-то предлагаете?

– Я ничего не предлагаю. Я фиксирую.

Он подходит к столу, берёт маркер и ставит на карте точку – аккурат в том месте, где отражается витрина с зелёным пальто.

– У тебя есть маркер, – говорит Инспектор. – И у тебя есть кассеты. Это много. Но не забывай: каждый прослушанный трек – минус одна минута из завтрашнего дня. И однажды завтра кончится вовремя, даже если ты ещё не закончишь слушать.

Никита хочет спросить про Алису – носком ботинка уже рисует в пыли букву «А». Но Инспектор поднимает руку – не грубо, просто как дирижёр, который держит паузу, пока глухари в лесу дослушивают собственное эхо.

– Встретимся, когда ты решишь. Я не люблю приходить раньше событий.

И исчезает. Не растворяется – выходит, как человек, который знает перпендикулярный коридор.

Никита остаётся с картой, кейсом и фонариком. Он открывает кейс и вытягивает первую попавшуюся кассету. На ней написано: «Никита + Алиса. Сказал». Он улыбается так, как улыбаются люди, которые только что увидели свою подпись там, где она должна быть. И кладёт кассету обратно.

– Не сегодня, – говорит он, и в этом «не сегодня» слышит не бегство, а подбор тональности.

Наверх он поднимается медленно, как будто каждую ступень надо согласовать с кем-то, кто отвечает за лестницы. Когда за ним захлопывается дверь, городской воздух кажется на полградуса теплее. В витрине напротив – пусто. Но на стекле остаётся отпечаток ладони, словно кто-то изнутри только что прислонился, а потом передумал.

Никита прикладывает к этому месту свою ладонь. Совпадает. И это почти достаточно, чтобы дожить до следующей 4:04.

Утро второе начинается с того, что соль оказывается в сахарнице. Никита никогда так не делает, но кофе говорит иначе: глоток – и будто море решило зайти в кухню без приглашения. Он морщится, выливает, молчит. Потом ловит себя на том, что щеколдой закрывает дверь дважды, хотя замок один. Не навязчивость – подгонка реальности: если её чуть подтянуть, она перестаёт болтаться.

В 10:07 он пишет в чат: «перегружу, минуту». И ловит взглядом слово «минуту», как карандаш на чертеже ловит толщину линии. Стало привычным – ещё минус одна. Сколько их впереди? Сколько он уже отдал, сам того не понимая, просто соглашаясь на удобные «потом»?

Сверху трубач берёт ту самую ноту, что открывает день. Никита поднимает глаза – и нота словно карнизы подталкивает в унисон. Пальцы сами стучат о стол: та-та-та-ааа… Память тела – из той ветки, где сцена стала домом? Он отдёргивает руки, будто обжёгся – чужое наслаждение слишком легко примеряется, как дорогая куртка в магазине, где ты ничего не собирался покупать.

К полудню он сдаётся. Не мистике – духовке: ставит хлеб прогреться, пока мозг пишет регламент для монтажников. Ноктюрн, возникающий «из-под батареи, где люди умещаются только по частям», усаживается на крышку духовки, как сторож на люк. Из-под дивана кот вытаскивает вторую кассету – не портя проводов, не царапая корпуса, просто аккуратным крюком лапы. На этикетке – «Музыкант, который остался». Ни «Алиса», ни «не сказал». Это безопасней, убеждает себя Никита. Технический прослушиватель. Проверка гипотезы.

Старик-кассетник стартует с третьего раза – не ломаясь, договариваясь с собой. Шелест ленты – как дождь, который сегодня по-настоящему идёт за окном. В наушники лезет живой зал: не аплодисменты даже – дыхание сотни горл, которым одновременно тесно и хорошо. Затем – его голос, но другой: уверенный, с этим лёгким вибрато, которое не играют специально – его позволяет зал.

– Добрый вечер. «Меня зовут Никита», —говорит он оттуда. – Мы начнём с вещи, которую я написал в день, когда мне показалось, что я проснулся действительно.

Гитарный строй – не тот, который Никита помнит руками. Септаккорд садится на место, как человек, который приходит вовремя и не просит извинений за то, что был. Он слушает и вспоминает то, чего не было: дерево грифа под подушечками пальцев, скользящую струну под указательным, ламповую теплоту, чей-то плач в третьем ряду – не горе, а то самое трескание льда, когда изнутри приходит весна. Он ловит себя на том, что знает следующий ход. И он действительно следующий – на плёнке. Его тело чуть улыбается, как встречающий свой собственный прогноз погоды.

В кухне звенит таймер. Хлеб горит, но пахнет как закулисье – не беда, а знак, что что-то происходит рядом с жизнью.

– А потом мы сыграем… – говорит плёнка, и в этот момент Электричество моргает. На секунду выключается всё – даже память о том, чем он был занят. Щёлк. Свет возвращается, но минуты – нет. В заметках Никиты появляется самопроизвольно новая строка: «Сегодня: минус 1». Прямым шрифтом, чужим. Приложения не умеют так. Но некоторые двери – да.

Он снимает наушники. Секунда гудит в ушах, как после метро. На столе – лист бумаги, туда зачем-то попала тёплая крошка хлеба. Никита пишет простое: «Каждая кассета = -1 минута завтра. Навык/опыт → приходит. Удалишь кассету → навык/опыт уйдёт. Время вернётся?» Он ставит вопросительный знак, а рядом – маленькое зелёное пятно из маркера: быстрая ассоциация, то самое пальто, за которое мозг цепляется, как за поручень.

В 15:42 звонит неизвестный. Никита включает громкую связь, подходит к окну. На стекле – ещё виден отпечаток ладони. Он прикладывает свою так, чтобы рисунок линий совпал.

– Проверяешь теориями то, что проверяется решениями, – говорит голос. Он же. Будущий.

– Я имею право сомневаться.

– Имеешь. Просто помни: сомнение – это тоже выбор. Его тоже кто-то оплачивает.

– Кто? – спрашивает Никита, не отпуская стекло.

– Ты же и оплачиваешь, – почти улыбается голос. – Всегда ты. И всегда минутами.

– Скажи, – Никита делает вдох, как перед погружением. – Алиса. Она… там? Где-то?

– Всегда. На любой ветке, где ты не струсил. Но веток много, а ты один. Поэтому кто-то останется без тебя.

– А если я… оставлю две? – Никита сам удивляется, как быстро пришла мысль. – Одну – с ней. Одну – с музыкой. Плачу двумя минутами в день. Живу пополам.

Пауза. За паузой слышно, как там, «на той стороне», шуршит бумага – будто человек переводит взгляд по карте.

– Люди плохо переносят пол-жизни, – говорит голос. – Пол-любви – это всегда ноль.

Линия отключается. Ни «пока», ни «держись». Как сводка погоды: вышел и сам увидишь.

Вечером сосед-трубач впервые спускается. Обычно он – как голос дома, а не лицо. Но вот: мужчина лет пятидесяти, в клетчатой рубашке, с руками, на которых кожа помнит клапаны. Он не звонит – тихо стучит, как те, кто понимают, что дверь – это не толщина дерева, а привычки людей по обе стороны.

– Вы к кому? – Никита не сразу узнаёт его вне его ноты.

– К тем, кто слышит, – говорит трубач. – Я тут живу.

– Здесь? – Никита уточняет на всякий случай: «здесь» – это в квартире, которая имеется в реестре. Или «здесь» – в лестнице между?

– В квартире, которой нет в БТИ, – подтверждает трубач. – Между вашим «вчера» и вашим «завтра». На том же этаже, только чуть левее.

Он улыбается так, как улыбаются люди, которым много лет верят инструменты.

– У вас, – трубач кивает в сторону стены с контуром двери, – есть работа. И у меня – маленькая просьба. Когда пойдёте вниз, не пытайтесь сыграть всё подряд. Паузы – тоже ноты.

– Вы кто? – не выдерживает Никита. – На самом деле.

– Сосед, – пожимает плечами тот. – Самая сложная роль в любом доме. А если серьёзно – я тот, кто входит, когда времени много, и уходит, когда его не хватает. Это музыка так устроена, не я.

Он поднимает глаза к потолку – туда, где его обычная нота засела в перекрытии, как камешек в подошве.

– И да. В 4:04 завтра лучше не спите.

– Почему?

– Потому что в этот раз дождь будет настоящий.

Сосед уходит, и его отсек воды в стояке долго вздыхает – как будто трубы в курсе разговоров людей и любят постфактум ставить точку.

Никита сидит на полу. На коленях – третий прямоугольник пластика: «Никита + Алиса. Сказал». Он не включает. Просто держит, будто вес предмета способен отгрузить решение. Ноктюрн подпрыгивает, лапой касается кромки – не настаивает. У кошек – хорошие продюсеры тишины.

Он идёт к столу, разворачивает карту города из подвала. Чёрные точки – как родинки на спине, по которым хирурги определяют историю лета. Одна точка – возле старого вокзала, где Алиса когда-то говорила, что поезда – лучший способ узнавать людей: в поезде все становятся временно честными. Другая – у моста, с которого видно, как вода делает вид, что ей не холодно. Третья – у кафе «Аврора», которое давно закрыто, но почему-то вечно пахнет выпечкой. И свежая – та, что Инспектор поставил маркером – напротив витрины зелёного пальто.

– Туда, – говорит Никита себе. – Завтра в 4:04.

Ночь приходит без запятых. Прямой речью. Не «можно?», а «я – здесь». Никита ложится – не уснуть, а договориться с телом о лояльности. Пальцы всё равно ритмично барабанят по простыне – простая четверть на две руки. Он их останавливает. Они начинают шевелиться мысленно.

Ровно в 4:04 телефон не звонит. Стук в стекло – как если бы дождь попросил аудиенции. Никита встаёт и видит: льёт. По-настоящему, густо, крупно – как будто кто-то шевелит крышами. У витрины – Алиса. Не в отражении, не краем, а выпуклой реальностью. Зелёное пальто – без компромиссов. Она стоит и смотрит на него так, как смотрят люди, которые знают твой голос с того света звонков. Взгляд – прямой. На стекле – два круга от дыхания: её и его.

Он подходит ближе. Между ними – толщина дождя и стекла. Он поднимает руку. Она – тоже. Ладони совпадают.

– Привет, – говорит Никита.

– Наконец, – говорит она губами. Звука нет. Дождь забрал озвучку.

Он улыбается. И в эту секунду что-то сдвигается в воздухе – не ветер, не мигание фонаря, а перемена ритма. Как будто кто-то закрыл крышку пианино, и клавиши прозвучали последним разом, тяжелее. Никита знает – без объяснений – кто пришёл. Отражение Инспектора не требует представлений. Он появляется рядом с Алисой, но будто не замечает её: для него там – объект без права собственности, статистика веток.

Инспектор наклоняет голову – не угрожающе, как человек, который рассматривает рукопись на свет.

– Времени мало, – читает он по его губам. – Готов?

Никита кивает. Но не ему. Себе.

Дверь в стене поддаётся легче, чем вчера. Лестница светлее: вода с верхних ступеней ищет вниз короткий путь, помогает. Кейс с кассетами – на столе, аккуратный, как чемоданчик врача, который ходит по вызовам. Никита открывает – и вынимает не ту, что думал. Рука сама выбирает «Список на стирание». Чернила – ещё мокрые. Кто-то только что писал. Кто? На мысль «я же» он отмахивается, как от жужжания в ухе.