Массинисса. Из заложников – в цари. Столица мира и войны

Массинисса, слушая старика, невольно сравнивал их в чем-то схожие судьбы, но вынужден был признать, что Ферону в жизни было гораздо труднее, чем ему.

Старик тем временем продолжал:

– И вот в один из дней, ближе к обеду, кто-то из слуг позвал меня к дяде. У него на столике я увидел… монеты из моего потайного сундучка. А рядом лежали несколько тюков ткани, которую я перепродал втрое дороже тайком от родственника, присвоив себе разницу. Я мысленно стал готовиться к самому худшему.

Ферон, заметно волнуясь от нахлынувших воспоминаний, отхлебнул вина и, смахнув слезу, усмехнулся:

– Тут дядя озвучил еще пару мест в доме, где лежали мои спрятанные от него деньги. Потом назвал имена купцов, с которыми я проворачивал свои дела, и привел общую сумму причиненного ему мной ущерба. «О боги! – подумал я тогда. – Здесь, в Карфагене, убивают и за меньшие прегрешения…»

Добравшись до кульминационного момента, Ферон, казалось, смаковал каждый момент воспоминаний.

– Дядя продолжал добивать меня: «Ты думаешь, что ты такой хитрый и умный, что всем нравишься в моем доме и люди к тебе хорошо относятся? Напрасно. Места, где ты прячешь деньги, выдали те, кого ты считаешь своими приятелями. Они следили за тобой сами, я их об этом вовсе не просил. Но, конечно же, наградил, когда они на тебя донесли. А знаешь, почему они это сделали? Потому что ты и с ними не делился своими тайными заработками, и на себя их не тратил. А чужие легкие деньги порой мучают даже очень честных и порядочных людей. Что уж говорить о моих слугах, которые этой добродетелью не отличаются? Так у меня и появилось вот это все …» И дядя показал на мои монеты, лежавшие на столике.

«Кроме того, – продолжил он, – ты не умеешь вести себя с женщинами. Может, на ложе ты для них и хорош, но вот болтать о своих делах с ними не стоило. Кто тебя заставлял красоваться перед ними, стараясь показать, что ты умней меня? Если это так, то зачем ты подарил взрослой кухарке, которую бросил, дешевый бронзовый браслет, а юной портнихе, нынешней любовнице, – дорогую ткань на тунику? Ты унизил одну и дал повод похвалиться перед всеми другой. И ты думаешь, что обиженная женщина тебе после этого не отомстит?»

Дядя замолчал. Я сидел подавленный, не зная, что ждет меня. Конечно, убить меня за мои проступки дядя, возможно, и не решился бы, но он мог отправить меня обратно в Иудею – с позором и без денег. Хорош бы я был, появившись перед отцом и матерью нищим, да еще и с дурной славой.

Старик снова пригубил вина.

– Ту зловещую тишину я помню до сих пор, она была такая звенящая и долгая. Оцепенев от страха, я просто сидел и думал: «Что же мне делать?» И вдруг дядя громко и весело рассмеялся: «А ты хорошо держишься для потерявшего все неудачника!» Потом он жестом велел мне сесть рядом с ним. «Я долго испытывал тебя, Ферон, и неспроста, – сказал дядя. – Мне хотелось посмотреть, выдержишь ли ты в таких жестоких условиях, в каких тебе предстоит жить в Карфагене. И я понял: выживешь! И даже без меня. Это хорошо, дорогой племянник. Теперь слушай внимательно! Ты знаешь, что у меня нет наследников. Ты унаследуешь мое состояние! С сегодняшнего дня ты будешь жить на верхнем этаже моего дома, и у тебя даже будут свои слуги. Ты их, кстати, хорошо знаешь».

Дядя хлопнул в ладоши, и его телохранители привели моего приятеля-печника, который выследил, куда я прятал деньги, кухарку, пожаловавшуюся на меня дяде, и болтливую девчонку-портниху.

– Отныне Ферон – ваш господин! – возвестил мой благодетель, с усмешкой глядя, как страх овладел всей этой троицей.

Печник рухнул на колени, бормоча извинения, а портниха с кухаркой, забыв о вражде, обнялись и в голос заревели. А я, ошеломленный дядиным великодушием, не сразу подумал о мести. Нам подали шикарный обед, а тройке жалобщиков было велено ждать моего решения во дворе дома, ближе к конюшне, – там обычно пороли провинившихся слуг. Но в тот день мне было не до расправы.

Мы с дядей стали успешными компаньонами и лучшими друзьями. И когда он ушел в мир иной, я горевал о нем больше, чем об умерших родителях, как бы кощунственно это ни звучало.

Ферон откинулся на подушки и поинтересовался:

– Скажи, царевич, ты сейчас думаешь о том, к чему я рассказал эту историю?

Массинисса, тщательно пережевывая мясо, кивнул.

– Я думаю, что мы, два иностранца в чужом городе, можем стать полезными друг другу. И пусть нас свела не очень приятная история, но это не помешает нам обратить ее в доход. Только давай поговорим об этом в следующий раз, когда моя голова будет ясной. Ну а сегодня у нас веселье!

Он снова хлопнул в ладоши – появились музыканты и танцовщицы. Заиграла быстрая музыка, и полуголые девушки принялись исполнять зажигательный танец.

Если роскошная обстановка и обильный обед вполне соответствовали солидному и степенному образу Ферона, то эти откровенные танцы в его доме были явно не ко двору. Нумидийцы переглянулись.

Старик уловил их замешательство и пояснил:

– Я, конечно, не каждый день позволяю себе такие излишества, но не хочу совсем лишаться маленьких радостей жизни. И не маленьких тоже… – Ферон подмигнул молодым людям и сказал: – Учтите, эти девицы могут не только танцевать…

Оксинта поднялся:

– Извини, уважаемый Ферон, мы уже злоупотребляем твоим гостеприимством. Да и царевичу пора отдыхать!

Массинисса даже разозлился на своего приятеля, потому что две смазливые танцовщицы, что извивались у его ложа, весьма призывно постреливали глазками. Ему стало неловко, что Оксинта ограничивает его, ведь до Дня взросления осталось всего ничего.

Но и Ферон уже понял, что поспешил с «излишествами», и жестом выпроводил девиц прочь. Проводив гостей до ворот, он вновь повторил свое приглашение и пожелал легкого пути.

– Занятный старик, – сказал телохранитель по дороге домой.

– Только что-то подозрительно быстро предложил свою дружбу, – проговорил Массинисса.

– Что-то ему нужно от тебя. Или от твоего отца. Давай подождем, царевич, я думаю, Ферон сам все вскоре объяснит. Учти, он может быть и полезен, и опасен. Не думаю, что связь с главарем портовых разбойников украшает порядочного человека.

– Зато это, возможно, спасло нам сегодня жизнь, – напомнил царевич.

Оксинта пожал плечами: дескать, поживем – увидим.

Глава 4. Заветный день

Ночь перед заветным днем Массинисса спал плохо, хотя Оксинта, понимающе улыбаясь, постарался не нагружать его перед этим военными упражнениями, а вечером сделал ему успокаивающий медовый напиток с травами. И все же царевич был в тот момент похож на капризного ребенка: его настроение стремительно менялось от веселья до раздражения.

Ему, конечно же, не хватало сейчас родителей, которые, по нумидийским обычаям, должны были в такой знаменательный день находиться рядом. Дав ему жизнь, они должны были символически отпустить его из родительского дома, из семейного гнезда. При этом отец, по обычаю, вручал сыну то, чем ему предстояло зарабатывать на жизнь (рабочие инструменты или оружие), а также монетку – начало его будущего богатства. Мать передавала покрывало для семейного ложа, лепешку, чтобы в доме всегда было сытно, и уголек в глиняном горшочке для семейного очага. Нумидийцы надевали свои лучшие одежды, шумно и радостно праздновали этот день, поздравляя виновника торжества.

«А здесь у меня ничего этого не будет, – с тоской подумал, устраиваясь спать, царевич, так ждавший в свое время этого события. – Самое большее – поздравит меня Оксинта, и то с привычной отстраненно-холодной усмешкой и наигранным почтением. Не нравлюсь я ему, и не по душе, видно, этому парню служба у меня. Чего ему тогда для меня стараться?»

Массинисса повернулся на другой бок. «Отец обещал хотя бы Бодешмуна пораньше прислать – и то не смог. Может, у них там, в Капсе, что-то серьезное затеялось, и тогда старый воин отцу там пригодился? Но как бы я его хотел увидеть! Э-эх!..»

Грустно вздыхая, он еще немного поворочался и уснул.

Проснулся Массинисса чуть позже обычного. Из открытой двери в сад было слышно, как привычно пели птицы, приветствуя поднимавшееся солнце; комнату приятно освежала утренняя прохлада. На мгновение ему показалось, что он услышал чьи-то приглушенные голоса у бассейна, которые тут же стихли.

Он призывно хлопнул в ладоши, но вместо телохранителя неожиданно появилась Юба в легкой полупрозрачной тунике. Служанка принесла принадлежности для умывания.

– А где Оксинта? – насторожился царевич.

– Скоро будет, – улыбнулась рабыня. И вдруг, посерьезнев, она взглянула ему в глаза и произнесла: – Поздравляю тебя с заветным днем, царевич! Кажется, я первая, кто это сегодня сделал.

– Благодарю тебя, «первая», – недовольно пробурчал именинник. Умываясь, он раздраженно проговорил: – Вообще-то у нас полагается, чтобы первым в День взросления поздравлял отец, принимая в мужское сообщество. И даже мать не имеет права поздравлять первой, не говоря уже про чужих женщин.

– Но я могу поздравить тебя по-особенному.

Мавретанка сделала быстрый жест рукой, и туника упала к ее ногам. Массинисса оторопело уставился на пухловатые прелести рабыни, впервые видя так близко обнаженное женское тело.

– Со мной первой ты узнаешь всю прелесть женских ласк…

Она приблизилась к нему вплотную настолько, что он разглядел мурашки от холода на ее коже.

– Послушай, Юба, – с усилием отвел от нее взор царевич. – Ты, во-первых, подружка Оксинты, и мне не хотелось бы уводить у него женщину.

– Я не его подружка и не его женщина! – раздраженно вскрикнула рабыня. – Он пользуется моей добротой когда захочет, а сам на других заглядывается. Но я могу быть верной, царевич, особенно такому, как ты.

Девушка прильнула к нему, и Массинисса ощутил прохладу ее гладкой кожи. Царевич, выпустив полотенце из рук, едва не обнял ее, но тут в памяти всплыли две картинки: вот она, обнаженная, с Оксинтой, а вот Зевксис так уверенно обнимает ее, словно делает это не в первый раз.

Массинисса взял девушку за плечи, отстранил от себя и, глядя в глаза, сказал:

– А еще мне почему-то кажется, что моя первая женщина не должна быть похожей на тебя. Иди! Я думаю, тебе и без меня есть кому хранить верность.

Юба расстроенно надула губы и замолчала.

Массинисса, надевая праздничную тунику, спросил:

– Лучше скажи: где мой завтрак? И где Сотера?

– Не знаю, царевич. Прости, я за ними не слежу.

Быстро одевшись и забрав тазик, кувшин и полотенце, расстроенная рабыня ушла. Когда она уже выходила из кухни, то услышала свое имя, произнесенное шепотом. Оглянулась – неподалеку стоял хозяин дома.

– Что, Юба, не подействовали твои чары на этого мальчишку? – поинтересовался Зевксис.

– Он считает меня подружкой Оксинты и не хочет портить с ним отношения, – обиженно проговорила рабыня и прильнула к мужчине. – Я делала все, как ты велел, хозяин, но ничего не вышло.

– Печально, – поглаживая ее по спине и пониже, проговорил Зевксис. – А как было бы здорово, если бы он на тебя польстился и из-за этого разругался с Оксинтой. Как бы рассорить этих двух нумидийцев, чтобы Массинисса остался один и был вынужден искать друзей среди карфагенян? Глядишь, и удалось бы нам перетянуть его на свою сторону.

– На какую сторону? И кому это «нам»? – не поняла Юба.

– Тебе это не нужно знать. А что про царевича говорит Оксинта?

– Не очень доволен им. Оксинта – воин, а его сделали прислугой для избалованного сынка царя. Кому такое понравится?

– Да-а, незавидная участь, – задумчиво почесал подбородок Зевксис. – Ты вот что… будь с Оксинтой поласковей! Кажется, тебе и самой нравится проводить с ним время, не правда ли?

– Ну да… Он такой пылкий, страстный! Хозяин, а что, если ты дашь мне свободу и я стану его женой?

– Ну, ты так далеко не заходи в своих мечтаниях, дорогая Юба! – Зевксис добавил в голос строгости. – Кстати, по поводу «дорогая»: на невольничьем рынке ты мне недешево досталась. Служи и дальше верно, делай, что прикажу, и я подумаю насчет твоей свободы. Ну а пока зайдем-ка в твою каморку…

– Но, хозяин…

– Не переживай, Сотеры там нет. К тому же мы быстро…

После разговора с Юбой и так неважное настроение Массиниссы стало еще хуже. Он заглянул в соседнюю комнату – ложе Оксинты было аккуратно заправлено. Прошел дальше – на кухне у Сотеры тоже было тихо. «Куда они все подевались?!» – уже с раздражением подумал именинник. Праздник начинался совсем не так, как он представлял себе этот день.

Царевич направился в сад, и…

У бассейна он увидел трех человек в праздничных нумидийских одеждах. Сотера держала в руках небольшую красивую амфору, а на ее плече было расшитое золотыми узорами покрывало. Рядом с нею стоял Оксинта, держа под уздцы белоснежного коня, нагруженного поклажей. А впереди них возвышался… Бодешмун!

Старый воин был в своих лучших дорогих доспехах, а в руках держал богато украшенный царский боевой пояс. Увидев эту хорошо знакомую вещь отца, очень ценимую им, Массинисса все понял и едва сдержал подступившие к глазам слезы волнения. Гайя придавал большое значение военному снаряжению и никогда ничего не дарил просто так. То, что он передавал сыну боевой пояс, с которым так часто бывал в походах и сражениях, было символично – отец желал наследнику славной военной карьеры и давал понять, что теперь и ему предстоит быть воином.

Обрадованный Массинисса в порыве благодарности чуть не бросился на шею к своему старому другу, но тут Бодешмун начал строго говорить полагающуюся в данном случае торжественную речь. И царевич выслушал ее как подобает воспитанному нумидийскому юноше: руки прижаты к телу, голова склонена, лицо серьезно.

Бодешмун сказал:

– Массинисса, твой отец оказал мне высокую честь, доверив провести важную церемонию и произнести те слова, что должен был сказать тебе он. Такова воля нашего царя!

Царевич кивнул. Конечно, жаль, что отец не сам принимает его в мужские ряды, но лучшую замену, чем Бодешмун, трудно было представить.

Старый телохранитель тоже был взволнован. Были времена, когда он очень мечтал сказать заветные слова своему повзрослевшему наследнику, только боги не дали ему такого счастья. И теперь он говорил их другому человеку, ставшему ему почти родным сыном.

– Массинисса! Отныне твои детские годы позади, и ты вступаешь во взрослую жизнь. Тебе суждено стать воином.

Оксинта снял с коня большой мешок и подошел к царевичу.

– Клянись защищать свою землю, свой народ, своего царя! – продолжил Бодешмун.

– Клянусь!

В горле у именинника от волнения пересохло, и его ответ прозвучал неубедительно, глухо. Поняв оплошность, он повторил громче:

– Клянусь!!!

Оксинта вынул из мешка новенькие сверкающие доспехи с гербом царя и положил их перед Массиниссой.

Удовлетворенно кивнув, старый воин продолжил:

– Тебе суждено стать мужем, отцом, главой семейства. Клянись хранить семейный очаг, заботиться о его благополучии, оберегать от бед и невзгод, дать стране много новых воинов!

– Клянусь!!!

Почему-то в этот раз голос царевича прозвучал особенно звонко.

К нему подошла Сотера, обдав ароматом сладких благовоний. Она, выполняя роль матери, вручила Массиниссе красивую амфору с угольками, на горлышке которой лежала ароматная лепешка. Молодая женщина накинула на его плечи покрывало и вдруг, потянувшись к нему, крепко поцеловала в губы.

У царевича часто застучало сердце и в глазах немного потемнело: это был его первый взрослый поцелуй. «Какой сладкий вкус у ее губ! Наверное, мне еще ничего вкуснее пробовать не доводилось», – подумал он.

Сотера немного нарушила обычай, согласно которому юношу следовало поцеловать в щеку, лишь символизируя женскую ласку. Но Массинисса на нее ничуть не обиделся, а мужчины сделали вид, что ничего особенного не произошло.

Кухарка с явной неохотой отстранилась от разомлевшего царевича и вернулась на свое место. Церемония продолжалась.

– Тебе суждено стать частью своего кочевого народа, заботиться о процветании страны, а когда придет время, принять ответственность за них. Клянись, что ты будешь делать все во благо массилов и Массилии, забывая о своей личной выгоде!

Последняя, третья часть мужской клятвы была немного изменена, так как речь шла о царевиче, будущем правителе страны.

– Клянусь!!! – громко сказал Массинисса.

Бодешмун повязал на талию царевича боевой пояс отца, а подошедший при этих словах Оксинта подвел к нему красавца-коня.

– И его тоже мне?! – вырвалось у царевича.

– Отцовский подарок, – пояснил старый воин. – А еще прими вот это… – Он протянул юноше увесистый кошель с эмблемой царской казны. – Теперь часть богатства страны в твоих руках, и от того, как ты им распорядишься, будет зависеть благополучие многих массилов, которые платят налоги. Но это я объясню тебе позже. А теперь завершим ритуал!

Бодешмун воздел руки к небу и воззвал:

– Великие бессмертные боги! Призываю вас в свидетели! Примите клятву этого юноши! Укажите ему верный путь в жизни и накажите его, если он отступится от своих слов! – Он взглянул на Сотеру и Оксинту. – А на земле мы, свободные массилы, услышавшие его слова, приглядим, чтобы он не позабыл о них! Да будет так!

После небольшой паузы старый воин прижал Массиниссу к своей груди:

– Добро пожаловать, сынок, в наши мужские ряды!

Царевич был очень рад проведенному согласно обычаям посвящению. И только отсутствие родных людей в этот момент мешало ему быть абсолютно счастливым.

После посвящения раб Мульпиллес увел подаренного коня на конюшню, а Массинисса пригласил Бодешмуна и Оксинту к себе. Он и не заметил, как расторопная Сотера покинула их, но, когда мужчины вошли в его комнату, кухарка была уже там. Вместе с хмурой и слегка потрепанной Юбой они быстро накрывали на стол, застеленный праздничной скатертью. Оксинта поощрительно похлопал нагнувшуюся подружку по пухлой попке, но толстушка, обернувшись, так обожгла его гневным взглядом, что он поспешно отвел глаза.

Сотера расстаралась: помимо блюд карфагенской кухни добрую половину праздничного обеда составляли нумидийские яства. Особый восторг присутствующих вызвало появление на столе любимой пищи воинов – каши зумиты.

Закончив приготовления, кухарка с достоинством поклонилась и собралась уйти, но Бодешмун спросил:

– А разве ты, красавица, не хочешь поздравить своего царевича?

Молодая женщина чуть смутилась и виновато развела руками:

– Я бы с радостью, только хозяева потребовали, чтобы я сегодня помогла им на кухне. У них какие-то гости. Простите меня!

Бодешмун кивнул и жестом отпустил ее. Юба, застывшая в ожидании приглашения, не дождалась его и, неловко потоптавшись, ушла.

Отведав зумиты, старый воин указал Оксинте на кувшин с вином, и телохранитель до половины наполнил их кубки, разбавив водой.

– Сегодня, царевич, ты получил это право! – возвестил Бодешмун. – Но я очень надеюсь, что ты не будешь им злоупотреблять.

Массинисса кивнул.

– За тебя, сынок!

Три кубка звонко стукнулись, и Массинисса впервые в жизни почувствовал вкус вина. Оно приятно согрело и чуть расслабило его. Мужчины еще несколько раз поднимали кубки и не торопясь продолжали трапезу.

Ближе к ее завершению Бодешмун потянулся к сумке:

– Кстати, Оксинта, у меня кое-что есть для тебя. Надеюсь, почерк сестры ты еще помнишь?

Он протянул парню свиток. Оксинта, недоверчиво глядя на него, развернул лист, пробежал глазами первые строки и умоляюще взглянул на Массиниссу.

– Иди читай! – разрешил тот. Он сообразил, что Бодешмун хочет остаться с ним наедине.

Оксинта торопливо ушел, старательно отворачиваясь, чтобы царевич и старый воин не увидали его слез.

Посмотрев ему вслед, Бодешмун спросил:

– Как у вас с ним?

– Неплохо. От него трудно ожидать слишком хорошего отношения, учитывая, как он стал моим телохранителем. Но дело свое Оксинта делает, и я им доволен.

– Теперь и он будет тобой доволен, – пообещал старый воин.

– Ты читал его письмо? – нахмурился царевич.

– Читать я не умею, сынок, – напомнил бывшему воспитаннику Бодешмун. – Просто я видел глаза его родных, когда вручил им твои деньги. А кроме того, я замолвил за них слово правителю Ламбаэсси. Объяснил ему, как важно, чтобы эти люди чувствовали себя хорошо в его городе и обязательно сообщили об этом Оксинте. Если бы они написали что-то плохое после всего, что мы для них сделали, они были бы просто неблагодарными тварями!

Массинисса пересел на ложе поближе к наставнику и прижался к его плечу:

– Как же я по тебе скучаю, мой добрый верный Бодешмун. Спасибо тебе за все твои хлопоты. Ты выручаешь меня, даже уже не служа мне. Я этого не забуду!

Бодешмун обнял своего воспитанника и проговорил:

– Я клялся на верность – царю и тебе – пожизненно. Так что ты можешь располагать мною всецело и всегда!

Затем бывший наставник рассказал царевичу последние новости дворцовой жизни, поведал о том, как поживает царица-мать, сообщил все, что знал об отце.

– Послушай, Бодешмун, – выслушав его, заговорил царевич, – расскажи мне, почему отец стал не очень хорошо относиться к моей матери. Он этого старается не показывать, но я же это чувствую.

Старый воин вздохнул.

– Наверное, не я должен был тебе это рассказать, а он сам. Но неизвестно, когда он сможет это сделать. К тому же ты уже вырос, и лучше, если ты узнаешь все от меня.

Он огладил бороду, что делал в минуты крайней задумчивости, и неторопливо начал:

– Твоя мать очень любила и, думаю, до сих пор любит твоего отца. В молодости она опасалась, что царь, который, как ты знаешь, очень неравнодушен к красоткам, быстро забудет про нее. Когда она забеременела твоим братом, то какое-то время скрывала это от царя, чтобы он из предосторожности не отлучил ее от своего ложа. Ее роды были очень тяжелыми, и жрецы объяснили это гневом богов за то, что царица нарушила полагающуюся будущей матери сдержанность.

Мисаген родился недостаточно здоровым. Гайя поначалу обрадовался ему, но быстро разочаровался в хилом и глуповатом наследнике и затаил на царицу Аглаур обиду. Ему было стыдно, что у него такой сын. Мисагена старались особо никому не показывать, пока он не повзрослел и хоть немного не окреп.

Большую часть свободного времени царь тогда проводил с наложницами. Опасаясь совсем потерять свое место возле него, царица нашла способ приблизиться к царю вновь и зачала тебя. Ты был ею выношен как предписывалось нашими обычаями и рожден в гораздо меньших муках. Жрецы даже разглядели на тебе какие-то тайные знаки: мол, ждут тебя великие дела и счастливое будущее, но тебе предстоит пройти очень непростой путь.

– Попробовали бы они про царского сына сказать что-нибудь другое, – усмехнувшись, буркнул царевич. – Наверное, и про Мисагена то же самое говорили.

– Ты несправедлив к святым отцам, сынок. Я бы не был по отношению к ним таким пренебрежительным. Все же эти ребята ближе к богам, чем мы, и у них может быть больше сведений о воле небес.

Что же касается Мисагена… Царь охотно отправил его в Карфаген, как ты знаешь. Вот только брат твой и здесь приносил одни неприятности. Если бы ты знал, сколько денег старший царевич тянул из Гайи на попойки и развлечения под предлогом того, что «нумидийский царевич должен жить в Столице мира достойно». В Цирте многие были недовольны большими расходами на содержание твоего братца. Твоя мать тайком от царя продала большую часть своих драгоценностей (между прочим, подарков отца) и отправила деньги Мисагену, потому что тот в письмах выпрашивал средства и у нее. Гайя узнал об этом и устроил царице Аглаур скандал. Это не добавило тепла в их отношения. А потом Мисаген свихнулся от пьянства и разврата.

Ну, это дела прошлые, поговорим о том, что важно сейчас. Массинисса, у твоего отца и у Массилии сейчас большие трудности, поэтому я прошу тебя, сынок: будь сдержан в тратах. Деньги, которые царь шлет тебе, теперь достаются ему непросто. Однако хотя страна наша серьезно ослаблена поборами карфагенян, да и другими бедами, Гайя не может не поддерживать наследника на достойном уровне, иначе и в Цирте, и в Карфагене начнут говорить о том, что царь Массилии не может даже сына как следует обеспечить. – Говоря это, Бодешмун нахмурился. – И еще. Я должен передать тебе слова твоего отца, хотя мне и непросто это говорить. Дело в том, что в Цирте до сих пор недовольны желанием Гайи сделать тебя своим преемником. Ты же знаешь о наших обычаях, когда царство наследует старший из братьев царя, а не его сын.

– Да, я это знаю, – посерьезнел и Массинисса. – Отец разговаривал со мной на этот счет и пообещал, что постарается решить данный вопрос.

– Он и старается, только многие в Цирте против этого. Особенно сейчас, когда тебя отправили в Карфаген. Люди опасаются, что этот город окажет на тебя нехорошее влияние или ты вернешься отсюда таким, как твой брат.