Год Черной Обезьяны

– Алло, кто это? – в трубке фоном слышались еще какие-то голоса.

– Привет, это Ангелина. Нам нужно… Есть, в общем, разговор.

– Прямо сейчас? Не лучшее время. И куда ты пропала на целый месяц?

– Чем скорее, тем лучше. Желательно лично. Неважно, где я была.

На другом конце провода Гену окликнул сахаристый женский голосок. В ответ тот шикнул.

– Ладно, я заеду через час, – буркнул он. – Жди внизу.

Ангелина долго стояла перед зеркалом. Казалось, зарождающаяся внутри жизнь уже забирает ее красоту и молодость – цвет лица был тусклым, лоб прорезала напряженная продольная морщина. Впрочем, сейчас она и не хотела выглядеть свежей, пусть он видит, на что ее обрек. Намеренно не стала краситься. Повязав серый платок вокруг головы, она стала почти похожа на святую мученицу.

Двор слабо освещался одним покосившимся фонарем, холод стоял зверский, а Гена все не ехал. Медленно падали серебристые снежинки, где-то выла собака. Наконец вдали показались желтые фары его машины, как сверкающие в темноте глаза какого-то хищника. Подъехав, аспирант открыл пассажирскую дверцу.

– Привет, садись.

Вид у него был растерянный. Он протянул Ангелине три красные гвоздики и целлофановый пакет конфет «Ананас».

– Привет, спасибо.

– Как ты?

– Давай отъедем куда-нибудь, отец может скоро вернуться.

До площадки на набережной они доехали молча, так же молча просидели в машине еще минуты две. Ангелина все терла колени ладошками, язык ощущался шершавым камнем во рту. Хэйхэ мигал рядами редких огней за темными водами Амура, такой близкий и далекий одновременно. Гена усмехнулся и попробовал начать разговор.

– Все не знаю, как сказать твоему отцу, что не буду защищаться. Кормлю его завтраками, мол переписываю две главы, и так уже второй месяц. Я вообще забыл, если честно, о чем моя диссертация и для чего я ее писал.

Ангелина молча смотрела перед собой. Она достала один «Ананас» из пакетика и осмотрела, как будто видела такие конфеты впервые. Тогда аспирант попытался поцеловать ее в губы.

– Я беременна, – сказала Ангелина, резко отвернувшись.

Гена отпрянул и схватился за лоб. Выдержал паузу. Потом сказал холодным, саркастичным тоном:

– И что прикажешь мне с этим делать?

Ответ разозлил Ангелину. Она сощурилась на аспиранта.

– Как что? Жениться на мне, конечно, – отрезала она, сама не до конца понимая, говорит в шутку или всерьез.

– Ангелин… Я уже сделал предложение своей девушке.

Ангелина не поверила своим ушам. Рассмеялась злобным, безумным смехом.

– С девушкой? С этой Колбасницей из драмтеатра? А я тебе кто? Приятель дядя Ваня из соседнего подъезда?

– Ангелин… Не начинай, пожалуйста.

– Не начинай? Я беременна, беременна от тебя, тебе как еще это сказать – на китайском?

Гена водил рукой по рулю и рассеянно вглядывался в огни Китая, как будто оттуда могли прийти какие-то подсказки.

– Ты хочешь оставить ребенка?

Ангелина не была готова к этому вопросу. В голове звенело, живот крутило, никакого плана у нее не было. Но она не собиралась упрощать задачу этому засранцу.

– Отвези меня домой.

– Ангелин…

Гена попытался взять девушку за руку, но та отдернула ее так резко, что ударилась локтем о приборную доску.

– Я сказала, отвези.

Аспирант молча завел машину и медленно двинулся обратно к дому Ангелины. Высадив ее у подъезда, он опустил стекло с пассажирской стороны, наклонился и сказал сухо, формально, как будто объявлял приговор в суде:

– Лариса тоже беременна. Я женюсь на ней. А твой ребенок, вероятно, вообще не от меня.

И уехал, оставив Ангелину, сжимавшую в руках платок, три гвоздики и пакет конфет, на холоде у подъездного крыльца. Какое-то время она вслушивалась в звуки проезжавших за домом машин, почему-то ожидая, что Генка вернется, потом пошатываясь побрела к себе.

6 (Ангелина)

В тот день Ангелина легла в кровать и практически не вставала семь недель. На третий день у нее уже не оставалось сил регулярно преодолевать путь до туалета, поэтому она поставила рядом с кроватью ведро и вытаскивала его ночью, пока отец спал. Отца Ангелина не пускала в комнату, объявив, что болеет «по женской части», но лечится в соответствии с указаниями врача и ей нужен покой. Первое время девушка питалась только конфетами «Ананас», но на вторую неделю стала брать по ночам немного еды с подноса, который отец регулярно оставлял для нее за дверью. Так Ангелина пропустила развал Советского Союза, встречу нового, девяносто второго года, открытие границ с Китаем и новость, что тетка в реанимации. Конечно, она думала об аборте, но одна мысль, что придется одеться, сесть на автобус и доехать до женской консультации, где нужно что-то рассказывать и лежать в холодном гинекологическом кресле, приводила ее в ужас. Она представляла, что сможет избавиться от ребенка сама, не физически, а силой мысли, как в детстве вызывала рвоту после съеденного невкусного блюда. Воображение рисовало мокрый матрас, кровь, которая вылилась бы из нее, очищая нутро, исторгая инородное тело. Ангелина часто откидывала одеяло в надежде увидеть багровую лужу, но постель оставалась сухой.

День и ночь смешались в одно, Ангелина проваливалась в сон на несколько часов, когда придется, а по ночам прислушивалась к ощущениям в животе, напрягала пресс, скрещивала ноги, давая мышцам команду задушить плод. Ей казалось, что она уже ощущает какое-то шевеление внутри, как будто проглотила червяка, и тот пытается устроиться поудобнее. Иногда включала телевизор, когда шла «Санта-Барбара» на «России». Однажды краем уха услышала, что, согласно новым исследованиям, клубника содержит некий токсин, который крайне вреден для беременных и может вызвать негативные последствия для плода, вплоть до остановки сердца. В тот же день она отправила отца на поиски редкой ягоды, и к вечеру Григорий Витальевич, обрадованный тем, что дочь снова проявляет интерес к еде, вернулся нагруженный невесть каким образом найденными посреди зимы полутора килограммами китайской клубники. Ягоды были безвкусные, будто пластиковые, и Ангелина давилась ими, не всегда успевая оторвать черенок. После ее начало тошнить красной кашей, и она была рада скрючиться у унитаза. Ангелине казалось, что сейчас жизнь внутри нее непременно замрет.

Исторгнув из желудка все без остатка, она лежала, вспотев и откинув одеяло, с салфеткой в руке, и не то бредила, не то видела сон. У нее родится дочь. Вот они стоят за домом в Возжаевке, дует легкий ветерок, дочь оборачивается и смотрит на нее зло. Почему-то девочка родилась сразу подростком, она красивая, у нее золотистые локоны, как у матери, на ней зеленое летящее платье. Дочка обижена на Ангелину за что-то, она это чувствует. Ядовитое ощущение вины внутри… Ну конечно, она не стала хорошей матерью, а еще пыталась убить ее в утробе. Прости меня, доченька, дуру такую! Ангелина хочет броситься к девочке, приобнять ее, но та ускользает из рук, растворяется как дым. Вот они уже в другом месте, незнакомом, на какой-то длинной витиеватой улице, вокруг проплывают, мигая огоньками, вывески на китайском. Ангелина понимает, что это Хэйхэ, хотя ни разу там не была. Они с дочкой куда-то идут, кажется, повидаться с Геной. Это Ангелину радует, Гена обязательно поможет. Почему они все в Китае?

Краем глаза Ангелина замечает, что теперь рядом с ней идет мальчик-китаец. Он ведет за руку ее дочь, только цвет волос у нее поменялся, он стал огненно-рыжим. Ангелина пытается отодвинуть незнакомого мальчика, но тот упирается, и они с ее дочкой ускользают в темный вход какой-то лавки. Ангелина бросается за ними и оказывается внутри просторного пустынного рынка. Сколько хватает глаз тянутся торговые ряды. Ангелина заглядывает в корзинки на прилавках – там везде клубника. Сжимает в кулаке салфетку, бежит между рядами в поисках китайца, хочет позвать дочь, но не может вспомнить, как ее зовут. В груди разливается холодный ужас – как она могла забыть имя дочери? Ангелина добегает до крайнего прилавка – и вдруг оказывается на стадионе около первой школы в городе Б. Класс занимается физкультурой. Ангелина знает, что где-то там ее дочь, им нужно поговорить. Вот она, ее девочка, последняя в шеренге, только она теперь брюнетка. Она о чем-то шепчется с подругой, девочки показывают пальцами на Ангелину и смеются. Как неловко… Вот обе поворачиваются к Ангелине, и та сдавленно вскрикивает во сне от ужаса: девочки похожи, как близнецы… У них лица Ларисы Великодной, покрытые актерским гримом. Одна точно ее дочь, а другая – самозванка. Ангелина не знает, как их различить. На поле выходит женщина-физрук и направляется к Ангелине. Сейчас ее выгонят со стадиона, и она так и не сможет поговорить, объясниться со своей девочкой. Женщина в спортивной форме приближается, и Ангелина понимает, что физрук – ее тетка. Но как она может быть физруком, она же хромая?

– Ну и вонища у тебя тут, конечно.

Ангелина открывает глаза, щурится на свет и видит нависшее лицо реальной Марины. Наверное, запашок в комнате и правда стоит тот еще.

– Отец сказал, что ты второй месяц с постели не встаешь. А тут еще и отравилась. Давай выкладывай, что у тебя. Что врач говорит?

Марина споро наводит порядок в комнате: кидает три засохшие гвоздики в мусорный пакет, выметает из-под кровати гору фантиков, выносит ведро, тянет из-под Ангелины простыню, чтобы поменять постельное белье. Марина всегда вдруг становится очень энергичной, когда кому-то нужна ее помощь. Даже если лежит в реанимации, но слышит, что кто-то заболел и требует ухода, может хоть пешком дойти до города Б наперевес с капельницей.

Ангелина молчала, отвечать тетке не хотелось.

– Ну что ты отца опять терроризируешь? Лежишь тут хандришь? Мальчик, что ли, бросил какой? Температуры у тебя нет. – Марина приложилась горячими губами к сырому лбу Ангелины. – Давай одевайся, пойдем воздухом хоть немного подышим.

Ангелина встала и медленно открыла протяжно проскрипевшие створы платяного шкафа. Начала механически доставать с полок вещи, которые не надевала уже семь недель. Одежда выглядела чужой, как будто Ангелина забралась в чью-то спальню и ищет там наряд. Марина шаркала хромой ногой, бормотала что-то себе под нос. Дотянулась, открыла форточку.

– Что тебе врач прописал? Ты что-то принимаешь?

Ангелина натянула любимые облегающие джинсы и поняла, что не может застегнуть пуговицу. Девушка стояла посреди комнаты, с удивлением рассматривая свою слегка оплывшую талию. Марина обернулась и прищурилась. Щеки у Ангелины впали, руки стали похожи на палочки, но живот… Тетка рухнула в кресло.

– Боже мой, боже мой… – запричитала она, отстукивая какой-то ритм косолапой ступней.

Ангелина упала на кровать и завыла как раненое животное. Марина тут же собралась, встала и подошла к племяннице, почти не хромая.

– Ну-ну, девочка моя, не плачь… Тсс, ну ничего. – Марина гладила свернувшуюся в позе эмбриона Ангелину. – Какой срок? Отец в курсе?

Ангелина обратила набрякшее от рыданий лицо к тетке и сверкнула на нее безумным взглядом. Марина перекрестилась и отшатнулась от постели.

– Мне не нужен этот ребенок! Я его отравила, а если еще живой, то убью! – прошипела Ангелина.

Марина схватила племянницу за запястья.

– Никогда, слышишь меня, никогда не говори так! Это грех! Ребенок не виноват, он ничего тебе не сделал! – Голос Марины загудел, она крепко стояла на ногах, глаза покраснели.

Под тяжелым взглядом тетки Ангелина опомнилась, скривилась и опять начала тихонько всхлипывать.

– Рин, Рина, мне просто очень страшно…

Так Ангелина называла тетку только в детстве, еще до того, как у них испортились отношения. Услышав свое давно забытое прозвище, Марина смягчилась, взяла Ангелину в охапку, как младенца, и начала слегка покачивать.

– Мы со всем справимся, со всем справимся вместе. – Марина вытерла племяннице нос платком. – Сейчас я тебе свитерок дам, и в больницу, там тебя посмотрят.

До областной доехали молча. Добродушный усатый дядечка крутился в своем кресле и молниеносно что-то писал в новенькой, только что заведенной карте. Ангелина не моргая смотрела в одну точку, туда, где сходились углами настенные кафельные плитки. Она была почти уверена, что убила ребенка.

– Абсолютно здоровый плод, никаких нареканий. А вот будущей мамочке стоит побольше гулять на свежем воздухе и получше кушать. – Доктор цокнул языком и подмигнул пациентке, и Ангелина подумала, что ему больше подошло бы быть педиатром, а не гинекологом.

– Но клубника… Я вчера съела очень много клубники…

Доктор рассмеялся.

– Вы уже третья пациентка за сегодня с этой клубникой, поменьше телевизор смотреть надо! Они там такое придумают! Каждую неделю что-то новое! А ко мне потом очередь на два этажа из дамочек ломится на успокоительную сессию со своими страхами! А я меж тем не психотерапевт, образования соответствующего не имею! – Усатый переглянулся с Мариной, будто они вдвоем учили уму-разуму нашкодившего ребенка, но несерьезно, а так, в шутку.

Прерывать беременность на таком сроке было опасно, да и Ангелине после случая с клубникой перехотелось вмешиваться в естественный и загадочный процесс создания жизни. Что-то внутри переключилось, и она, наоборот, стала вести себя очень осторожно. Не поднимала тяжестей, регулярно ела, выходила на прогулки строго по расписанию, садилась и ложилась аккуратно, как будто боялась расплескать наполненный до краев стакан воды.

Душной июльской ночью Ангелина родила абсолютно здоровую девочку. В какой-то момент сквозь тягучую боль схваток она расслышала, как врач потусторонним голосом позвал медсестру: «Пуповина обвилась вокруг шеи. Быстро, сюда». В ту минуту Ангелина подумала, как было бы хорошо, если бы ребенок сейчас умер. Но тотчас же испугалась и отогнала от себя ужасную мысль. Марина всю беременность племянницы ходила молиться за нее и ребенка в сельскую церковь, и тамошний батюшка наказал Марине назвать девочку Марфой. Ангелина еле уговорила тетку хотя бы на Марту.

На выписке из роддома Ангелину встречал Гена с огромной охапкой белых хризантем. Сунул букет, чмокнул в щеку, на дочь не посмотрел и умчался по делам.

7 (Джинггуо)

Ван Джинггуо родился ровно в полдень, тридцатого декабря, в год Черной Водяной Обезьяны. Когда его матери, двадцатидевятилетней Ван Минчжу, положили на грудь младенца, она заметила, что кулачки у мальчика белые, как мел, по контрасту с красновато-синюшной кожей на всем остальном теле. Как будто ребенок появился на свет в белых перчатках. «Сяо Юй – "мой джентльмен"», – ласково прошептала Минчжу. «Возможно, это витилиго», – сердито отчеканила старая акушерка с очень глубокой продольной морщиной на лбу, похожей на шрам от удара топором, и унесла ребенка. Но через три дня цвет кожи мальчика выровнялся, и, не имея никаких иных нареканий к состоянию новорожденного, врачи отпустили мать с ребенком восвояси.

Минчжу так и продолжала называть сына Сяо Юй. Джинггуо и правда рос джентльменом: почти не плакал, послушно брал грудь, аккуратно приподнимал ножки, когда Минчжу меняла ему пеленки, подавал руку, когда нужно было вдеть ее в рукав – Сяо Юй все делал так, чтобы матери было удобнее. Детская была обустроена там же, где жила мать: за фанерной перегородкой в большом складском помещении, которое в хорошие годы также превратилось в рынок. После того как отец Джинггуо оставил Минчжу это помещение в качестве отступного, она усердно работала день и ночь, чтобы превратить промерзлую коробку на берегу реки Черного Дракона в процветающий бизнес. Мать Джинггуо никогда не была привередливой: единственная дочь крестьян из далеко не самой богатой провинции Хэйлунцзян, она с семи лет была приучена к подъему с первыми петухами, тяжелому труду и непритязательному жилищу.

Перебравшись в восемнадцать лет в Хэйхэ, Минчжу бралась за любую работу, которая подворачивалась. Она исправно отсылала деньги родителям с почтительной просьбой отцу не играть на них в карты, понимая, что он все равно ее не послушает. Должность на складе Минчжу получила случайно: у ее соседки Тедань уже был опыт работы, но ее отцу-диабетику сделалось плохо и Тедань пришлось срочно уехать в деревню. За несколько лет Минчжу стала фактически управляющей складом: владелец, обладатель самых толстых пальцев из всех, что Минчжу когда-либо видела в жизни, пятидесятилетний Ли Ян, уже давно жил в Харбине и доверял Минчжу устанавливать цены, собирать деньги, ремонтировать склад и прочее.

Бум торговли девяносто первого – девяносто второго с городом Б пришелся на время, когда Минчжу уже пять лет как управляла складом. Большинство местных воспринимали бизнес с русскими как противостояние, а это значило, что с круглоглазых «лаоваев» надо брать как минимум двойную цену за товар или услугу. Если существует в природе ген обостренного чувства справедливости, то он точно достался Ван Минчжу. По непонятным для окружающих причинам Минчжу отказывалась как-то обманывать русских и устанавливала для всех равные цены, в то время как ее собратья по бизнесу завышали цены на триста процентов и агрессивно торговались за каждый юань. Из-за отсутствия солидарности со своими Минчжу сыскала себе немало проблем и дурную славу среди местных торговцев, но хорошую репутацию среди предпринимателей из-за реки. Когда бизнесмен-лаовай выкупил склад, Минчжу легко с ним сработалась: к этому времени она подучила русский до вполне беглого разговорного. Помимо этого, она была на своем складе эффективна и органична, погрузкой и отгрузкой командовала, как бывалый русский старшина. Ее профессионализмом и практичностью нельзя было не восхититься.

Однажды новый хозяин помещения опоздал на последний вечерний паром в город Б и решил проконтролировать приемку мелкой бытовой техники на складе. Тедань тогда только открыла свою чуфаньку, небольшой ресторанчик неподалеку, он назывался «У Наташи», и Минчжу предложила боссу там поужинать. Стол ломился от огромных порций дымящихся побегов чеснока, хэйхэйской закуски, чисанчи и габаджоу. Заливалось это все пивом «Харбин», а к яйцам в карамели пошла местная водка.

Минчжу нельзя было назвать красивой: грузная, коротконогая, с простым, грубоватым лицом. Но была у нее одна привлекательная черта: удивительного нефритово-зеленого цвета глаза, которые при определенном освещении становились медово-желтыми, а когда Минчжу уставала, походили на затянутое тиной болотце. Правда, необычный цвет глаз доставлял неудобства: суеверные деревенские называли Минчжу ведьмой. Соседские мальчишки каждый раз, завидев зеленоглазую, изображали ужас, наигранно отпрыгивали в стороны, тыча в нее пальцами. Словно дурнота, подступала ярость, у Минчжу кружилась голова, она с трудом загоняла внутрь злые пожелания, которых, по правде говоря, мальчишки заслуживали. Что-то подсказывало Минчжу, что эта ярость, усиленная словом, однажды обернется горем и гибелью. Она чувствовала, как где-то в душе зреет потусторонняя сила. Иногда ей казалось, что ее желания, не только злые, но и вообще все, сбудутся, стоит только захотеть. Минчжу боялась сама себя. И в конце концов научилась не хотеть ничего для себя. Только делать тяжелую работу. Только служить родителям.

Еще Минчжу была тактична, вежлива и дружелюбна. Ее ненавязчивое очарование проникало в сознание медленно. После нескольких стопок семидесятиградусной водки русский это очарование ощутил и оказался в закутке у Минчжу на складе. Так и повелось, что время от времени круглоглазый босс опаздывал на последний паром и оставался ночевать за перегородкой у Минчжу.

Бизнес босса развивался быстро, и вскоре он уже оформлял поставки товара напрямую из Гуанчжоу, все меньше нуждаясь в складе в Хэйхэ. Когда Минчжу забеременела, он переписал на нее помещение и сказал, что, вероятно, теперь будет появляться нечасто. Минчжу кольнула чисто женская обида – за рекой у русского, конечно, кто-то был, она, такая невзрачная, и не рассчитывала ни на что, но все равно стало неприятно. Однако не в деятельном характере Минчжу было долго хандрить. Вскоре легкая обида сменилась растущей день за днем благодарностью – ведь русский, по сути, подарил ей целый бизнес, который можно было продать, а на вырученные деньги купить в родной деревне новый дом родителям и себе коттедж отстроить. Но после на удивление легких родов Минчжу решила пока что оставить склад и не возвращаться в деревню и вообще какое-то время не посвящать родителей в обстоятельства своей жизни в городе.

Любовь к сыну была всепоглощающая, обескураживающая, единственная любовь, которую было суждено испытать сердцу Минчжу. Образ русского, не появлявшегося с шестого месяца беременности, начал постепенно затуманиваться в памяти. Бизнесмен из-за реки превращался в абстрактного благодетеля, подарившего собственное дело и удивительное чудо материнства, ее маленького джентльмена. У Минчжу сохранилась одна фотография босса, с его адресом и номером телефона на обороте, но в связи с ним не было особой необходимости. Переоборудовав склад под торговый центр и одновременно оптовую базу, Минчжу не без труда, но все же за три года заработала на первый взнос на светлую двухкомнатную квартиру недалеко от строящегося на набережной парка, куда они перебрались с Джинггуо еще до окончания ремонта.

На складе всегда кто-то мог присмотреть за сыном: уборщица Бинбин, арендаторы и клиенты Минчжу из категории «любимых», ночной сторож Чжинмин, антиквар Ливэй. Когда Сяо Юю было шесть лет, Минчжу решила, что нужно как-то подружить мальчика со сверстниками перед началом школы, и отвела его на ближнюю футбольную площадку, где под присмотром бабушек играли дошколята и младшеклассники. Когда Минчжу вернулась за сыном спустя пару часов, она с удивлением обнаружила, что мальчик сидит в углу за воротами один и раскладывает какие-то узоры из камней.

– Почему ты не играешь с остальными детьми?

– Я им не нравлюсь.

– Это кто сказал?

Джинггуо не дал ответа. Но мать почувствовала, что мальчик был прав. Конечно, ее маленький джентльмен не мог быть таким же, как и все вокруг. Он особенный, это было ясно с первой минуты его жизни. С того дня Минчжу стала часто заставать Джинггуо перед узким зеркалом, висевшим в слабо освещенной ванной комнате. Сяо Юй медленно поднимал пальцами верхние веки к бровям, морщил нос, поджимал губы, таращился на свое отражение. Минчжу знала, каково это, когда тебя не принимают сверстники: из-за цвета глаз в родной деревне ее называли «ребенком злых духов», не приглашали на праздники и обходили стороной.

В школе со сверстниками у Джинггуо тоже не заладилось. Зато он стабильно приносил домой, на радость матери, красочные, не по возрасту искусные рисунки. Художественный талант был первым, который выявился у Сяо Юя. По всем остальным предметам учителя тоже хвалили Джинггуо, но отмечали, что он держится отдельно от других детей. Второй талант сына Минчжу, талант переговорщика, выявился постепенно.

Компенсируя отсутствие общения с одноклассниками, Джинггуо водил дружбу с продавцами торговых рядов на складе матери. Больше всего мальчику нравилось проводить время за прилавком у Ливэя. Глаза старика, поблескивающие из-под невероятно длинных седых бровей, всегда как будто смеялись, пока он раскладывал на столе статуэтки из нефрита, крупные эмалированные браслеты, брелоки, инкрустированные камнями, резные карманные зеркальца. Ливэй иногда доверял Джинггуо упаковку статуэток в коробки и пупырчатую пленку, наклеивание ценников и пересчет нового товара. По утрам Ливэй практиковал гимнастику тай-чи на площадке перед складом вместе с несколькими другими стариками из округи. Иногда Сяо Юй подражал плавным неторопливым движениям их рук. Еще было очень уютно сидеть на картонке под прилавком Ливэя у обогревателя, рассматривать при свете пыльного ночника переливы каменьев на затейливых безделушках, пока за стеной склада выла метель и лежал метровый слой пухового снега. В один холодный декабрьский день старенький обогреватель похрустел-похрустел и выключился. Джинггуо тогда было одиннадцать лет. Ливэй потряс старый агрегат, убедился, что возвращаться к жизни он не желает, потер свои мохнатые брови большим и средним пальцами и сказал мальчику:

– Сходи до хромого Дзюто в конце третьего ряда, спроси, почем он отдаст обогреватель.

Джинггуо был очень рад получить важное взрослое поручение. Побежал вприпрыжку до торговавшего мелкой бытовой техникой Дзюто, у которого одна нога была короче другой. Продавец встретил сына хозяйки слегка настороженно.

– Зачем тебе обогреватель?

– Ливэю нужен.

– Я могу отдать подержанный за два браслета от Ливэя для дочерей и резное зеркало для жены. Только браслеты должны быть красивые.

Джинггуо поскакал обратно до прилавка Ливэя.

– Ишь ты, подержанный за два браслета и зеркало! Скажи ему, что за мои изделия полагается новый обогреватель!

Мальчик отправился обратно к продавцу техники. В этот раз он шел неторопливо, продумывая речь, которая убедит Дзюто дать хороший новый обогреватель. Он чувствовал, что может договориться о выгодной сделке, чтобы Ливэй был доволен.