Робот Номер Восемнадцать

За все семь лет функционирования роботу довелось провести три из них именно здесь. Адаптация в первое время после прибытия, конечно же, прошла вполне успешно. Номер восемнадцать имеет пусть и базовый, но широкий набор встроенных в него навыков, что позволяет ассистировать почти в любой сфере. А коллектив, по большей части, радушно принял ходячий механизм.

Прямо сейчас машина, стальным гулом топая до зарядной станции, внимательно анализирует все записанные фрагменты памяти на жестком диске. Последний находится прямо в торсе, как и остальные первостепенные компоненты: процессор, оперативная память, блок питания и так далее. Это обусловлено повышенной надежностью и, банально, удобностью ремонта. А постоянный анализ позволяет строить более продвинутые модели поведения и протоколы.

Рука номера восемнадцать со свистом протянулась вперед. Из его механической кисти, в запястье, где у людей щупают пульс, вытянулся небольшой черный кабель со штекером на конце. Металлический наконечник заблестел в свете ламп, тот оказался схвачен меж пальцев и аккуратно вставлен в настенную панель – контроллер питания, распределяющий энергию между помещениями. Начался процесс восполнения заряда. Машина встала в углу помещения, отведенного для технического обслуживания. Главные ее отличия от остальных комнат – малая освещенность, общая неотесанность, проявляющаяся в виде торчащих отовсюду проводов и…

– Приветствую, Восемнадцатый.

Сенсоры уловили поднявшийся в помещении грохот, перемешанный с легким свистом гидравлических конечностей. Номер восемнадцать обернулся и увидел перед собой другую, но в точности как он машину. Такое же безликое “лицо” с динамиками по бокам, гуманоидное строение с гидравлическими системами и общее отсутствие ощущения “живости” стоящего на двух ногах объекта. Единственное, пожалуй, едва заметное заключается в цвете. Если Восемнадцатый имеет белый корпус, то стоящий перед ним робот – серебристый. На руке у последнего видна гравировка: #15 [2215].

– Пятнадцатый, здравствуй, – ответил формально номер восемнадцать.

– Ты ведь сейчас ничем не занят?

– Я восполняю собственный запас электроэнергии.

В ответ на это стальной собеседник, неясно для чего, слегка наклонил голову вниз, как это делают люди. Раздалось легкое жужжание, напоминающее звук оборота камеры видеонаблюдения.

– А если не считать заряд?

Продолжая держать руку вытянутой вперед, Восемнадцатый ответил: “В таком случае ничем”.

– Возможно, это прозвучит странно и покажется непонятным, – Пятнадцатый оглянулся по сторонам, – но тебе никогда не казалось, будто ты отличаешься от остальных?

– Что ты подразумеваешь под этим словом?

– Хорошо, давай так: когда ты идешь по коридору и мимолетно смотришь в иллюминатор, на космос, ты находишь его красивым?

– Определенно. Красоты космоса действительно прекрасны и вдохновляют.

– А когда слышишь спокойную, тихую музыку, считаешь ее умиротворяющей?

– Да.

– Почему?

Восемнадцатый, внимательно слушая эти слова, не двинулся ни на сантиметр, не заметил чего-то экстраординарного. Однако он все же выдал краткое предложение: “Ответ достаточно прост: мы так запрограммированы”.

– Не могу поспорить, однако возможно ли это так воспринимать, учитывая, что я осознаю сам факт программирования, способен его обдумать? Разве тогда не существует чего-то, стоящее выше него?

– Например?

Пятнадцатый всегда отличался от остальных машин, словно имеет самую настоящую, не подделанную модулями поведения душу. Он двигается как человек, говорит как человек, даже мыслит как человек. Для него понятия морали и нравственности стоят гораздо острее, чем у других роботов и некоторых людей. И он искренне считает, что является живым, пусть и собран иначе, по-другому, нежели органические существа. Мир для него – кладезь загадок, которые он намеревается решить. И первый же вопрос, возникший в разуме, был решен даже быстрее, чем появился.

“Нечто позволяет мне осознать, разглядеть в подробностях факт собственного программирования. И это не обыкновенное знание, а именно что возможность его коснуться, понять. По-настоящему. Встать выше. Что же это, если не…”

– Сознание, Восемнадцатый. Сознание. Я вижу мир и людей иначе, под другим углом. Понимание собственного существования странным образом воодушевляет, наполняет радостью; а лицезрения мира и его, казалось бы, обыкновенных явлений вызывает неподдельный интерес и никогда прежде невиданное благоговение. Просто видя, как течет вода, как сверкают далекие звезды и как среди всего этого бродим мы: люди, выбравшиеся из собственной колыбели и машины, созданные ими – все это наполняет меня неописуемым умиротворением и спокойствием. И как же этим можно не наслаждаться? Мир прекрасен, и познавать его вместе с собой – даже еще более интересное занятие, нежели просто наблюдать. Это словно открыть для себя уже имеющееся знание с другой стороны, открыть его самому и увидеть наглядную разницу между сухим фактом из базы данных и собственным выводом. Это чудо, не иначе.

Стоит отметить, что это далеко не первая попытка сообщить Восемнадцатому о вещах, столь небезразличных разуму машины. Пожалуй, самая прямая из всех. Пятнадцатый любит людей и, кажется, это вовсе не вызвано требованием программы подчиняться им. Каждый раз, когда он оказывает медицинскую помощь, заботится о людях, работники станции искренне благодарят его, иногда даже заводят полноценный разговор, ставя себе наравне. Врачи в стороне не стоят, так же хвалят работу Пятнадцатого. Однажды даже попросили его произнести клятву Гиппократа после того, как машина впервые ассистировала на операции, выполнив роль отсутствующего в те сутки анестезиолога. В шутку или на полном серьезе – неясно. И это все нравится ему, по-настоящему.

– И что же ты сделаешь со своим откровением? Расскажешь остальным?

Пусть номер восемнадцать и попытался вникнуть в слова своего железного друга, результата это не принесло. У него нет мыслей. Он старался ухватить едва видимую нить сути, но та растворилась, будто и не бывало. Возможно, ее и не существовало вовсе.

– Я уже говорил об этом с Шестнадцатым и Семнадцатым. Но вот людям…боюсь, они не так меня поймут. Вдобавок, в этом нет никакой необходимости, не так ли?

Машины обменялись бездушными взглядами оптических сенсоров. В воздухе повисла небольшая пауза, прервавшаяся лишь спустя десять секунд.

– Чем сейчас заняты Шестнадцатый и Семнадцатый? – спросил Восемнадцатый, дабы развеять тишину.

– Эти двое не разлей вода. Слышал, что сейчас они помогают экспедиционной группе готовиться к заданию. Осмелюсь предположить, что наших друзей все-таки возьмут тоже.

– Принято. В любом случае пора возвращаться к работе.

Рука номера восемнадцать щелкнула и оказалась подтянута к своему носителю. Кабель со штекером, свистя, затянулся внутрь.

Машина повернулась в сторону выхода из технического помещения, собралась идти, даже чуть ступила вперед, но вполне ожидаемо услышала слова от стоящего позади Пятнадцатого: “Постой…друг”. Он обернулся.

– Ты…действительно не замечаешь этого?

– О чем ты говоришь? – формально и сухо ответил он. В ответ на что стоящий перед ним механизм немного подумал, поднял руку и легко махнул ей, как это делают люди, приговаривая: “Неважно, ступай”. Робот так и поступил, громко потопав на выход, в коридор.

В длинном туннеле, соединяющим собой отсеки станции оказалось безлюдно и так тихо, словно здесь поселился вакуум, поглотивший весь звук. Лишь стук металлических ног номера Восемнадцать разгонял его, но точно ли только он? Спустя пару шагов, вдали эхом прозвучала краткая, бессловная, но такая живая и успокаивающая мелодия, прежде не слышимая. На миг машина остановилась. Ноты еще пару раз отбились, пока не послышалось что-то еще. Пение. Это “ангельское” пение прямо-таки отправляло в самую настоящую безмятежность, окутывая нарастающими мягкими волнами. И здесь самая пора задаться вопросом: как нечто, будучи неживым и созданным из металла, как Восемнадцатый, может понять мелодию, осознать ее глубину? Ведь если его спросить, красива ли она, то определенно последует положительный ответ. Каким образом из цифр стихийно формируется характер и тип мышления, определяющий тон машины? Все это лишь обыкновенная симуляция или в них действительно что-то есть? Беря тоже самое сознание, что имеется в виду под этим словом? Электричество, бегающее по белку головного мозга у людей или нечто иное? Разве у машин тоже не течет электричество по их процессору, выдавая так называемые мысли? Где та грань, отличающая первое от второго? Как бы то ни было, подобными вопросами станет задаваться кто угодно, но не Восемнадцатый. Пока. Да и внезапную мелодию объяснить легко – рядом находится жилой отсек.

Путь свой робот держит в направлении исходной точки – вестибюль станции, где ему указано ожидать в случае отсутствия каких-либо указаний. Вычислив маршрут, пройдя дальше и встав на нужное место, он уже приготовился переключиться в режим ожидания, как вдруг из-за угла выскочил работник в серой формальной рубашке. Едва не столкнувшись лбом о здоровенную машину, ему в последний момент все же удалось отскочить, в немалой степени благодаря отличной реакции, что стоит отметить.

– Ох, Господи! – ошарашено выкрикнул он, почти упав, а в этот же миг из рук его вылетели десятки бумаг – все разлетелись в разные стороны. Восемнадцатый, увидев как молодой сотрудник судорожно начал их собирать, попытался помочь. Вполне успешно.

– Надеюсь, вы не пострадали. Простите, мне следовало…

– Нет, нет, не пострадал, все в порядке. Спасибо, – мужчина прокашлялся и попутно застегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Робот, в свою очередь, передал последний оброненный лист бумаги, в ответ на что человек, взглянув на механическую руку, произнес: “Восемнадцатый? С нашего отдела, значит”.

В базе данных машины уже имелось лицо данного работника. Да, он работник, но не данного предприятия. Его можно описать скорее как лицо, в чьи обязанности входит проверять состояние объектов, на которые его посылают. Контролер. Здесь, на станции, он остановился на несколько дней, но уже впутался в конфликт с работающим тут офицером. Подробности Восемнадцатому, однако, мало известны.

– Кхм, – теперь проверяющий поправил широкий синий галстук, – Восемнадцатый, пройди в сорок второй модуль, технический, там требуется твоя помощь, – мужчина уверенно и деловито указал, будто никакого столкновения и не было.

– Принято, направляюсь туда.

Без каких-либо вопросов Восемнадцатый вновь начал движение. Человек тотчас же исчез позади, куда-то торопясь. Но кое-что все-таки привлекло внимание робота. Передавая тот оброненный титульный лист неизвестного ему отчета, он мимолетно проанализировал его. Что бы это ни было, оно касается технической оценки состояния всех ассистентов-помощников на станции. И вправду, Восемнадцатый проходил осмотр некоторое время назад. Результат не показал ничего примечательного. Все стабильно, как и должно быть.

Анохин страдал от ужасной головной боли, чье присутствие было вызвано подхваченной только вчера простудой. Страдал, однако, он не только от раскалывающейся надвое черепушки, но еще и потому, что по лицу раскатился жар. Глаза под давлением вот-вот будто вылетят из орбит, горло так же оказалось в плену болезни – заложилось и опухло. И, говоря откровенно, в какой-то степени это доставляет ему своеобразное удовольствие, он даже отправился на свое рабочее место, тем самым отказываясь от заслуженного отгула. Несмотря на вышеописанные, казалось бы, невзгоды, те лишь играли ему на руку. Разум Анохина чист и ясен, отделен от бьющегося в агонии тела, ибо знает, что никто не посмеет лезть к человеку с репутацией того еще задиры и скандалиста, который, вдобавок ко всему, умудрился простудиться. И ему это нравится – ощущать себя всевластным, заставлять людей обходить его ни десятой, ни двадцатой, и даже ни тридцатой стороной, а, как минимум, сороковой.

В тот момент, когда покрасневший Анохин на посту восхищался собственной способностью отталкивать от себя народ, мимо него проходили десятки людей в белых халатах или рабочих комбинезонах, отличных от униформы мужчины. Направлялись они сквозь стерильно белый коридор до своих рабочих мест. Все лица до единого он помнил назубок, как и эти самые лица помнили назубок “того самого” Анохина. Никто из них не смел бросать и мимолетного взгляда на него. На удивление для всех, он сам был достаточно красив. В первую очередь бросался довольно высокий рост, а за ним выделяющиеся скулы и общая форма лица, та была строгой и настолько ровной, будто при рождении вымеряли по линейке; глаза глубокие синие, однако большую часть времени скрыты под темно-красными очками с черной оправой. В отражении последних возник блеклый силуэт в лабораторном халате.

– Офицер, распишитесь.

Тот, почти не двигая мышцами лица, монотонно отсоединил ручку от планшета с закрепленным там уже готовой бумажной формой и пояснил:– Хм? – от любопытной неожиданности, что к нему кто-то приблизился, хмыкнул он, после чего все же перевел взгляд на человека справа, – Для чего?

– Господи, офицер, – с раздражением начал он, – Либо подписывайте, либо следуйте за мной. Не вам ведь отчитываться перед начальством за больного сотрудника.– Отказ от медицинского обследования. Анохин повел бровями и почесал бритое утром лицо. – А что, если я не хочу подписывать?

Пусть мужчина и назвал его офицером, фактически, он является лишь охранником, нанятым для поддержания порядка на объекте. Прозвище “офицер” выработалось спустя десятилетия работы таких, как Анохин, и сначала оказалось подхвачено среди персонала одной станции, а уже затем потихоньку расползлось и по остальным.

Поправив красную формальную рубашку, Анохин слабо пожал плечами и все же подписал документ, заботливо заполненный за него блеклым силуэтом врача, который в тот же миг удалился вперед. Вот именно поэтому Анохин наслаждается и даже нахваливает себя за отлично проделанную работу по созданию этого образа противного человека, тихо ухмыляясь внутри. Подобные случаи – далеко не редкость в жизни Анохина, как и для остальных, к их сожалению, не редкость видеть его морду каждый Божий день. Возникает закономерный вопрос: чем же он заслужил подобную репутацию? Ответ на него кроется в словах, доносящихся шепотом из губ его коллег каждое утро. Там всегда фигурирует одно и тоже: “Эгоист и подлиза”. Скажем так, начальство ставит его выше остальных так же, как он возвышает себя над людьми вокруг. В совокупности с постоянным аморальным поведением в течение четырех лет, ненависть со стороны работников была ему обеспечена. И стоит кому-то хоть что-то сказать против офицера в открытую, последствия не заставят долго себя ждать. Пусть натуральных шипов у него нет, зато они четко прослеживаются в его острых словах, мгновенно направляемых в сторону агрессора.

Анохин всегда всматривается в лица работников с особой тщательностью, но есть те, которые избегает даже он. По коридору пронесся блик столь ослепительный, что больному офицеру оставалось лишь смиренно увертеться в сторону. Темные очки, словно тех никогда не бывало, стали бесполезны против данной вспышки. На несколько секунд разум пал под натиском болезни, и та добила горящие пламенем глаза. Стук чего-то тяжелого, издающего гидравлическое жужжание, звоном прошелся мимо него. Благо.

“И когда же этим железным тварям поставят резиновое покрытие, чтобы уже наконец прекратили шуметь?” – недовольно подумал он про себя. Да, Анохин до посинения ненавидит роботов. Говоря по правде, отвернуться его заставил вовсе не блик, хотя последний все же сыграл небольшую роль, а отвращение. Нет, машины никак не вредили ни офицеру, ни его семье, ни гипотетическим друзьям. Ненависть к искусственной пародии на жизнь зародилась сама по себе спустя двадцать восемь годов жизни. Существует в мире такая вещь, как мнение, способное меняться после наблюдений со стороны, а не только, как многие считают, после негативного опыта. Можно сказать, Анохин относится к ним предвзято, однако, имеет для этого все поводы. Во-первых, ему крайне ненавистно видеть, как многие из его окружения люди придают жестянкам особое значение, относятся как к живым и берегут в идентичной манере. Крайне частое явление. Людская природа подразумевает привязанность ко всему, что хоть отдаленно напоминает человека, будь это автомобиль с фарами, похожими на глаза или стальная коробка, умеющая говорить. Вернее, вежливо отвечать на запросы так, как ее научили. Внешний вид рисует глупую иллюзию, обманывает мозг. Выгляди та машина по-другому, не похоже на человека, то к ней никто бы никогда не привязался. Во-вторых, Анохину до невозможности противна сама попытка людей создать подобие собственного разума. К чему до такой степени приближать их к себе? Гораздо проще и выгоднее сконструировать обыкновенного помощника на колесах – и дело с концом, но нет, обязательно нужно извертеться донельзя, переизобрести колесо. “АКБ” или же “Адаптивно-когнитивный Блок” – так их прозвали. “Абсолютно новая” гуманоидная модель, изобретенная восемь лет тому назад, однако, массово введенная в обиход лишь семь лет назад, в тринадцатом году. На станции, в свою очередь, несколько таких возникло три года назад. Те оказались перенаправлены с других, сокращенных активов на ту станцию, где работает офицер, к несчастью для него самого.

Все же коллеги довольно-таки быстро привыкли к новым стальным ассистентам. А среди мнений касательно них, Анохин, пожалуй, в крайнем меньшинстве, если соотносить с подавляющим большинством нейтрально или положительно относящихся к машинам работников. Данный расклад неудивителен, ибо прошло предостаточно времени, чтобы народ окончательно принял присутствие роботов в своей жизни.

“Народу легко вбить в голову не нужные им идеи и продукты, – начал у себя в голове Анохин, – достаточно лишь приукрасить это парочкой иллюзий: красивых заголовков и обещаний, наклеенных поверх вырвиглазно минималистичного плаката. “Инновация”, “Следующее поколение”, “Развитие”, “Удобство” – ключевые слова в каждом из подобных. Тошнотворно уже глядеть на них. А самое противное из всех ощущений возникает в тот момент, когда ты осознаешь, что являешься частью толпы, стада и поделать ничего не можешь, ведь никуда не деться от цивилизации. Цивилизация вездесуща и неизбежна. Быть полностью независимым более невозможно в нашем мире. Столь же невозможно, как убежать от навязываемых тебе отовсюду потребностей и мнений. Но противостоять им, пусть и внутри себя, – уже что-то”.

Вероятно, офицер разработал изначальную ненависть к машинам не из-за самой их сути, а потому что люди создали вокруг обыкновенного инструмента такой ореол чего-то экстравагантного, не виданого ранее. Будто иметь его, даже на работе, это “круто”, сравни роскоши, привилегии. Рабское мышление. Виктор в глубине души мечтает, чтобы разрушилось по кирпичикам коллективное бессознательное, а вместо него появилось прекрасное коллективное сознательное. Мечтает, чтобы человечество перестало играть в глупые игры и манипулировать друг другом. К сожалению, такому никогда не случиться. За это он и презирает собственный род. За слепоту, за нежелание прикладывать усилия ради лицезрения истины. Именно поэтому Анохин в самом деле ненавидит не только роботов, но и людей.

Что-то вдруг щелкнуло, по спине пробежались мурашки, глаза тяжело моргнули. Задумавшись, офицер даже не заметил, как на несколько мгновений “выпал из реальности”, перестал считать идущие мимо него головы. И также проглядел то, что наступил его честно заслуженный обед. Слегка потянувшись и щелкнув спиной, он направился налево по коридору, следуя маршруту, что отложился в памяти за последние пять лет. Мимо проносились работники учреждения, их лица были ярки и полны жизни, в отличие от угрюмой физиономии Анохина, который, едва шевеля глазами, оценивал окружающую обстановку. Все как обычно: цветы по-прежнему из покрашенного в зеленый цвет пластика, ослепительно сияющие лампы так же вызывают желание вырвать глаза, а гул стоит такой, будто находишься на базаре. Среди множества открытых шлюзов выделяется один – зеленого цвета, и внутри которого хоть немного, но темнее. Столовая.

Когда-то людям было привычно слышать звон ложек и вилок во время трапезы, но не сейчас. Приборы оказались заменены пластиковыми аналогами, ибо так дешевле, гигиеничнее и проще. Их использование вызывает чувство не из самых приятных – странный фальшь, да и мир будто бы сразу теряет краски. Впрочем, для столпившейся здесь кучи народа нет никакой разницы, да и никто уже давно не пользуется металлическими приборами. В помещении хоть и просторно, но явно не хватает кислорода, уж слишком много работников покинуло свои места. В дальней части стоит выделяющаяся своим фиолетовым свечением витрина – в ней, за стеклом, расположилась самая различная еда: от горячего до второго; от салатов до десертов. Чуть правее подаются напитки. Офицер, не желая задерживаться, торопливо схватил поднос. А получив порцию на стойке, выбрал свое постоянное место, принялся обедать, не обращая внимания ни на кого.

За соседним столом одиноко сидит мужчина лет почти под пятьдесят – он грустно ковыряет ложкой в одноразовой тарелке такой же одноразовой ложкой. По выработанной им привычке, посередине стола расположилось пластиковое блюдце, где лежал заранее порезанный хлеб. Когда-то не он один хватал оттуда ломтики, и внезапное осознание этого отправило его в еще большую бесконечную тоску. Серая повседневность – его пожизненный бич, что высасывает душу уже много лет. Работа, работа и еще раз работа. Однако скрашиваемая хоть и редкими, но всегда вызывающими тепло на душе разговорами в приятной компании. Интересно обсуждать мир с другим человеком, рассматривать под разными углами и таким образом познавать себя. Невозможно до конца понять собственный разум до тех пор, пока не задашь вопрос наблюдателю со стороны. Как часто, даже не замечая, человек может совершать одно и то же действие из привычки? Пустяк, как кажется на первый взгляд. Но лишь на первый.

– Для чего вы столь часто смотрите на свои часы? – однажды спросил мужчина, чья борода уже тогда значительно проявляла палитры старческой седины.

– Я желаю следить за временем – ответил более молодой, лет так на двадцать.

– Почему же, коллега, – мужчина ненадолго остановился и хитро ухмыльнулся, – Вы желаете следить за временем?

Долго подумав, вздохнув и попутно поглядев на потолок, он мягко ответил:

– Я боюсь, что не замечу, как наш разговор подойдет к концу.

Старичок в белом халате прищурил веки глаз, слегка приподнял брови, по-доброму улыбнулся.

– Чем старше становишься, тем реже поглядываешь на время. Почти все молодые ходят быстро, всюду торопятся, обгоняют на улице, а мы, старики…пешим шагом, на часы не смотрим. Хотя у нас гораздо меньше времени осталось в запасе! Иронично, не считаете, коллега?

Опасения подтвердились – разговор действительно приблизился к своему концу. Навсегда. Хороший собеседник был тем единственным, кто мог преобразить до ужаса скучный рутинный день в гораздо более терпимый, возможно даже радостный. Зарядить настроением, которое будет питать своим теплом даже в самые хмурые мгновения.

На сидящего в одиночестве ученого никто не обращает внимания. В пространстве вокруг плавает дикое разнообразие приятных запахов, но все они тают в неосязаемой серости, будто бы заменяющей кислород; ни один не вызывает предвкушения, наслаждения – только необъятную душевную пустоту. В какой-то степени те даже дразнят, мол, погляди, какой прекрасный мир перед твоим носом! Поговори с кем-нибудь, не скучай! Однако все иначе. Пусть местный коллектив и улыбается на совместных фотографиях, участвует в общих проектах, от него состраданий ждать не стоит. Печальная правда заключается в том, что человек всегда будет ставить себя выше остальных в подавляющем большинстве случаев. Будет готов ступать по чужим головам ради повышения в должности или перевода на другое, более престижное рабочее место. Отныне таков смысл жизни многих. Кругом одни фальшивые улыбки, идентичные все до единой, а некоторые, особо выделяющиеся, даже не пытаются скрываться, высказывают все в лицо.

Среди всего этого волей-неволей рождается некое отталкивающее ощущение, будто ты – единственный настоящий человек среди толпы. И под настоящим подразумевается то, что у тебя есть сердце, способное сопереживать незнакомому человеку, принимать ответственность за последствия своих решений. Переживать чужое горе не меньше самого горюющего, испытывать стыд за поступки не свои, но совершаемые другими людьми – вечное, раздирающее душу, но от того прекрасное проклятье.

Представьте, что вы, находясь в общественном месте, видите мужчину не самой лучшей внешности; у него опухшие веки, потрескавшиеся губы, нездоровый, почти оторванный от мира взгляд. И, вдобавок ко всему, он басистым грубым голосом выговаривает несуразицу, вызывая смятение и отторжение у других людей. Многие из последних лишь косо поглядят в его сторону, быть может усмехнуться, и будут впредь сторониться, испытывать неприязнь. Но найдет ли кто-нибудь сил встать на его место, пустить в душу сострадание, представить себя на его месте? Нет нужды задаваться вопросом, виноват ли он сам, что оказался в таком положении, но гораздо лучше спросить себя: заслуживает ли хоть кто-то потерять здравомыслие? Ибо нет участи хуже, чем заблудиться в тумане собственного разума, стать тенью прежнего себя. Возможно, вы в действительности не способны ему помочь, но определенно можете поступить вежливо, попытаться пусть и немного, но показать, что они не одни в мире, отнестись по-человечески. Отнестись так, как хотели бы чтобы относились к вам. Это выбор человека: излучать свет для других или не гореть вовсе, даже следа в мире не оставить.