Флинт. Мемудры сентиментального панка

Ну и я на следующий день прихожу к напарнику своему, у которого студию снимал, говорю ему, что такая ситуация, не знаю, как быть. Вроде как инструменты, но мертвого человека, не знаю, насколько это все корректно. А он мне отвечает: «Во-первых, скажи, что тоже хочешь проститься, приди на похороны, ну и там уже поговоришь с ней, скажешь, что благородной цели послужит, будет учить детей».

Я так и сделал. Мне написали, что в субботу, в двенадцать, вроде как повезут его на Холмогоровское кладбище. Это сами похороны. А отпевать будут в Балтрайоне в церквухе, адрес такой-то. А по времени – уже послезавтра эти похороны, у меня черных штанов нет, хотя я тогда довольно готично выглядел, фотку можешь потом посмотреть. Весь черный, в пирсинге черном, в высоких гадах, а вот штанов не было черных, я взял у своей девочки тогдашней; их когда надеваешь, они как будто кружевные. В общем, готичный был со всех сторон, еще пальто черное было, ирокез черный, набок зачесанный. И к двенадцати я прибываю на место. С собой взял пять тысяч, чтобы потом еще кредит оплатить. Я думал, что быстро все закончится.

На этом месте он рассмеялся, давая понять, что быстро ничего не закончилось.

– Ну и стою. Народ возле меня толпится, косится. Кто-то с цветами, кто-то без цветов. Слышу разговоры в толпе: «Сердце не выдержало, четыре операции». В таком духе. Ну я и подумал, что ну вряд ли кто-то еще такой будет, по-любому мой вариант. И жду на улочке, пока все выйдут из церкви. Цветочков покупать не стал, не подумал, стеснялся.

Время – двенадцать, открываются двери, выходит какой-то мужик и говорит: «Кто на машинах – те на машинах, кто без машины, те могут в автобус прыгать, места еще есть». Ну, думаю, надо же догонять, надо же засвидетельствовать, вдруг вообще опоздал. Вдруг двенадцать – это когда из церкви выходят и уже куда-то двигаются. Я ж не знаю, как это все делается. Может, меня специально так пригласили, чтобы я туда не заходил, а только на кладбище потом поехал. Мужик же солидный был, может, там, внутри, только семья была. Народу и так много.

В общем, прыгаю в автобус, еду. Смотрю, еду с какими-то бабками и с гробом. А гроб полностью не видно, автобус такой. По сторонам от гроба сидят родственники, все ревут, плачут, на меня иногда косятся. Думаю: «Если спросят, скажу, что наставник по гитаре».

Едем дальше, на меня продолжают коситься. Бабка, которая рядом со мной сидела, другой говорит: «Вот, проезжаю мимо дома сестры…» Вторая ее успокаивает, чтобы в тишине ехали. Ну, думаю, значит, тишина должна быть, никто лишних вопросов мне задавать не будет.

Приезжаем мы, значит, на кладбище. А там, когда едешь, не видно, куда именно едешь: все же в черных шторках. Выходим. Начинают разбирать всякую утварь: венки, кресты. Одна женщина подходит, говорит: «Подержите, пожалуйста, фотографию». Конечно, думаю, подержу. Ну и решил глянуть.

Переворачиваю, и в голове: «Чужая свадьба…» Я не знаю, почему именно эта песня, но понимаю – пN3 %@. Какой-то мужик, причем черный. А Леха – прямо славянской, откровенно славянской внешности. Думаю: ожидал, что, когда человеку много операций делают, он может стать на себя не похож, но этого я точно не узнал. Передаю фотографию женщине, говорю: «Возьмите, подержите». А сам бочком, бочком, за автобус, за другой автобус, на выход. Оборачиваюсь – а там: «Цветковское кладбище». Зае***сь. Еще и не то кладбище, другой конец города. Хотя Холмогоровка – это даже не город, а другой населенный пункт. Думаю: может, закончить всю эту ересь, дождаться автобуса и поехать домой. Но мне интересно, чем это все закончится, тем более что «Гибсон» за сто пятьдесят кусков. Назвал себя другом, а сам…

Короче, вызываю такси. А у меня пять тысяч одной бумажкой кредит заплатить. Черт с ним, приключения мне дороже. Звоню в такси, там спрашивают, куда я поеду. Отвечаю: «Я поеду на Холмогоровское кладбище». Они такие после паузы: «Откуда вас забрать?» – «С Цветковского кладбища». Слышу, там смешки на том конце провода. «Ожидайте машину». Попросил предупредить водителя, что у меня пять тысяч одной бумажкой, чтобы сдача была.

Сижу на остановке, думаю: сейчас люди будут выходить – и меня как пробило! Сидел, ржал. Люди будут выходить, а тут сидит гот в гадах, весь черный, и хихикает в уголке на остановке, ничего святого.

Тут звонок из такси: «Слушайте, сдачи нет вообще никак, посмотрите, там же ларьки у кладбища, может, разменяют». Захожу в цветочный, спрашиваю, будет ли разменять, а они отвечают, что у них нет такой выручки.

Дождался такси, там тетенька сидит. Говорю ей, что уже по дороге найду, где разменять, тут негде. Она мне отвечает: «Хорошо. Только вот что. Где Холмогоровка, я знаю, а вот где там кладбище городское – нет. Там есть одно маленькое их местное, а где прямо городское, непонятно».

Ну, думаю, где я это спрашивать буду? Вспомнил, что мой компаньон на Боге немного закручен, может, он знает. Это как раз тот чел, с которым мы вместе работали и который сказал, что надо бы проститься и сходить на похороны. Я до этого и не знал, что в таких ситуациях делать нужно.

Ну и звоню ему: «Димон, такие дела, ты не знаешь, где Холмогоровское кладбище находится?» А он мне: «Ну ты че, в Холмогоровке, конечно. Не заешь, что ли, где Холмогоровка находится?»

Я говорю, что знаю, где она находится. Водитель вот не знает, куда ехать, где там городское кладбище. Ну, он отвечает: «Ну не знаю, загугли там, где Холмогоровское находится».

Б^*. У меня ни ноутбука, ни смартфона, кнопочный телефон у меня тогда был. Еще бы я ноутбук сюда с собой взял, кочевряжился бы с ним по всем этим кладбищам.

Думаю, кому позвонить. А позвоню-ка я корешу своему, Невмеру. Я потом про него тоже историю расскажу как-нибудь. Он же типа походник, всю область вроде как избегал, по-любому знает. Звоню ему.

– Где Холмогоровское кладбище?

– Блин, в Холмогоровке.

Я думаю: пN3*@, сговорились все.

– А где там городское кладбище?

– Ну, не знаю, загугли.

– Ну капец вообще. Нет у меня смартфона.

– Ну позвони тогда кому-нибудь.

Я водителю говорю: «Может, оператор такси знает? Позвоните оператору своему». Она отвечает, что операторы не знают ни фига, что она им звонила – обзвонилась, они все так же отвечают.

Я думал, у них там «Двагисы» всякие, все дела, а нетушки. Звоню корешу – реконструктору. Он по области все время ездит, выступает с мечами, с кольчугами.

– Где, б^*, Холмогоровское кладбище?

– Пипец, ты дебил, в Холмогоровке. Не знаешь, где Холмогоровка находится?

– А я знаю, где она находится. А где там городское кладбище находится, не знаю. Там есть маленькое, местное, а вот где городское?

– А, ну не знаю. Ну ты же в двадцать первом веке живешь, загугли.

Ну капец. «У меня телефон кнопочный… Сам лошара». Бросил трубку, весь расстроенный, на нервах.

Водитель говорит: «Слушай, сейчас вот двенадцать сорок, я не думаю, что они быстро там все закончат, наверно, еще не управились и еще там, в церкви. Может, еще догоним. Давай обратно в ту церквуху».

Приезжаем туда – естественно, там уже никого нет. Но водитель говорит, что пофиг, нужно идти спрашивать, уж они-то точно должны знать, где Холмогоровское кладбище. Раз отпевают, значит, знают, куда везут.

Захожу туда. А там двери такие огромные, деревянные, но с евродоводчиками, которые в обе стороны открываются. То есть их надо хорошенько толкнуть, и они открываются даже немного с фиксацией.

А я тогда весил пятьдесят три килограмма. Хотел быть анимешным, очень худым. Но я не предполагал, что еще стройным надо к этому быть, а с осанкой у меня всю жизнь было такое себе. В общем, был похож на Мэрилина Мэнсона в худшие его дни: сутулый такой, худой, но весь готичный и в пирсинге.

И толкаю я, значит, дверь, она меня отодвигает обратно, у меня сил не хватает. А там две такие створки. Пытаюсь вторую толкнуть – она тоже не поддается, но она еще и на меня немного повернута, видимо, от частого использования. Ну, думаю, сейчас я эти двери обе толкну. А они очень толстые, не подцепиться к ним. И я решил толкать их вперед. Толкаю, и у меня оказывается проем. Думал, что в него проскользну, чтобы пошире сделать. В итоге доводчик срабатывает, они – бам – в разные стороны, бьются об стены, грохот.

Я, дабы времени не терять, раз уж я пролетел туда, тем более с таким стартом, дую сразу к попу, чтобы узнать, куда повезли. А у него кафедра отвернута от входа, чтобы он был лицом к иконам.

И такая картина: я на него широкими шагами в гадах иду, они у меня еще подкованные, цокают. Он разворачивается, через плечо на меня смотрит. Я думаю: сейчас про двери спросит, что я так хлопаю, и сразу на ходу:

– Где он?!

– Отпели уже!

– Куда повезли? Может, еще догоню?

– Вы к такому-то?

– Да.

– На Холмогоровское кладбище.

Я думаю: «Так. Опять вот это».

– А куда конкретнее? Мы только местное там знаем, таксист не знает, куда везти.

– Давай бабку спросим в ларьке? Она там продает всякое, по-любому кладбищенскими цветами торгует, все кладбища знает.

Заходим туда, в ларек, который внутри этого храма или церкви. Там сидит еще дед какой-то в спортивном костюме, в остроносых ботах. Либо это гопник под тридцать, но его тогда очень сильно жизнь побила.

– Где Холмогоровское кладбище?

– Не знаю. О, дьячок на втором этаже знает. Он вообще все знает. Везде бывает, везде ездит, обязательно должен знать.

И мы туда идем, на второй этаж: поп, гот, гопник и бабушка. «Гориллаз», е**та. Губка поп, губка гот, губка гоп, губка баб, блин.

Заходим туда, распахиваем двери. Тот, как козявки в потолок отстреливал, короче, так он и застыл в этом виде, как нас увидел. А мы как в театре:

– Где Холмогоровское кладбище?

Немая сцена.

– Идите отсюда все, не знаю ничего.

Я выхожу на улицу, никто ничего не знает. Мне водитель-девушка машет: «Пофиг, они далеко уйти не могли, тут пробки по всему городу, может, еще догоним». Вот кто как выходные проводит. Кто в театр идет, кто с детьми время проводит, а кто-то – в погоне за покойничком. А потом она добавляет: «Вот там на улице еще один ларек есть с божественными артефактами, пять тысяч там разменяй, чтобы потом не искать».

Я туда захожу, там девушка продавец. Закосплеенная в монашку, с таким лицом, как будто она давно уже всех простила. Глаза, как у беременной русалочки. Я не знаю, как описать этот взгляд. Брови домом.

Трясу перед ней бумагой пятитысячной. Демон пришел искушать монашку, блин.

– Я на кладбище еду, чего у вас на кладбище обычно берут?

Она таким голосом хилым:

– Ну, возьмите свечи…

И там свечки по три рубля с бумажкой этой внизу. Смотрю, там и побольше свечи есть, за двести рублей. За триста вообще факел какой-то, длиннющая. Ну, думаю, я что, с этим факелом в машине поеду? Поворачиваюсь, кручу башней, вижу, лампадки стоят. Вдоль дороги такие байкерам ставят; ну, значит, и мне такую можно взять. Только они какие-то дешевые: маленькая – сорок рублей, та, что чуть меньше трехлитровой банки – восемьдесят рублей. И за шестьсот рублей – огромный горшок с иконами со всех сторон, с огромной свечой внутри. О, думаю, мне для Лехи не жалко ничего! Как раз разменяю бабки.

Даю ей деньги и бегу с этим горшком в такси. Таксистка уже кричит: «Давай, я маршрут придумала, поедем без пробок, всех обгоним. А там, если что, у кого-нибудь спросим в самой Холмогоровке».

Едем мы через весь город, доезжаем до Холмогоровки, и я понимаю, что раз мы почти на месте, то кладбище может быть уже прямо вот сейчас, где угодно. И я лампадку зажег, чтоб, если что, успеть десантироваться и на бегу не зажигать.

И, как назло, ни одной бабки в этой Холмогоровке, ни одной живой души: суббота, видимо, все свалили. Ездим, ездим, вижу: вдалеке во дворах бабка гуляет от лавочки до лавочки. Я кричу таксистке: «Вот там бабка, давай туда!»

Она только с лавки вставать, домой идти, мы ее – бах! – на машине подрезаем, я стекло опускаю, черный гот, в руках лампада горит. Ну и я: «Бабуль, где кладбище, знаешь?»

Она стоит, смотрит на меня, потом опомнилась немного, сказала, что два километра проехать нужно на новое кладбище.

Мы едем туда. А я еще энергетиков обпился, подступает уже в туалет. А дорога такая неухоженная, еще не сделанная, канавы. Меня трясет, думаю, жаль, что лампадку зажег, сейчас тушить придется.

Приехали. Вижу, процессия уже идет, гроб опускают. Я туда подбежал, первым делом на крест посмотрел с фотографией. Алексей, очень приятно. Лампадку свою поставил. Закопали. К жене его подходить не стал, потому что в очках все были, в платках, хрен кого узнаешь в них. Я и так ее один раз всего видел на аватарке, а так тем более не узнаю. А меня-то все узнают, я ведь специально так разрядился, чтобы потом сказать, что я вот там был. Где «Гибсон» за сто пятьдесят тысяч рублей? Мне как память очень важна будет.

Ну и стою. Мою лампадку в центр поставили, остальные, маленькие, по краям. Ну и выходит какой-то чел и говорит: «Кто за рулем, тем сок, кто без руля сегодня – помяните спиртным». А я еще думал: будет ли фуршет после этого всего или нет. Они же там богатые семьи все, по-любому должны сидеть потом поминать.

На несколько секунд рассказчик замолчал, поперхнувшись воздухом.

– Вот, это меня Боженька за богохульные слова наказывает, Ганеша ваш. Думаю, раз такие приключения, раз доехал, то одну водку, вторую водку с соком. И тут вспоминаю, что я же в туалет хотел. И стало мне плохо. А там никто не расходится. Все стоят и стоят, наливают и наливают. И пирожки. Я понимаю, что мне уже ни пирожков, ни попить, плохо мне, все.

Я побледнел, сделал вид, что мне очень плохо (а мне реально было очень плохо), взял, повернулся и пошел к выходу с кладбища. И так получилось, что я возглавил всю процессию идущих на выход. Мне таксистка машет: «Вон там биотуалет». Все разошлись к выходу, а я туда. Думал, я этот биотуалет расколю надвое. Потом уже сел в такси, сказал, куда меня везти. Приехал по адресу, где работал, спрашиваю, сколько должен за поездки.

Она сказала, что по счетчику четыреста рублей. Я даю ей тысячу, благодарю за все, вместе в таком анекдоте побывали. Она сказала, что такого еще ни разу у нее не было. Попрощались. Захожу на работу, а там компаньон мой из музыкальной студии. Смотрит на меня, на вид мой потасканный.

– Ну че, где ты был?

– На Холмогоровском кладбище.

– А где у нас такое?

– В Холмогоровке, б^**.

Двое сидели на лавочке и ржали. Кому расскажешь – с трудом поверят, а выдумать такое – еще труднее. Она смеялась до слез. Такое точно могло произойти только с ним.

Он продолжал курить.

– Надо будет, кстати, до кладбища доехать, оградки починить, фотографию приклеить, отвалилась.

– К кому поедешь?

– Там бабушка с дедушкой.

Она подняла брови. Он ухаживает за могилой. Это ведь тоже говорит о человеке. Не ожидала.

Дедушка

– Никотинозависимый. Ты можешь выходить курить чуть реже?

– Ну как, всегда курят после завершения чего-то. Это как пауза между чем-то и чем-то.

– И что ты, прости, завершил?

– Ну, мы разобрались в проге, как знаки при ключе менять без съезжания всего и вся. Сейчас инструменты подбирать будем. Вот как много сделали.

Она задумчиво смотрела на него сквозь стекло лод-жии. По сути, это пачка в день – очень много.

– Не смотри на меня, совесть! – через прикрытую дверь его было хорошо слышно. – У меня бычок тут, я быстро!

Значит, больше пачки, плюсом еще бычки на балконе… Она окинула взглядом крайне пыльные жалюзи, которые, вероятнее всего, никогда не протирались. Они еле держались, и поэтому он никогда не раскрывал их в другие положения, кроме вот этого, полузакрытого. Она провела пальцем по пластине, оставив на ней чистый след.

– Не трогай! Они упадут прямо на тебя.

– Давай я их протру!

– Нет, ты их уронишь!

– Я протру. Или ты протрешь так, чтобы не уронить.

У двери балкона послышалось недовольное рычание. Он закрыл дверь, рухнул на диван и стал распутывать наушники.

– Ты серьезно, бычки докуриваешь?

Он вздохнул, глянув исподлобья на поборника чистых легких, и решил поделиться историей.

– Был у меня дед, мировой мужик! Царствие ему небесное, добрая ему память. Когда-то в детстве очень любил я своего дедушку, а дедушка меня очень любил, прямо вот замечательный он был, бывший детдомовец. Во время войны он на бои не попал, но после войны переселенцем поехал в Калининград и здесь, когда работал на станке, отрезал немцу палец. Непонятно, специально или нет, но, так сказать, приложился к военному времени. И вот на даче у него я докуривал бычки. Он курил самосад. А мне так нравилось, как пахли его сигареты, запах в носу скребет, ух…

– А сколько тебе лет было? Пять, шесть?

– Ой, меньше.

– То есть ты докуривал, поджигал? У тебя были спички?

– Ну, он так кидал, и пока дымилась в траве, я подбирал.

– Он не гасил? Пожароопасный у тебя дед был.

– Ой, ну это тогда было, это же дед! И там немного табака оставалось, я пытался докурить и не мог понять, почему пахнет одно, а на вкус – совсем по-другому. Может, я мало затягиваюсь? Ну, дым и дым. Это я потом уже понял, что надо прикуриться, чтобы понять, как оно там получается. А еще я деда один раз в туалете закрыл. – Он посмеялся, вспоминая шалость. – Смотрю, дед в туалете, а дверь снаружи закрывалась шпингалетом.

– Так ты по приколу, не случайно?

– Да, вот как весело малому. А потом забыл про это. Бабушка ходит: «Где дедушка? Где дедушка?»

– А дедушка не мог голос подать?

– Не знаю, там, видимо, далеко, не слышно. Участок-то большой, туалет в конце участка. А потом мы продали этот участок за семнадцать тысяч, тогда цены были совсем другие.

– Так, а как вы деда нашли?

– Я не помню, может, бабушка нашла. Там напротив еще смородина росла, белая и красная. А мне больше нравилась черная смородина. У нас весь забор в ней был.

– А сейчас у вас нет дачки? – она мечтательно вздохнула, потому что тоже очень любила черную смородину.

– Нет. Но мы, кстати, с Миланкой пробовали у Диабло выращивать кабачки. И картоху растили, и помидорки маленькие, прикольная тема.

– Так помидорки можно и дома выращивать.

– Вот мы на балконе и выращивали.

И, снова возвращаясь мыслями в то время, он продолжил:

– С дедом все только теплые воспоминания, очень все хорошо было, только один раз что-то непонятное случилось: решили мы как-то с братом поиграть в прятки. Жили вот здесь. Вот тут стенка, здесь был шкафчик внизу типа такого (он провел рукой по мебели), а вот здесь лежал пуфик, подушка.

– А сколько вам лет было?

– Мало. Здесь бабушка с дедушкой жили. А мама с папой в Приморске были. Ну, не суть, где-то те времена. И мы спрятались и не выходили.

Бабушка ищет – нету, дедушка ищет – тоже нет. Мы так до-о-олго сидели, все про себя хохотали, думали, вылазить или не вылазить. Думаю, если вылезу, брат скажет: «Вот, вылез, сдался». И он не вылазит; так вот сидели, сидели, брат потом не выдержал, вышел. А чуть позже дедушка выпил и на что-то вот совсем разозлился. Я так и не понял, что он там себе подумал, но он разорвал на себе тельник. Бабушка его успокаивала, увела. Мы бабушку спрашиваем: «Что случилось?» А она в ответ какую-то странную историю рассказала, что вспомнилось ему что-то. Мы с братом так и не поняли, только напугались немного. Вот единственная некрасивая история с дедом была по синьке.

– По синьке много некрасивых историй случается. – Ей вспомнилось, как много он пил еще год назад. Да, в сравнении с тем, что было тогда, сейчас он пьет меньше.

– Гуляли мы с ним, он корзины плел. Он в море ходил когда-то, поэтому у мамы всегда были самые модные шмотки, такая модница была.

– Он, получается, дочке привозил?

– Да. Вот эта вот маска из каких-то дальних стран, попугай из дальних стран.

Она посмотрела на вытянутую маску из темного дерева, висящую высоко под потолком, потом – на стеклянного попугая жако в серванте за стеклом. Там ведь, внутри, какая-то история некогда молодого мужчины, ходившего в море, видавшего далекие страны, в которых они, скорее всего, никогда и не побывают. И этот молодой мужчина превратился в деда, а теперь и нет его вовсе.

Он приподнялся на диване.

– А, вон те вот рюмочки с паровыми трамвайчиками тоже издалека.

Он закрыл ноутбук и ушел на кухню. Она последовала за ним. Опять чай, без спиртного – уже хорошо.

– А дедушку моего звали Юра. И у меня подозрение, что в честь дедушки Юры и назвали моего брата.

Она еле заметно улыбнулась, пока доставала из пакета пастилу.

– Это по маминой линии здесь жили бабушка и дедушка, а по папиной линии дедушку звали Миша, и он погиб, его придавило деревом. Они были дровосеками. Знаешь, как дерево валят?

– Ну-у, в одну сторону толкают, сперва подпиливают специально… – она ответила, что первое пришло на ум по логике, поскольку до этого момента не задумывалась, как валят деревья дровосеки.

– А как делают не артельщики, а сами дровосеки, в одиночку? Они связывают верхушки деревьев, чтобы одно дерево падало и тянуло за собой другие. Вот одним из таких остальных деревьев и придавило деда, потому что они падают вразнобой…

– Да ладно! У них бригада была?

– Не было никакой бригады.

– Он один был?

– Ну, типа пара человек.

– И сколько ему лет было? – Истории бытовой смерти всегда ярко отражались в ее очень восприимчивом сознании.

– Не могу сказать, я его вроде даже не видел, он в Воронеже жил. Говорят, всмятку, даже трупа не было. Бабушку ту тоже не помню, но точно не своей смертью умерла, у нас проклятье на семье, так-то. А дед у меня был клевый, он всегда был рад меня видеть.

– Ты про бабушку еще ничего не говорил, про жену дедушки Юры, – она поняла, насколько ему важно знать, что ему рады. И еще кое-что поняла, о чем не говорят.

– По-моему, Вера ее звали. – Он погрузился в телефон. – Сейчас я фотку попробую найти, помню фамилию ее.

Пока он искал в телефоне фотографию, попутно отвечая на чьи-то сообщения, она молча осматривала знакомую квартиру. По его рассказам, раньше здесь все выглядело по-другому. Вот этого шкафа не было, на его месте стояла кровать. С пространственным мышлением у нее всегда были сложности, визуализировать другое расположение мебели – прямо не ее.

– У тех фамилия Бодуновы, поэтому они бодаются, вот уперлись в стенку и пока не прошибут, могут разбиться насмерть. Брат в них пошел, – задумчивый голос выплыл из тишины. Видимо, он наткнулся в телефоне на какое-то воспоминание.

– А ты и твой брат Калинины?

– Да, он в папку пошел, а я больше по бабушкиной линии. Я ни на брата не похож, ни на папу, ни на маму. А вот на бабушку я похож прям вот очень сильно. И по маминой линии девичья фамилия Комоновы. И мы как комочки, как шарики, перекатываемся из ситуации в ситуацию, чтобы удобнее все получалось. А вот они прямо… Смотрим! Юрий Алексеевич и Вера Александровна, это бабушка моя, – он просиял, глядя в экран, и она снова удивилась, сколько в нем этой милой сентиментальности. Этот человек прыгает пьяный по сцене, проходит за вечер через множество друзей и подруг, раздает себя со сцены, где видно панка до внутренностей даже по видео. А потом он показывает тебе бабушку и сияет той самой другой улыбкой.

– Дедушка мыл моряком на «Рыбаке», а бабушка была в порту чуть ли не на таможне. У нас черная икра была всегда здесь…

– Слушай, у меня много знакомых рассказывают, что они ложками ели черную икру. Как вы это делали? Я не ела черную икру никогда в жизни.

– Страна была другая совсем.

– Я младше тебя на год. В той же стране родилась.

– Черный хлеб помажь маслом с солькой, и очень похоже на черную икру.

– Да? – она положила подбородок на ладонь и на секунду задумалась. Все равно это не то, наверное.

– Да. Во-о-от… Дедушка был детдомовец, и, как мне брат сказал, если бы он узнал, что у него внук будет служить во внутренних войсках и будет ментом, он бы его в колыбельке еще придушил. Деда я очень уважал, может, больше, чем папку. Наверно, оттого, что я с ним некоторое сознательное время долго прожил, но я больше жил в военной среде. А с ними больше Юрка жил, мой брат. И приезжал к нам только на выходные. А мы жили в одном из учебных классов в штабе.

– А почему Юрка не жил с вами в штабе?

– Он учился здесь в лицее. Знаешь в каком? Не догуляли мы до него еще. Вот если немного пройтись в ту сторону, там будет. – Он показал рукой в сторону окна. – Причем он был настолько умный, что перескакивал из класса в класс. Он перескочил из третьего сразу в пятый, из пятого сразу в седьмой!