Флинт. Мемудры сентиментального панка

Она задумчиво посмотрела на свои ногти, которые никогда не считала особо длинными: «Вот теперь хорошенько подумаю, прежде чем пойти на гитару».

В шаурмичной очереди на заказ не было, а вот на получение – несколько человек скучали, листая телефоны. По всей видимости, на кухне работал стажер, он старался и сворачивал лаваш аккуратно, но так долго.

Они встали у узкого длинного столика вдоль стеклянной витрины. Заведение само по себе не предполагало, что в нем кто-то задержится, единственный стул был занят.

Он посмотрел на нее, окинув взглядом длинный хвост темных волос и красивое лицо, а потом вздохнул. Если бы он взялся ее описывать, то получилось бы коротко: «Я не познакомлю ее ни с кем из своей компании. Я понимаю, что человек передо мной пьян, когда он начинает вести себя неадекватно. А она всегда ведет себя странно, при этом всегда трезвая».

Она может начать танцевать на улице, если слышит музыку, или даже запеть. А еще она улыбается куда чаще, чем принято. Он где-то читал, что такие люди на самом деле много грустят, но это точно не про нее. Отчего она может грустить, если у нее есть все, что нужно: еда каждый день, зубы вылечены, работа стабильная, понимание, как жить, – тоже есть. Вот если бы у него…

– А ногти на обеих руках спилить придется? – На него смотрели горящие зеленые глаза, светящиеся только что пришедшей идеей.

– На правой можешь оставить. Так даже удобнее будет.

Он посмотрел на ее тонкие пальчики с аккуратным неброским маникюром и представил ее с гитарой. Ну да, ну да. Он знает, что она играет на пианино, нечасто, для себя, но играет хорошо. Пусть приходит на гитару, деньги всегда нужны. Облокотившись поудобнее, он решил разбавить ожидание своей историей:

– Жили мы в воинской части в Приморске, прямо в одном из химических классов, прям в штабе. Вот. А в штабе, там так получилось, что очень много каморочек, и одна самая дальняя каморочка – для связиста. И папка как-то раз приносит мне гитару. Говорит, типа, вот, так и так, гитара, все дела, я тут узнал, есть ребятки, которые тебя даже научить могут на гитаре играть.

– Папка не знал, чем это все аукнется…

– Угу. – Он поднял палец вверх и добавил тоном сказочного рассказчика: – «Говорила мне мама, не играй на гитаре, музыкантом станешь. Я, дебил, не слушал». Ну и говорит: «Отнеси им гитару». Я так понял, он их уже предупредил, что я приду. Я туда захожу, а они мне: «О, привет!»

– А сколько тебе лет было?

– Очень чуть-чуть лет мне было.

– Шесть-семь?

– Может, даже меньше.

– Ты только в пять сюда переехал.

– Те новые года, что мы здесь отмечали, там девяносто третий точно есть, а прожили мы там довольно долго. Ну и притаскиваю им гитару. Они мне рассказали про нижнюю звездочку, верхнюю звездочку, нижний якорь, верхний якорь. И научили играть кузнечика на одной струне, вот.

– Нижний якорь? Че это?

– Я не помню, что из этого чему соответствует на самом деле, но подозреваю, что звездочки – нижняя – это ля мажор, верхняя – ми минор, а нижний якорь и верхний якорь – это, короче, ля минор и ми мажор. Ре минор, он же реально широкий такой, и до выглядит широким. А ля мажор и ми минор – они маленькие аккорды, на два лада. А, тебе не понять.

Он махнул рукой, она легонько засмеялась.

– Я там видел, как они из одной струны делали более тонкую струну, макали в краску, раскрашивали ею гору на гитаре, бант к ней прифигачили. В общем, делали из нее дембельскую гитару. Потом они дембельнулись и разъехались, прихватив с собой и ее. Мне было очень обидно, что гитару увезли, а меня оставили. Но факт в том, что я к ним ходил до поры до времени, потому что один связист, тот самый, который гитарист, попал в очень неприятную ситуацию. Когда я по вечерам выходил, – продолжал он, – я там знакомился с часовыми. С восьми вечера они выходят ходить. Так-то они весь день стоят как на тумбочке рядом с флагом, а после восьми, когда все уходят из штаба, они типа патрулируют весь штаб, но зачастую просто стоят. Ну и я вечерами выходил, знакомился, разговаривал с новыми людьми. И в один из таких вечеров я сижу, разговариваю с часовым, он мне какие-то истории рассказывает, откуда он приехал, все дела. Тут прям в штаб заваливается по гражданке тот самый связист. Часовой на него начинает: «Какого хера ты в таком виде». А от него перегаром шмонит, слово за слово, этот связист раз – и достает нож, огромный, и кидается на часового.

Я испугался, побежал. Он же не знал, что в соседней каптерке сидят все офицеры, человек семь-восемь, видак смотрят. В том числе и мой папа, тогда еще не майор, начальник штаба, где мы жили.

Я залетаю туда: «Там связист с ножом напал на часового!»

Они, естественно, все тут же подрываются и за угол. Скрутили они этого связиста-паренька, мне сказали бежать домой, в свой класс. Видишь, как интересно получилось, я жил в химическом классе, а потом заканчивал академию как военный химик. На гитаре учился у связиста, вот и выучился на гитариста.

Выдержав небольшую паузу, он закончил рассказ:

– Ко мне потом этот связист подошел, говорит: «Зачем ты меня сдал всем остальным?» Я ему: «Так ты ж пьяный с ножом полез, ты его убить мог, у тебя же нож был». Он мне: «А у него автомат был». Я ему: «Ну он бы не стал в тебя из автомата стрелять». – «А ты думаешь, я бы его ножом резать стал?» Вот и че мне, мелкому, решать какие-то философские психологические моменты? Кто бы что стал, кто бы кого не стал.

– Конечно, все ты правильно сделал. А как еще можно было?

Тридцать шестой заказ! Он принес поднос с чаем, латте и двумя куриными шавермами: одна двойная, другая – мини.

– Сейчас все это потечет вниз. – Горячий соус словно ждет первого надкусывания, чтобы отправить человека за дополнительными салфетками. – Я слышал, что если ее поломать надвое, то она не будет течь; ща попробую.

– Так можно потом просто вытереться. – Она все равно умудрялась есть аккуратно, периодически вытирая соус только с носа.

– У тебя шава маленькая, она протечь не успевает. – Он разломал свою надвое и откусил огромный кусок. – А вообще, когда мы жили в Литве, папка ходил в патруль. И у него был пистолет. Он заходил в квартиру, чтобы перекусить, что, естественно, было нельзя, но он, короче, забегал, чисто супа похавать, чтобы типа уже с патруля вернуться. Ну, патруль по городу дезертиров ищет. Ну и, собственно говоря, чтобы я не пищал и не мешал, он мне давал поиграть пистолет.

– Он же патроны доставал перед этим? – Она бросила на него странный взгляд.

– Ну конечно!

– Предусмотрительный папка.

Она засмеялась, продолжая наблюдать за его мимикой. Очень выразительные черты лица, и он определенно любит рассказывать о себе да и вообще.

Он мне: «На, нравится?» А я, мелкий: «Да!» И он такой: «На, отстань от меня».

– Тебе тогда было года четыре?

– Блин, да еще меньше, ты чего! Может, годика три. – Он рассказывал и смеялся, периодически вспоминая про соус. – Я тогда в школу точно еще не ходил, а в школу я с пяти лет пошел, с подготовишки. Так вот. Так его надо было перезарядить, и тогда он щелкает. А у меня сил не хватало перезарядить, и я все время к папе: «Пап, перезаряди». Он мне: «Да, блин, на тебе». Я опять щелк – и к нему. Он мне: «Да дай ты мне поесть спокойно, на!» Поэтому, чтобы папку сильно не беспокоить, я, когда он мне перезаряжал, уходил в комнату и расстреливал только самые избранные игрушки. Смотрел, куда можно стрельнуть, экономил патроны, можно сказать.

– И сколько раз он щелкал?

– Да пока не доконает отца, пока он ест.

– Не, сколько раз он с перезаряда щелкал?

– А, один. Один раз перезарядил – один раз щелкает. Там же система другая. Как-нибудь расскажу тебе, как пистолетная система устроена, а как – автоматная.

– Угу.

– И пулеметная, и всякая… – Любимая тема плюс приятные воспоминания ненадолго увели человека из ларька с шавермой. – А стрелял я на стрельбище уже с пяти лет. Когда в Приморск переехали, в школу пошел, папка меня на стрельбы стал водить.

– Ну ты когда игрушки расстреливал, там же просто воздух был?

– Ничего там не было, просто пружинка срабатывала. А потом я обнаружил, что на пистолете Макарова можно отгибать эту скобу под курком и потом отпускать. Она щелкает, бьет. И я такой: «А, прикольно!» И стал щелкать уже этой фигней, задалбывая отца щелчками. Кстати, из времен, когда пистолета у меня не было, у меня был вот этот пистолетик, который зажигалка бензиновая.

Она видела этот старый пистолетик у него дома, он давно уже не заправлялся.

– Мне кажется, у всех в детстве была зажигалка-пистолетик.

– Нет, там особенный звук был, как тот самый. По-моему, даже ля.

Она прыснула со смеху и выдала точное ля. Абсолютный слух очень помогал ей когда-то на музыкальных диктантах.

– Ты так классно рассказываешь! – она светилась, глядя на него, но он привык. Она всегда светится.

– Пойду покурю.

– Ты недавно курил, вот перед едой! – Да, пора перестать обращать внимание, но она все равно будет каждый раз про это говорить и при всяком удобном случае напомнит ему о вреде курения.

– Так теперь после еды пора. – Он знает, что она при всяком удобном случае напоминает о его привычках. – Ты давай доедай, вытирайся, и на студию уже двинем.

О, студия! Он работает в нескольких, но только в двух – систематически. И сейчас они пойдут в ту одну из них, где есть стол, два стула, синтезатор, который никогда ничем не накрывали, и пара тарелок, напоминающих, что где-то ходит по рукам его барабанная установка. Ну и гитары. У гитариста нельзя спрашивать, зачем ему столько гитар. Даже если гитарист – басист.

Концерт КиШей

Запустить программу – это полдела. Сделать так, чтобы звук шел из колонок, – вот задачка со звездочкой. И так каждый раз. Он берет гитару и аккуратно садится на стул. Она видит, что движения причиняют ему боль, и снова смотрит вопросительно.

– Я же говорю, что я старый, разваливаюсь. А вообще – что-то спину потянул, и ишиас опять. Может, спал неудобно.

– Ты старше меня на год. – Сложив руки, она наблюдала, как он настраивал гитару, двигаясь на полусогнутых.

– Ну, ты тренер, тебе положено двигаться.

– Ты правда считаешь такую подвижность нормой?

– Ну, я никогда подвижным не был.

– Приходи на занятие, это не совсем йога, мы делаем несложные упражнения и асаны, чтобы оздоровить тело. Я с таким работаю, я бы сама, если бы не занималась, с такой спиной, как у тебя, была бы.

– Я с детства сутулый.

– Тебе станет легче, двигаться начнешь, поверь мне.

– У меня и штанов спортивных нет.

О, условие – значит, пошел торг: то, что нужно. Она правда переживает за него. Как специалист лечебной физкультуры, ну и йоги, она знает, как помочь, ведь свою спину тоже восстановила когда-то…

– Этот вопрос решим. В счет оплаты за песню возьму тебе штаны. А вообще странно, что у тебя нет спортивок.

– Я панк, у меня одни штаны на все времена, и у меня скоро снова будут дреды!

Она посмотрела на его отрастающие к плечам волосы и пожала плечами.

– С ними же неудобно голову мыть!

– А зачем ее мыть с дредами? Почесал – и клево. А еще ими можно спину чесать, когда они отрастают. – Он запрокинул голову и повертел в стороны, показав, как делал это раньше.

Наступило молчание, в котором она листала ленту, а он настраивал аппаратуру.

– Нет, погоди, – не выдержала она. – Что значит – не мыть? Какая разница, панк – не панк?

– Ну вот так. – Он встряхнул плечами и потянулся к медиатору. – У меня майка есть «Боцман». Видела на фотках? Так я ее вообще не стираю, это же вайб! – Он покрутил в воздухе указательным пальцем.

– Какой еще вайб? – Она отложила телефон, не сводя с него глаз.

– Концертный! Она в себе держит энергию концертов. Я в ней на каждом отжигаю! – Воодушевление побудило отложить гитару и схватить телефон.

– Она держит пот, какая еще энергия? И грязь еще…

– Не-е-ет, я ее потом на балконе кладу, она выветривается. Вот, смотри. – Он быстро нашел в телефоне видео с последнего концерта. Ну, так и есть, мокрый и очень нетрезвый прыгает в своем «Боцмане» по сцене с басом. – Мне ее друг отдал, она мне большая, я ее булавками закалываю. Ты че, она для меня…

Он снова потряс в воздухе пальцами и продолжил набирать аккорды. Затем посмотрел куда-то перед собой и широко усмехнулся.

– Концерты… Тоха, блин… Кореш мой, Антон Ланандин… Когда я учился на первом курсе, я очень хотел попасть в рок-тусовку. И я узнал, что на семьсот пятидесятилетие Калининградской области собирается тусовка, приезжают ночные волки на «Мэд Максе», и я туда попасть захотел. Был в косухе, билеты нарыл, но никого из тусовки не знал. Думаю, где, у кого ночевать. Тоха и говорит: «Можешь у меня переночевать». А он тогда жил, как и я когда-то, в одной из воинских частей, в общежитии, в старом немецком здании. Он, кстати, мне и рассказал, как распознать немецкие военные здания: окна, двери, двери, окна. А посередине – коридор. То есть, если взрывается внутри, чтобы взрывная волна выходила через окна, а не через стены. Тогда здание можно было бы использовать второй раз. Чтобы прошибало насквозь, а само здание чтобы стояло. У немцев вообще фортификационных премудростей до фига, у них в фортах под лед талая вода всегда затекала, чтобы легкая корочка была обманчивая, чтобы можно было утопить противника.

– Как утопить?

– Ну, наступаешь – и сразу же проваливаешься в ледяную воду. По поверхности теплую воду загоняешь, и получается, что теплая вода стелется поверху через весь форт, и если лед только берется, то под него сразу теплая вода заходит, и он не промерзает снизу, а только сверху. И получается, что лед все время тонкий. Есть видимость льда, на него наступаешь и тут же проваливаешься, его всегда поддерживают тонким. Ловушка такая! Вот ты отвлекла меня.

Он отложил гитару и подпер рукой голову.

– И Тоха спрашивает меня: «Во сколько придешь?» Я говорю: «Наверно, в двенадцать, в полночь приду». Он мне: «Вряд ли ты в полночь придешь, но как сможешь».

А у него двухъярусная кровать, я у него уже ночевал до этого, прикольно там. И был еще такой Сережа, со второго потока, мы с ним даже группу делали, на гитарах играли, даже где-то видео есть в Сети. Но он тогда не пошел. И я тогда попал на «Короля и Шута»! На них-то я и шел, они как раз там, на Девау, и выступали. Там интервью Горшка было, где он на фоне самолета стоял: «Сколько заплатили? Тьфу», то самое скандальное интервью.

И я думал, как я на этом концерте себя буду вести? Я же там никого не знаю! Еще и не выпить, денег нет. И только я захожу (а там басы туц-дуц), вперед-вперед, узнаю песню «Разбежавшись, прыгну со скалы», уже такой: «Ееееее». И уже не помнил ничего. Меня ноги туда несли, сцена была далеко. Причем это был второй раз, когда я на КиШей попал, первый был в Доме железнодорожников.

– Они у нас в Железнодорожниках выступали? Серьезно?

– Да, и в Доме искусств, где Ленина сейчас ремонтируют, дважды причем. Ну и добежал я до первых рядов, просочился! Меня там даже подняли на руки в прикол. Это было незабываемо! Я ходил на другие шоу, мотоциклы, все дела, но тогда я уже много кого знал, а на Девау это был очередной сон из моей жизни. Ну и потом, чтобы попасть к Тохе в часть, пробирался через дырку в заборе, совершенно секретно.

Они еще посмеялись, потом поговорили о том, как что-то, что кажется необыкновенным, может стать со временем обыденным. КиШи больше не приедут, оставив вайб молодости и того абсолютного счастья. Может, и майка «Боцман» имеет сакральный смысл. Кто знает?

Уже выходя из студии, он взял полторашку пива.

– Без этого не расслабиться? – не столько в упрек, сколько с интересом спросила она. В ее мире можно не только хорошо расслабиться без специальных веществ, но и хорошо чувствовать себя на следующее утро после этого. Некоторые еще умудряются поймать ощущение некоего превосходства над теми, кто догоняется с помощью травы или этилового спирта, но не в ее случае. Она давно работает в системе оздоровления и, будучи плотно знакомой и с йогой, и с музыкантами, порой глядя на некоторых из ЗОЖ, ловит себя на мысли: «Лучше б ты курил…»

– Да как же ты… Ну какое тебе дело?

– Вообще – никакого, но тогда на КиШах ты же не пил, а все равно был на кураже.

– Да кто тебе сказал, что не пил? Просто очень мало тогда пил. Тусни своей не было тогда еще, чтобы много пить.

Воздух пах весной, но вечером все еще было очень прохладно. Она переплела руки перед собой в попытке согреться и втянула свежий воздух. После душной студии хотелось побыть на улице, она по привычке подняла глаза в небо в поисках первых звезд, но там были облака.

Сейчас бегом к нему за книгой о том, как писать песни, потом пару остановок пешком – и можно будет садиться на автобус домой.

Байкерский фестиваль. Ток

Он поставил гитару в углу прихожей и прошел на кухню ставить чай. У него правило: пришел гость – на́ тебе чай.

– Было время, когда у меня совсем не было денег. А когда у меня… Когда у человека в принципе нет денег, то он в принципе гуляет везде, он свободен, – сделав акцент на последней фразе, он положил гитару поудобнее и продолжил: – Кстати говоря, о свободе и всякой другой херне: когда у тебя есть деньги, ты реально думаешь о том, что бы тебе такое купить для того, чтобы ты был рад. Когда у тебя нет денег, ты ищешь людей, которые уже рады, и хочешь присоединиться к ним. Но ты свободен в выборе этих людей.

– Я могу не согласиться?

– Со мной – нет, потому что они всегда рады меня видеть. И вот один случай как раз из таких.

Тут он молча встал и вышел за дверь.

– Ты что, опять курить ушел? Да ладно! Наркозависимый!

– Да, и мне норм. – Он вернулся через минуту – значит, докуривал бычок. – У меня был велосипед. Страшный, убогий велосипед, но этого было достаточно, чтобы доехать до точки дислокации. Туда же приехали реконструкторы Второй мировой, ну и другие, то есть большой байкерский фестиваль. Приехав туда, я вдруг почувствовал себя просто обычным чуваком. Тем более без денег. Я не мог никого угостить. Обычно, если у меня есть бабки, а рядом девчонки – я их всех угощаю, а тут у меня не было ничего, я просто приехал на велосипеде.

И первые полдня я был трезвый абсолютно, потому что алкоголь… Рядом со мной ребята были тоже нищие, то есть они тоже ничем не могли угостить. НО! Там был бункер, в котором давали сто грамм! Но не просто так тебе могут дать сто грамм красноармейчики – они тебя ударят током. Ну, типа пытки, а потом тебе в алюминиевую кружку наливают немножко водки, и ты это пьешь. Так вот: я там зае%@^, походу, всех. Мне рассказали легенду про девочку, которую реально ставило, когда ее бьют электричеством в пальцы. То есть ей прямо нравилось.

Суть такова: армейский телефон, который крутится на динамо-машине. Это пытка для новобранцев, обычно для солдат; как мне брат говорил: такое было до две тысячи второго года, у ребят пальцы дымились.

– Почему до две тысячи второго?

– Ну, потому что это старая пытка, и она считается, так сказать, разрешенной в среде армии. Это не пытка заключенных, это просто ты приходишь призывником, и тебе е%@#@t вот этим вот. Просто за то, что ты тупой. Отвратительная тема. Ну и вот за это типа наливают.

И вот на пятый раз, когда я туда пришел, они сказали: «Давай мы тебе полкружки нальем». – А это алюминиевая кружка большая, представляешь? – «Но давай посерьезней тебя вмажем током. Клади руку на ногу, руку сверху, и поехали». На ноге не осталось, на руке… – Он внимательно осмотрел правую ладонь. – А, вот! Видишь, белое?

– Да, вижу, это тот шрам?

– Да, здесь тоже должен был шрам остаться, но не вижу. В общем, ладонями нужно было прижимать контакты и два провода от телефона. Они сказали: «Десять секунд продержишься?»

– Ради водки?

– Б^***… Они считали все вслух. Вечность приобрела какой-то новый смысл. Это когда тебе зуб лечат и делают анестезию, ты думаешь, что это делают вечность.

При этих воспоминаниях его передернуло, он отвернулся и выругался.

– Я слышал, что эсэсовцы пытали током, но это… это очень сильно больно!

– А зачем ты терпел?

– Я бухать хотел, а у меня не было денег.

– Водка вкусная? – она закрыла глаза, понимая, что история не выдуманная.

– Я хотел упороться, я не хотел вкусностей. Меня хлопали по плечу, потому что думали, что я сознание потеряю. Меня трясло, у меня онемели не только пальцы рук – кисти онемели. Нога онемела, я упал. Мне дали, как обещали, половинку, но это было очень много. Половина алюминиевой кружки – это очень много на самом деле. И я вышел даже с этой кружкой, стоял и видел, как люди туда заходили. Ну, для всех это вроде как аттракцион: продержишься или не продержишься. А тот чел, который самый веселый был, он вышел и говорит: «Девочка была одна, она вот за такой фигней приходила уже семь раз, типа словила оргазм». А я стою, говорить особо не пытаюсь даже.

И интересно, что, когда я выходил из этого бункера, посторонним людям на самом деле плевать, что ты переживаешь, что ты из себя представляешь. Они просто думают, какой ты вот такой. На всем том фестивале было полное предположение, что я – гей.

– Почему? – от неожиданности она расхохоталась.

– Я не знаю почему.

– А почему ты решил, что там все так думали?

– Ну, потому что мне там говорили об этом.

– В смысле, говорили: «Ты че, педик?»

– Да, но все же меня и защищали. Говорили: «Помнишь, пели песню „Да конь мой вороной?“ Вот, это он пел». И другие: «Не может быть, он же педик, у него ирокез, длинные волосы». – «Нет, это он пел». – «А ну давай песню спой». И я пел там, и они говорили, что я крутой чувак. И вот так это достается. Каждый раз, когда ты приходишь в тусовку, тебе нужно зарабатывать всю эту херню кровью и потом, страданиями.

– Ты пробовал никому ничего не доказывать?

– Тогда тебя задавят.

– Нет.

– Да.

– Они потому и давят, потому что видят, что ты пытаешься. А раз доказываешь, значит, доказывать действительно что-то нужно. Человек, которому ничего не нужно доказывать, который тверд внутри себя, ему все равно. И остальные нутром чувствуют, что ему все равно. И до него никогда не докопаются.

– До этого я дошел много позже. А тогда казалось, что есть планка, которую нужно превысить, чтобы тебя зауважали. Странная фигня, но даже с Вадиком я иногда вижу, что я его не переборю.

– Фронтмен вашей группы, ты про этого?

– Но я вижу, что он не просто смеется надо мной, а… Закончим. – Он махнул рукой и снова ушел на балкон.

– Я буду звать твой балкон «Курилы»: он далеко, и ты там куришь!

Холмогоровка

– Давай тебе зубы сделаем?

– Ты чего, у меня нет таких денег.

– Так можно по полису сделать, у меня подруга лечит по полису, очень довольна.

– У меня нет полиса. Был, но потерялся давно, когда переезжал.

– Давно это было? – Она убрала телефон и подняла глаза на него. Как можно жить без полиса? Вдруг что, а тебе даже помочь не смогут.

– Очень давно.

Они шли по одной из центральных улиц в час пик, вокруг было очень много людей, и они периодически расходились в стороны, чтобы кого-то обогнать.

– Так полис можно сделать заново. Я узнаю, где тебе ближе, и сходишь.

– Лучше, чтобы кто-то со мной пошел. Я обязательно все перепутаю. Я даже похороны перепутал, на чужие похороны пришел.

Она теперь держалась рядом, догоняя его в быстром шаге.

– Я хочу услышать эту историю! Как можно перепутать похороны?

– Очень просто. Ну, у меня – просто. Давай в более тихом месте.

Он рухнул на лавочку в сквере за центральной площадью и снова закурил. Прежде чем сесть рядом, она отследила движение дыма, чтобы он не летел в ее сторону.

– Учился у меня, значит, ученик. Взрослый был, бизнесмен. И звали его Алексей, фамилию не помню. Когда учился, купил дорогущую гитару за сто пятьдесят кусков, «Гибсон», и комбик у него огромный тоже был. Все очень дорогое. Заобщались с ним, такой прикольный мужичок был примерно сорока лет, профессиональный волейболист. Как-то раз он со мной советовался, ему нужно было куда-то деньги вложить: открыть музыкальную студию или спортивную, рекреационный центр. Общались хорошо, беседовали много.

И вот через какое-то время он берет перерыв в занятиях, и спустя еще какой-то период пишет мне женщина, спрашивает, учился ли у меня такой-то Алексей. Кидает мне ссылку на него. Я смотрю – да, учился, помню его хорошо, это Леха. А она мне: «Представляете, ему делали четвертого числа операцию, сердце не выдержало, и он умер». Я думаю: «Во дела». Такое прямо шоковое состояние было, такой хороший мужик был. Я ей пишу соболезнования, все дела, а она мне пишет, что инструменты остались. Две акустики шикарные и электруха, та самая, за сто пятьдесят кусков мастеровой «Гибсон». Говорит, выкинуть рука не поднимается, продать – тоже как-то не то. Он, говорит, много про вас вспоминал и рассказывал, возьмите к себе в студию, будете учеников учить. Я думаю: «Ни фига себе, вот это благородная тема».