Экскурсовод

Андрей Фа

Экскурсовод

Чем дольше сидишь в бюро находок, тем больше думаешь о том, какие истории у всех тех вещей, что здесь хранятся. Почему этот синий ящик на стеллаже, виднеющемся в дверном проеме, здесь находится? Что в нем? А в том чемодане, полкой выше? Или в коробке на самом верху? Эти вещи сюда как-то попали, и до сих пор никто их не забрал.

А стенд на стойке так и вовсе утверждает, что хранятся вещи тут шесть месяцев. А потом с ними что происходит?

В очереди такие рассуждения занимать могут только праздную и светлую голову, лишенную каких-либо лишних раздумий. Думать о чем-то другом я уже не хочу, не могу и не стараюсь. Я рассуждаю о чужих чемоданах и саквояжах, то и дело ловя себя на странной, почти беспричинной улыбке, которая нет-нет – и прорывается на мое лицо, едва я вспоминаю, почему я здесь, среди этих невостребованных вещей. И покуда пропажу за стойкой еще не нашли(а ищут ее невыносимо долго), у меня есть время чуть дополнить и немного структурировать свои заметки, чтобы восстановить в памяти последние несколько недель моей жизни, да и не только, пожалуй, моей.

Взрослая жизнь, сопряженная с реальностью, не всегда дается так же легко, как это представляется в твоей голове. Поначалу ты ничего не понимаешь в происходящем, выпадаешь из родительского гнезда с определенной долей ускорения, врываешься в житейскую пучину взрослой реальности, несколько раз тонешь в ней, выкарабкиваешься, опять тонешь, опять выплываешь и вот – к началу четвертого десятка вдруг обнаруживаешь себя стоящим на каких-то более менее своих ногах, которые перестало сводить судорогой и страхом, посреди каких-то квадратных метров, пусть и не своих, в компании какого-то человека и собаки, которым почему-то говоришь, что любишь их, и находишь это взаимным. Страх реальности успешно преодолен, как тебе кажется, и ты начинаешь дышать смелее, как вдруг жизнь делает кувырок, и социальный лифт, на котором ты ехал, сначала ощутимо застревает, а потом и вовсе срывается в бездну шахты, из которой почему-то пахнет паленым. И только ты было привык к тому, что твоя жизнь устроилась как следует, как начинают снова трястись колени и подкашиваться ноги. Теперь с удвоенной силой, потому что ты уже большой мальчик, и проблемы у тебя должны быть соразмерные.

Жизнь встряхивает тебя и всё, что вокруг, вещами и обстоятельствами, на которые ты не в силах повлиять, и требует принятия таких решений, по которым и совета-то уже спросить не у кого. Посовещавшись втроем, с кем обменивались признаниями в любви, вы пакуете собачьи миски и зубные щетки и, преисполненные страхом неизвестности, бросаетесь в новую пучину жизни, которая штормовой волной выбрасывает вас почти новорожденными на заморский берег в тридевятое царство тридесятого королевства, куда раньше вы ни за какие деньги бы не купили путевку по собственной воле.

И вот ты, уже взрослый мальчик со взрослыми проблемами, разгребаешь, подобно Гераклу в Авгиевых конюшнях, новую для себя и твоих близких реальность так, как умеешь и как понимаешь. Самоотверженно сражаешься с заграничной бюрократией, правилами, манерами, привычками, культурными особенностями, отсутствием привычных тебе вещей, чтобы через пару лет вдруг ощутить, как земля уходит из-под ног. Не потому, что опять проживаешь пятибалльное землетрясение и даже не потому, взвалил на свои плечи всё, что должен был взвалить, как взрослый мужчина. А потому что вдруг узнаешь, что ценности и стремления у близких могут меняться, как только меняются обстоятельства, в которых нужно быть чем-то большим, чем просто пара любящих друг друга людей. Пока вы существуете вместе, не решая каких-то общих проблем, сложно представить, кто и на что из вас способен и способен ли.

Зыбучие пески в гористой местности Адриатического побережья, в которые я попал несколько месяцев назад, были умозрительны, но эффект производили реальный. Меня начало затягивать в бездну межличностной катастрофы гораздо раньше, чем я смог это понять и что-либо предпринять. Сейчас мне и вовсе кажется, что я ничего и не мог бы предпринять такого, что спасло бы многолетние отношения, но – перефразируя известную поговорку – хорошая мысль приходит достаточно вовремя, чтобы по-настоящему оценить всю глубину её хорошести.

Несколько месяцев назад от меня ушел любимый человек, прихватив с собой жизнерадостного бигля по имени Фокус, оставив посреди полурасчищенных адриатических конюшен внутренне придавленным тем самым валуном, который Сизиф тащил на гору. Резюме почти шестилетних отношений заключалось в том, что я недостаточно старался – мало было просто эмигрировать за границу, нужно было еще позаботиться о том, чтобы за границей было всё, что было раньше, и желательно лучше, ведь мы почти в сердце Европы. «Недостаточно старался». Это резюме, которое подойдет для чего угодно. Завалил экзамен в автошколе? Недостаточно старался. Не взяли на работу? Недостаточно старался. Переварил пельмени? Недостаточно старался. Емко, броско, четко, и главное – совершенно по существу.

Я никогда не был ветреным в плане отношений и как-то с юности стремился к чему-то стабильному и, если быть честным, рассчитывал, что, наладив жизнь в эмиграции, мы с Мариной поженимся. Но она не вынесла тягот и лишений, с которыми пришлось столкнуться, переехав из подмосковной однушки в черногорскую, обвинила меня в эгоизме и слабохарактерности, едко фыркнула и, в своей обычной манере, молча собрала вещи и помахала мне ручкой. У нее, кажется, даже билет был заранее приобретен, потому что вся ругань, предшествующая её уходу, выглядела столь нелепо, что даже у Фокуса на морде можно было разглядеть недоумение.

Ей редко удавалось что-то настолько хорошо спланировать.

Она зацепилась в тот день за грязную посуду, выведя из этого, что я «недостаточно старался», чтобы арендовать квартиру с посудомоечной машиной, и теперь приходится мыть почти всегда холодной водой гору посуды. Затем она это всё раскрутила до невыносимости мыть голову холодной водой три раза в неделю, потому что в стране нет центрального горячего водоснабжения, и бойлера ей не всегда хватает. После чего начала причитать, что счета за электричество здесь куда больше, чем в российской столице, не давая даже возможности мне предметно на это посмотреть, и далее вышла на финишную прямую, заведя уже достаточно приевшуюся пластинку о том, что в российской столице есть все, а тут ничего. Ни доставки одежды на дом, ни нормальных салонов красоты, ни торговых центров, ни сервисов такси, ни онлайн-регистрации на рейс. Когда я спросил, про какой она рейс, она набралась духу и, распаленная трехчасовой подготовкой, порвала со мной, стоя посреди коридора в компании Фокуса, сидящего на её бордовом чемодане, сбивчиво объяснив, что дело, конечно, не во мне и не в ней, просто так сложились обстоятельства, и она больше не хочет и не может.

А затем хлопнула дверью и села в заранее заказанное по телефону такси, которое стояло под окнами в половину пятого вечера.

Тогда сваи моего мироздания стали трястись в унисон с моими ногами, на которые я уже опирался не так охотно. Не буквально, конечно. Я был здоров физически, однако через неделю, как она уехала, я вдруг ощутил, что потерял всякое желание что-либо делать. Как так? Шесть лет я занимался тем, что работал над своими отношениями, как умел и как мог, верил в них и в человека рядом, а сейчас этого нет, и фокус пропал – мне не на что было смотреть, ориентироваться, опираться. Всю ту неделю я еще истязал себя переписками и разбором случившегося до атомов, читал огромные простыни ее выкладок о том, какой я несостоятельный нарцисс и эгоист, как она меня глубоко в душе любит и ценит, и насколько ей противна мысль жить где-то за пределами Садового кольца, до которого она теперь может всего за час доехать из Одинцова на удобной электричке. Но если это все было лишь трещинами в моем основании, то окончательно почва под моими ногами разверзлась, когда я спросил её, почему она не предложила уехать вместе.

Она не захотела.

Оказалось, что для человека шесть лет отношений не всегда воспринимаются так же, как для его партнера. Она что-то там себе осмыслила, подумала, посоветовалась с психологами и подругами и решила, что не хочет предлагать такое решение, потому что это ущемило бы мой эгоизм и стремления, которые я себе там надумал в этой эмиграции. И обсуждать это она со мной не стала, решив, что будет лучше оставить меня наедине со всеми проблемами, которые я решал.

Абсурд, бред, безумие и прочее неописуемое, из чего состоял тогда коктейль моих ощущений – все это кипело у меня внутри очень долго, старательно варя меня в соку собственных мыслей. Квартира быстро стала музеем её привычек, и всё, что она не забрала собой из обиходной утвари, вызывало жжение в глазах и щемящую во всех частях рефлексию. Я слышал, что оставаться тяжелее всего, когда любишь человека, который уезжает, но я подумать не мог, насколько это может быть тяжело, когда уезжает человек, который тебя уже разлюбил, а ты его еще нет. Я переваривал в голове всё, что предшествовало этому разрыву, и находил какие-то умозрительные цепочки событий, которые теперь, по прошествии времени, с наступлением катарсиса, выглядели вполне себе заметными сигналами о том, что корабль скорее тонет, нежели плывет.

Целый месяц я медленно погружался в пучину апатии, свыкаясь с мыслью, что эмиграция в одиночестве – это испытание, от которого, по всей видимости, будет зависеть моя дальнейшая судьба. У меня пропал аппетит, я стал разбираться в сортах пельменей, выучил меню ближайшей забегаловки с доставкой и научился растягивать бутылку ракии на три дня по будням, ровно так, чтобы не мешать работе, которая к тому же осточертела и перестала приносить удовольствие. Да чего уж там, я просто стал буксовать в своих рабочих обязанностях, потому что никак не мог перестать думать о том, как все в один миг поменялось. И вроде бы – все живы, здоровы, жизнь продолжается, но – никакого счастья от этого осознания нет. И что с этим делать – непонятно.

И не было понятно, пока мне не позвонил Шурик, который, в силу обстоятельств, не стал эмигрировать, когда это резко стало модным веянием среди молодежи, а остался в столичной провинции. Шурик был моим университетским другом и на заре нашего знакомства долгое время ухлестывал за моей сестрой, которая его многократно освобождала от повинности быть её суженым, чем впоследствии вызвала грозный гнев Саши и сподвигла его на женитьбу на её лучшей подруге. Брак Шурика просуществовал недолго, несмотря на его залихватские рассказы о том, как прекрасна жизнь мужчины в браке. Не прошло и двух лет, как трехлетняя эпопея Александра и Ларисы схлопнулась в небытие на почве хозяйственно-бытового разлада, концов которому никто до сих пор не смог сыскать.

– Привет, Андрей! – процитировал Аллегрову голос в трубке. – Как оно там, под солнцем?

Иронизирующий и, по-видимому, с толикой белой зависти, Саша частенько звонил от безделья мне и на час занимал меня разного рода болтовней, делясь неважными новостями о столичной жизни и интересуясь прибрежной жизнью экспата. Его восхищала моя самоотверженность, благодаря которой я решился на эмиграцию, и он отказывался верить, что мной двигал лишь стресс и паника.

– Да брось, ты просто воспользовался удачным моментом! Это был элегантный пинок тебе под зад!

Я не сразу сказал Саше, что Марина меня бросила и уехала обратно в Подмосковье – во многом потому, что еще надеялся, что она вернется, ситуация разрулится и все образуется. Первые пару звонков я еще кое-как отмахивался, что мой вялый и поникший голос – признак обычной усталости от непростой эмигрантской жизни, однако на третий раз Саня начал сомневаться в том, что меня заставляют тут валить лес и махать киркой в горах.

– Что-то ты юлишь, мой дорогой дружочек. Уж не хочешь ли ты сыграть в игру с Сан Палычем?

Когда Саша говорил про Сан Палыча, он намекал на своё альтер-эго, которое повелось за ним еще с университетской скамьи. Александром Павловичем он числился и по документам, однако обращался он так к себе в моменты, когда примерял на себя роль мозгоправа, впадая в какую-то театральщину, не лишенную при этом смысла. Им двигала жажда сплетен и драмы, а также странное желание помочь человеку. Шурик не был лишен эмпатии, но она принимала какую-то безудержную форму, когда появлялся Сан Палыч. В этой роли Саша ловко убеждал упертых и докапывался до молчащих, орудуя своей харизмой и парой томиков Юнга, а затем, как палач (этим он якобы оправдывал свое отчество), бесчинствовал над человеческими проблемами, размахивая над ними весьма утонченной логикой, которая сводилась в основном к софистике и подмене понятий. Шурик никогда не лез со своими советами первым, но если его нутро чувствовало запах душевных страданий, он доставал халат Сан Палыча, чтобы сыграть в игру, в которой есть только честные ответы на его любые вопросы. Должны быть, по крайней мере.

– Андрюха. У тебя всё в порядке?

– Да нормально…

– Нормально, как всегда, или нормально, как у всех?

– Как всегда.

– Счастье есть?

– Не знаю.

– А Маринка счастлива?

– Должно быть.

– Ах ты засранец! Что ты натворил, признавайся?

Едва Сан Палыч всковырнул надрыв, который только было намеревался начать заживать, его уже было не остановить. Я вытерпел двадцать минут его приставучих вопросов, безобразно бестактных и совершенно точных, прежде чем сдался перед его проницательностью. Я начал с малого и не заметил, как прошел час, за который выложил ему в деталях весь пережитый месяц назад ужас (да, я оперировал и такими эпитетами, так как в периоды эмоциональной подавленности склонен был к излишнему драматизму), и насколько сейчас моя жизнь выглядит странно и бестолково. Чем больше я ему говорил, тем больше срывал с себя корку собственных ожиданий, оголяя перед самим собой нелепость сложившейся ситуации и открывая страшную суть бессмысленности всех переживаний, которые я в себе взрастил.

– Ну и ну, Эндрю… И что ты думаешь делать теперь? – я очень четко представил, как Сан Палыч театрально на том конце трубки делает удивленное лицо и прикрывает рукой рот на манер старой пуританки, случайно заглянувшую в окно борделя.

Его вопрос поставил меня в тупик. Я, конечно, задавал его себе сам уже неоднократно, но за месяц у меня так и не нашлось ответа. Я принялся разглагольствовать о том, что, возможно, эмиграция – это не мое, что я не знаю, сколько еще тут проживу, и, возможно, вернусь обратно, если на родине перестанут происходить исторические события каждый день. А может, и вовсе пойду и женюсь на первой встречной местной девушке, чтобы ни о чем не думать больше и обо всем случившемся забыть. Сан Палыч закономерно угукнул и предложил дополнить этот список невообразимо нелепых идей по-настоящему бестолковыми вроде устроиться жиголо, полюбить престарелую старушку с хорошим приданым и обратиться к свахам с целью скорейшего поиска местной девушки для женитьбы.

Шурик усердно перемалывал все болезненные для меня аспекты расставания, вытаскивая их клешнями из меня наружу и пережевывая их с ног до головы. Конечно, он подменял какие-то понятия, выдавая в своей манере желаемое за действительное. Шурик утверждал, будто эмиграция – это было испытание для Марины, которое она не прошла, а значит, со мной ей не место, и прочие провинциальные психологические приемы, однако что он точно делал правильно, так это говорил со мной прямо о больном.

За целый месяц вся эта ситуация проросла в меня так глубоко, что никакое море, никакие высоченные горы уже не лечили душу, как это было раньше в трудную минуту. Одиночество настолько больно впилось в меня своими когтями, что я всерьез подумывал о том, чтобы вернуться обратно в Россию и попытаться начать все сначала там. Наверно, горы и море удерживали меня именно от этого решения, но на большее они уже были неспособны. А большее мне было необходимо.

Надо было раньше все Сашке рассказать.

Сашка позвонил еще через несколько дней, и уже с осторожностью поинтересовался, как я, и не хочу ли я знать каких-то новостей. Осторожность вопроса меня насторожила, и я отказался от его предложения, на что мой друг рассмеялся мне в трубку и сказал, что я дурак. Эта манипуляция для меня оказалась новой, и я повелся, задав ему вопрос, с чего бы это вдруг я дурак. На что Шурик еще минут пять поводил меня за нос, прогревая интерес, после чего выдал:

– Так лучше сразу знать все плохое, чтобы потом только хорошее видеть!

Бестолковое ребячество Шурика могло смутить тех, кто знал его не так долго. А я за пятнадцать лет уже перестал относиться к подобным его заявлениям снисходительно. Саня, конечно, и создает иногда впечатление простофили, но все же проницательности и эмпатии ему не занимать, а это, как показывает жизненный опыт, привилегия не лишенных ума людей.

Я попросил его быть осторожным и изложить имеющиеся у него новости как можно более мягче, если он понимает, что они могут меня задеть. Я не был готов к каким-то эмоциональным потрясениям, потому как только свыкся со своей апатией и не хотел её подкармливать новыми переживаниями. На что мой глубоко учтивый, эмпатичный, проницательный и внимательный друг со всей своей обходительностью и манерами сообщил:

– Маринка твоя сейчас отдыхает в обнимку с каким-то франтом под Питером!

Проклятые социальные сети. Не захочешь, а все равно узнаешь. Все в них. Зачем-то.

Я, разумеется, поблагодарил своего товарища за проявленную снисходительность к моему состоянию, на что он ехидно ухмыльнулся в трубку и заговорщически прошипел, что все плохое уже известно, теперь впереди только хорошее. Поддавшись разбушевавшейся в тот момент тоске (если это можно выразить таким словом вообще!) я поспешил закончить разговор и предался экзистенциализму, облачив его в прогулку по ветреной набережной до приглянувшегося давно бара, в котором любезная барменша, завидев мое неизменно горюющее уже месяц лицо, сказала мне «чао» и молча взялась за большой бокал под темный Гиннесс, который я пил в качестве чего-то светлого, что было в моей жизни на тот момент.

Душевные терзания грызли меня изнутри. Я напился в тот вечер до состояния, что не мог вспомнить, где Шурик увидел фотографии Марины с каким-то франтом, и следующий рабочий день просто провалялся в постели, вспоминая, как должно колотиться сердце.

К концу недели я свыкся с мыслью, что жизнь едва ли будет прежней, и вернуть шесть лет отношений в прежнее русло у меня уже не получится – такие вещи не делаются на расстоянии двух тысяч километров. Изможденный воспоминаниями о лучших временах и вкусной еде вместо странных пельменей, которые уже все стали казаться одинаковыми на вкус, я таскался в выходные дни по побережью, пытаясь найти в морском прибое чуть больше причин не уезжать отсюда, а у гор, окружавших черногорскую бухту, чуть больше поводов остаться в их подножьях, смирившись со своей незначительностью в чьей-то жизни, в своей, да и вообще.

Под конец прогулки раздался звонок Сан Палыча.

– Андрюха, голова – два уха! Ты как там, не устал страдать?

– А ты прям ждешь, что я стану героем местных новостных сводок?

– Не могу перестать думать о твоем безобразном поведении по отношению к себе.

– Так оно пройдет. Тебе-то чего, зачем этим голову забивать?

– Пройдет, ага. По тебе катком пройдет. И что мне потом делать с тобой, соплей этакой? Я возражаю!

– Что-то я не понимаю.

– Поехали в отпуск!

Шурик был отчасти лоботрясом, а отчасти – авантюристом. Он работал в рекламе и постоянно пребывал в состоянии голода – финансового или эмоционального, нередко и того и другого вместе, что в сути всегда было его двигательной силой. Он старался как можно меньше работать, и как можно больше получать, но зачастую не денег, а впечатлений. И сколько я его помнил и знал, он всегда мучился оттого, что его желания не совпадали с его возможностями: то денег нет поехать куда-то за впечатлениями, то работа не отпускает. Однако страсти к смене картинки перед глазами ему было не занимать.

– Как-то слишком неожиданно. Куда ты предлагаешь поехать?

– А куда доедем!

– Так это визы надо хотя бы сделать…

– А мы не можем?

– Ну, даты еще какие-то должны быть, удобные…

– Чем раньше мы тебя вывезем куда-то, тем быстрее ты придешь в себя!

– Это еще ж посчитать надо, денег сколько.

– Я слышу в твоем голосе нерешительность. Ты что, хочешь недостаточно постараться?

Друзей, конечно, выбирают, но таких, как Саша, сначала еще найти надо. Его непринужденная прямота оскорбительна для несведущих и целебна в нужный момент для знающих его поближе. Он настолько тонко чувствует других, что вворачивает острые булавки в диалог в такие моменты, в которые тебя они не столько заденут, сколько взбодрят и заставят думать о сказанном в нужном тебе (или ему?) русле. Не понимаю до сих пор, то ли это у него врожденный дар, то ли такая прозорливость жизненная, то ли он просто хорошо разобрался с тем, кто я и как со мной разговаривать.

Он оставил меня с этой информацией на сутки, пообещав позвонить следующим вечером, чтобы услышать мой положительный ответ. По правде сказать, я находил его предложение в тот момент для себя безрассудным, потому что мое эмоциональное состояние больше всего требовало огромного закрытого ото всех дома, без окон и дверей, людей и вообще света, потому как ничего в этом мире не вызывало у меня хоть какой-то реакции и вовлечения. Я делал скидку на то, что Саша хотел просто поддержать, но чувствовал, что занимаюсь самообманом. Шурик действительно был отличным другом и слов на ветер пускать не любил, хотя балабол был знатный. Идея с отпуском откликнулась во мне слабо, потому как я не верил в «целебный эффект» поездки куда-то, о котором распинался Сан Палыч. Любые перемещения (умозрительные, в моей голове) неизбежно ассоциировались у меня с болезненным результатом моей эмиграции, и вызывали достаточный дискомфорт внутри, чтобы противиться самой идее отпуска.

Из плюсов же, которые я видел во всей затее, было только то, что я мог себе позволить небольшой отпуск на работе, у меня теоретически была возможность (или, вернее сказать, не предвиделось ограничений) сделать визу в стране моего пребывания, и я бы провел отпуск в компании хорошего друга, которого не видел уже больше года.

Внутренняя борьба достаточно быстро сменилась очередной волной апатии, и к утру я уже без особого энтузиазма вспоминал о вчерашнем разговоре про отпуск, для себя решив, что затея не стоит свеч и сейчас принесет больше проблем, чем положительного эффекта. Я не чувствовал в себе моральных сил заниматься подачей документов на визу, да и планирование самой поездки со всеми бронированиями и прочим не вызывали у меня должного возбуждения, как это было, увы и ах, в отношениях.

Шурик позвонил сильно позже обещанного времени. Не знаю, почему я тогда обратил на это внимание. Вероятно, подсознательно мне хотелось пообсуждать с ним тему отпуска и отказать ему в столь занятном предприятии, подчеркнув свое разбитое эмоциональное состояние и получив от него толику того самого дружеского сопереживания, которое меня, вероятно, приободрило бы.

– Отказы не принимаются, Андре. Хватит ломаться, – послышался волевой голос мужика на том конце трубки, который заметно поднял планку диалога с мнимо-ребяческого до серьезно-взрослого.

– Слишком заморочено, не хочу сейчас этим заниматься, правда.

– Ты бестолочь. Ты хочешь сидеть потом и осознавать, что Маринка правду сказала? Или все же ты можешь немного напрячься, пошерудить в своих штанах, и отыскать пару увесистых смыслов преодолевать случившееся? Она же не все с собой забрала, когда уезжала?

Сан Палыч был на вершине своего упрямства и не хотел слушать никаких отговорок, которыми я пытался оперировать. Мне казалось, я заготовил достаточно аргументов в пользу того, чтобы никуда не ехать, однако все они посыпались в труху, едва Шурик сменил тон и начал говорить предметнее о своем предложении. Он уже не пытался сделать меня пациентом сего мероприятия, а хотел, чтобы я сам пришел к выводу, что отпуск мне необходим по ряду причин, которые он привел с весьма основательными доводами. Он упирался в неизбежную потребность как-то очертить жизнь до и жизнь после расставания с Мариной и достаточно убедительно объяснял, что делать это с помощью депрессии в одинокой эмиграции не стоит, иначе можно прослыть дураком на родине, а это, как известно, умным людям не к лицу.

Шурик ездил мне по ушам на всевозможных примерах и щебетал о том, как легко дышится тем, кто хотя бы раз в год куда-то выбирается и смотрит новое.

– Когда ты был на море последний раз?

– Да вот утром ходил только…

– Тьфу, Андрейка, я говорю про настоящее море! С запахом приключений! А не на твоем этом, как оно хоть называется…

Справедливости ради стоит сказать, что нормального отпуска у меня не было уже несколько лет. Полноценно я не отдыхал от работы достаточно давно, и если поначалу жизнь на побережье Адриатики выглядела как внезапно свалившийся на голову отпуск, со временем эта картинка приелась. Скудность доступных развлечений в прибрежных деревушках быстро наскучила. Шурик бил в мою упертость с ювелирной точностью, быстро нащупывая болезненные надломы и надавливая на них какими-то своими заигрывающими аргументами, словно пытался меня пригласить на свидание. Последний раз таким активным в уговорах я видел его в период ухаживаний за моей сестрой.