Крылья над Кальдорой

Анна Флин

Крылья над Кальдорой

Пролог

Кальдора застыла в сумрачной неподвижности под нависающим сводом низких облаков. Мрачные здания из серого камня и тяжёлого кирпича выстраивались вдоль узких улиц строгими рядами, как солдаты на построении. Между ними петляли мостовые, покрытые следами масла от мобилей – громоздких металлических машин, напоминающих угловатых жуков, медленно проползающих в бесконечной очереди.

В небе над городом скользили огромные дирижабли, их гудение разносилось эхом между стенами домов. Лопасти воздушных винтов мерно вращались, разгоняя сероватый туман, пропитанный дымом заводских труб и гарью магического топлива.

Центром города была главная площадь, где возвышалась исполинская статуя Покровительницы, символизирующей мощь и защиту Империи. Её лицо выражало холодную уверенность и непреклонную решимость. Легенда гласила, что статуя была отлита из металла поверженных городов и разбитых мечей тех, кто осмелился бросить вызов власти Империи.

На главной площади собралась толпа. Люди в серо-синих мундирах – солдаты, чиновники, рабочие из государственных учреждений – стояли ровными рядами, словно фигуры на шахматной доске. Они почти не говорили, лишь изредка перебрасывались короткими, полными презрения фразами.

В стороне, ближе к теням зданий, сгрудились представители другого мира – дартлогийцы. Их легко было узнать: тёмные волосы, запавшие глаза, одежда из грубой ткани. Они молчали, переминаясь с ноги на ногу, словно пытаясь стать невидимыми. Но ничто не могло их скрыть: их присутствие выделялось так же отчётливо, как кровь на снегу.

В центре площади высилась платформа из тёмного дерева. Сегодня она становилась местом правосудия.

Империя Эра гордо называла себя оплотом порядка и цивилизации. Её идеология звучала ясно: только магия и дисциплина способны защитить человечество от хаоса. Но за этой витриной скрывалась жажда власти – сначала над своими, потом над соседями, затем – над всем миром.

Дартлог стал одной из первых жертв. Годами Империя провоцировала конфликты, внушая гражданам, что соседи – дикари, опасные носители «дикой магии», подлежащей искоренению во имя общего блага.

Когда началась война, Дартлог сопротивлялся. Но Империя обладала тем, чего не было у Дартлога: армией, магической технологией и безжалостной решимостью.

Города падали один за другим. Леса, священные для дартлогийцев, выжигались вспышками энергии. Дети рождались в криках – и умирали в тишине.

Площадь зашумела, когда на платформу вывели двух человек. Мужчина и женщина шли медленно, но с достоинством. Их одежда была в грязи, лица – измождённые, но в глазах не было страха. Это были родители Элин Нордергард – обвинённые Империей в терроризме, измене и диверсиях.

Позади шли трое Чёрных Стражей. Их идеально чёрная форма с серебряными эмблемами на воротниках внушала ужас. Сапоги гулко стучали по доскам платформы. Толпа замерла.

Спрятавшись за спинами других дартлогийцев, Элин видела всё. Мать держала голову высоко, не позволяя страху взять верх. Отец молчал, но Элин знала – он был готов.

Толпа оживилась. Кто-то выкрикнул:

– Предатели! Казните их!

В толпе было немало солдат, чиновников, даже детей – их специально привели, чтобы те увидели «величие правосудия».

Вперёд вышел один из Чёрных Стражей. На его рукаве сверкали серебряные полосы – знак старшего офицера. Его голос, лишённый эмоций, разрезал тишину:

– Предатели Империи, виновные в заговоре против величия Императора, приговорены к смерти.

Толпа взревела.

Элин сжалась. Она знала, за что сражались её родители. Знала, что они боролись за свободу. Но это не облегчало боль. Она смотрела, как мать подняла голову и взглянула в глаза толпе.

– Вы можете нас убить, но нашу кровь не смоет даже ваша магия. Дартлог будет свободен!

Офицер не ответил. Он поднял руку. Один из солярисов у подножия платформы выпустил ослепительный поток света. В одно мгновение тела её родителей рухнули.

Для Империи дартлогийцы были не людьми. Даже смерть не становилась трагедией – лишь «акт очищения».

Солдаты начали выталкивать дартлогийцев с площади. Один из них пнул старика, стоявшего слишком близко. Женщина с ребёнком молча отступила, не осмеливаясь даже взглянуть в их сторону.

Империя воспитывала ненависть к «низшим народам». Для большинства дартлогийцы были грязью, которую следовало держать под контролем.

Элин не закричала. Её губы были сжаты, а сердце горело. Она видела взгляд матери перед самой смертью – не страх, не боль, а надежду.

Но внутри Элин жила только ненависть.

Её не заметили сразу. Когда толпа начала расходиться, один из солдат указал на девочку:

– Их дочь?

Чёрный Страж, всё это время молча наблюдавший за происходящим, шагнул вперёд. Его голос был холоден, без насмешки:

– Лагерь перевоспитания.

Элин не сопротивлялась. Она знала – это ещё не конец.

Запах платформы, вспышка света, крики толпы.

Она запомнила всё.

Чтобы однажды напомнить Империи:

ничто не забывается.

Глава 1: В новую жизнь

Стою перед массивными железными воротами лагеря. Они выглядят так же, как в тот день, когда меня сюда привели, – холодные, серые, неподвижные. Тогда мне было одиннадцать. Теперь двадцать один.

Десять лет.

Десять лет боли, унижения и постоянной борьбы за то, чтобы просто выжить. Десять лет, которые я не забуду. Никогда.

Кидаю последний взгляд на ворота и ухожу.

Лагерь перевоспитания – это место, где ломают волю. Здесь не учат жить, здесь учат подчиняться.

В первый же день нас заставили стоять часами под палящим солнцем, пока офицеры шагали вдоль строя и объясняли, кто мы такие:

– Вы – дикари, рождённые в грязи. Империя дарует вам второй шанс. Здесь вы станете полезными.

Слова звучали как мантра, которую они повторяли ежедневно. Забудьте своё прошлое. Забудьте своё происхождение. Забудьте, кто вы.

Меня и десятки других детей заставляли вставать на рассвете, маршировать по грязным дворам, носить тяжёлые ящики. Деревянные ручки впивались в ладони, оставляя мозоли и трещины. Запах пота, пыли и затхлой воды висел в воздухе, а ноги скользили по размокшей глине. Если кто-то замедлялся или ронял груз, его били. Иногда кулаками, иногда магией.

– Ты не почувствуешь боли, если будешь достаточно стараться, – сказал мне однажды надсмотрщик, когда я лежала на земле после удара. Это был их метод: внушать, что боль – это часть исправления.

Некоторые дети ломались быстро. Я видела, как один мальчик перестал вставать по утрам. Он просто лежал на койке, смотрел в потолок. Через два дня его увели. Больше его никто не видел.

Спать приходилось в общих казармах. Узкие деревянные койки, тёмные стены и отсутствие уединения. Тишина здесь была роскошью, которой мы никогда не знали. Кто-то всегда плакал, стонал или бормотал во сне.

Еда была ещё одной формой унижения. Порции – мизерные, едва ли достаточные для ребёнка, не говоря уже о взрослеющих телах. Иногда нам давали добавку за хорошую работу, но чаще лишали еды за малейший проступок.

Когда тебе одиннадцать, боль ощущается ярче. Каждый удар, каждое оскорбление прожигают тебя насквозь. Но годы делают тебя бесчувственной. В какой-то момент ты перестаёшь чувствовать. Начинаешь видеть мир так, как хотят смотрители: через серую завесу.

Но я не забыла.

Я научилась скрывать свою ненависть. Делать вид, что я смирилась. Молчать, когда хочется кричать. Улыбаться, когда хочется ударить.

Это было самое трудное: не дать им увидеть, что ты не сломалась. Хотя однажды я чуть не сорвалась. Я плакала ночью, сжимая в кулаке старый обрывок ткани, который когда-то был маминым платком. Только один раз за десять лет. С тех пор – ни слезинки.

Останавливаюсь перед начальником лагеря, женщиной с ледяными голубыми глазами и туго затянутыми светлыми волосами. Её голос, как всегда, ровный и безэмоциональный:

– Поздравляю, Нордергард. Сегодня ты покидаешь наш лагерь. Империя даровала тебе второй шанс.

Она кладёт передо мной лист бумаги.

– Это твой пропуск. Здесь указано место, где ты будешь жить, и работа, которая тебе назначена. Империя предоставляет своим исправленным гражданам всё необходимое. Ты обязана работать и соблюдать все законы. Любое отклонение приведёт к возвращению сюда.

Я не знала, куда меня отправят. Нас никогда не предупреждали заранее. Только в момент отбытия называли адрес, словно до последнего держали поводок в натянутом состоянии.

Молчу, пока она протягивает мне лист и маленький ключ. Беру, ощущая шероховатую бумагу под пальцами.

На нём напечатаны несколько строк:

Адрес: Гетто, район Восточной Кальдоры.

Место работы: Завод магических двигателей.

Рабочая смена: 12 часов, начиная с 6 утра.

Лист кажется лёгким, но его вес давит, словно камень.

– Ты должна покинуть территорию лагеря до полудня.

Киваю, забираю свою единственную сумку с вещами и ухожу.

Ворота открываются с оглушительным скрипом. Выхожу, чувствуя, как ноги касаются твёрдой земли. Никаких решёток, никаких заборов. Небо над головой кажется бесконечным, но я знаю, что это иллюзия. Свобода здесь – только слово.

Перед лагерем стоит транспорт – старый грузовик, забрызганный грязью. Водитель, не глядя на меня, кричит:

– На заднее сиденье. Двигайся быстрее.

Забираюсь в кузов, сажусь на деревянную лавку. Вокруг меня ещё несколько человек. Все молчат, сжимая в руках такие же листы, как у меня. Мы – «исправленные».

Грузовик трогается, и лагерь остаётся позади.

Смотрю на грязную дорогу, на смутные очертания города вдали. Кальдора растёт передо мной, как железный монстр. Дымы фабрик, серые стены, башни, устремлённые в небо. Это не свобода. Это новая клетка.

Но в этот раз я не ребёнок.

Я не сломалась.

Я буду молчать, работать и подчиняться, но внутри меня горит огонь. Империя отняла у меня всё, что я любила. Теперь моя очередь отнять что-то у неё.

Грузовик останавливается у ворот гетто.

Выхожу, сжимая листок в руке, и начинаю свой путь.

Гетто в Восточной Кальдоре выглядит именно так, как я представляла: на одной из крыш болтается перевёрнутый металлический таз, гудящий на ветру, а между стенами домов протянуты рваные верёвки с бельём, застывшие, будто давно забытые. Где-то в подворотне рычит пёс, в окнах маячат силуэты. Одна из стен украшена криво нарисованной надписью: «Чистота – в крови».

Вхожу в свой новый «дом» – трёхэтажное здание, больше похожее на барак. Внутри тесный коридор с низкими потолками и лестница, которая скрипит под каждым шагом. Мой этаж – второй.

Комната №12.

Открываю дверь ключом, который мне дали вместе с адресом. Внутри пусто. Голые стены, покосившаяся кровать с тонким матрасом, стол, стул и маленькая полка, на которой едва хватает места для книги. Из окна открывается вид на соседнее здание, стоящее так близко, что можно рассмотреть трещины на его кирпичах.

Это место пахнет сыростью, плесенью и старой копотью.

Бросаю сумку на кровать. В ней мало что осталось: пара сменной одежды, грубая обувь и пара лоскутков ткани, которые когда-то были платками моей матери.

Сажусь на стул. На секунду закрываю глаза, чтобы сосредоточиться, чтобы не дать воспоминаниям снова заполнить голову.

Но они всё равно прорываются.

Вспоминаю горы Дартлога. Высокие, величественные – при одном только воспоминании по телу пробегает холодок тоски. Эти горы казались несокрушимыми. Их покрывали густые леса, где деревья тянулись в небо, будто пытаясь добраться до солнца. Внизу, в долинах, тёк серебряный поток рек, которые питали наши земли.

Помню деревню, где я родилась. Маленькие деревянные дома, обвитые лозами, крыши, укрытые травой, и чёрные каменные стены, построенные нашими предками. Мы жили рядом с природой, подчиняясь её законам. Я помню, как бабушка рассказывала, что Дартлог был свободным больше тысячи лет, пока не пришла Империя Эра.

Империя.

Они называли нас дикарями, потому что мы не носили строгие мундиры, не строили дымящие фабрики и не сжигали леса ради их магических двигателей. Они называли нас грязными, потому что наши руки пахли землёй, а не магическим топливом.

Но мы были сильными.

Открываю глаза и вижу своё отражение в пыльном стекле окна. Тёмные волосы, волной падающие на плечи, резкие скулы, серо-зелёные глаза, которые всегда смотрят чуть глубже, чем нужно. Так выглядит мой народ: тёмные волосы, светлая кожа, высокие скулы и глаза, которые будто сами несут в себе тайну.

Имперцы всегда презирали нас за это.

Я видела их на площади, когда казнили моих родителей. Светловолосые, с лицами, выточенными по одной схеме: высокие, правильные, как статуи. Голубые глаза, застывшие в холодной уверенности. Их волосы всегда аккуратно уложены, одежда – идеально выглажена.

«Чистота, порядок, дисциплина».

Их девиз звучит так, будто это не только их идеология, но и религия.

Война в Дартлоге началась, когда мне было шесть.

Империя присылала посланников – с речами о союзе, о защите, о великом будущем под сенью Эры. Они уверяли, что наша магия и ресурсы будут использованы во благо всех, что мы станем частью чего-то великого и упорядоченного. Наши старейшины выслушали их. Но не поклонились.

Когда наши старейшины не пошли на уступки, начались угрозы. Империя обвинила нас в укрывательстве магов-нелегалов и подрыве стабильности. Затем – закрытие границ, провокации на торговых путях. Имперские патрули стали заходить всё глубже в наши земли. Мы знали, что они ищут повод.

Я помню тот день, когда в нашу деревню вошли солдаты. Они не стреляли. Просто шли. Маршировали прямо через лес, ломая ветки и оставляя за собой чёрные следы от сапог. Мы, дети, смотрели на них из-за деревьев, затаив дыхание. Я не понимала, кто они, но чувствовала холод, который они несли с собой.

– Вы теперь часть Империи, – сказал их командир. – Ваша территория включена в протокол о присоединении. Магия будет передана под контроль магполиции. Всё ради безопасности и порядка.

Никто из наших старейшин этот протокол не подписывал. Мы знали, что это ложь. Империя назначила своих людей, чтобы легализовать захват. Но Дартлог не сдаётся. Никогда.

Когда старейшины отказались выполнять имперские приказы, начались убийства.

Я помню, как отец закрыл двери дома, когда по деревне раздались крики. Он держал меня на руках, чтобы я не выбежала наружу. Мама плакала, но отец сказал ей замолчать.

– Если мы будем молчать, они нас не найдут, – прошептал он.

Но они нашли нас.

Империя не терпит неподчинения. Они сожгли нашу деревню дотла, уничтожили лес вокруг, а нам, тем, кто остался жив, пришлось бежать в горы. Не потому что Империя позволила – а потому что не было иного выбора. Остаться означало смерть или заключение. Я не знала тогда, что это было только начало.

Империя сделала из нас врагов. Они распространяли слухи, что дартлогийцы используют магию для тёмных обрядов, что мы готовим мятежи и тайные ритуалы. Наши маги стали для них не просто угрозой, а предлогом для «очищения». Они называли нас дикарями, неспособными контролировать силу. Что наша магия дикая и разрушительная, а значит – опасная для Империи.

– Ты говоришь как дартлогийка, – сказал мне однажды надсмотрщик в лагере, когда я случайно пробормотала слово на родном языке. Он ударил меня по лицу, и с тех пор я больше не говорила на дартлогийском вслух.

Империя хотела стереть нас. Я помню Микаэля – ему было девять, у него всегда были чернила на пальцах, он мечтал стать писарем. Его забрали после того, как он уронил ящик на складе. Он не вернулся. С тех пор я не слышала его имени, но оно живёт во мне.

Но они не понимали, что кровь Дартлога не стирается. Она течёт глубоко. Она живёт даже в тех, кого считают сломленными. Даже в тех, кто молчит. Даже в тех, кто боится.

Снова смотрю на своё отражение. Эти глаза, эти скулы – они напоминают мне о каждом дне, когда я видела, как мой народ борется.

Имперцы ненавидят нас за то, что мы не такие, как они. Мы напоминаем им, что они не могут уничтожить всё.

Они ненавидят не только нас. Для Эры весь мир – потенциальная угроза, низшие народы, которых нужно «очистить» и вписать в свою систему. Империя верит, что только жёсткая иерархия, дисциплина и контроль над магией могут сохранить порядок. Их идеология – смесь страха перед хаосом и мании величия. Война стала их способом распространения «порядка».

Сейчас Эра ведёт кампанию против северного государства Вельгарда – свободной страны магов, отказавшейся признать имперские протоколы. Империя называет их еретиками и оправдывает бойню необходимостью «предотвратить угрозу массового магического восстания». На деле – это борьба за ресурсы и контроль. Пока я сижу здесь, в окне госпиталя горит свет, и раненые солдаты Империи продолжают поступать туда один за другим. Они возвращаются с фронта – обожжённые, изувеченные, но всё ещё готовые умирать за Империю.

Эра дышит войной, как мы дышим воздухом. Каждый дом в Кальдоре – это часть её машины. Заводы производят магическое топливо и оружие для фронта. Дартлогийцы – расходный материал, безликий и заменимый.

Отрываюсь от воспоминаний и смотрю на лист бумаги, который оставила на столе. Завод. Гетто. Это моя «свобода».

Встаю и подхожу к окну. Кальдора дышит дымом и магическим топливом. Улицы гетто покрыты грязью, но сердце – это сталь.

Моя ненависть тоже – стальная.

Прижимаю руки к холодному стеклу. Представляю, как однажды оно треснет под тяжестью нового ветра. Представляю, как здания рушатся, и улицы заполняет свет.

Закрываю глаза.

Когда-нибудь.

Может быть, это случится не при мне. Может быть, стекло снова будет пылиться, а не трескаться. Но однажды сквозь него прорвётся не дым, а ветер свободы – со звуком, похожим на расколотую тишину.

Всё только начинается

Гудок звучит резко, словно нож по стеклу. Звук отзывается в ушах и пробуждает не только меня, но и весь район. Он заставляет стены дрожать, вибрация проникает прямо под кожу.

Сажусь на кровати, медленно растирая лицо руками. Холод в комнате кажется пронизывающим. За окном слышны первые шаги. Люди начинают выходить из своих комнат, неохотно тащась к работе.

Быстро натягиваю куртку и прикалываю на неё две стандартные нашивки: одна с чёрной полосой и мелкими буквами, обозначающими «Дартлогиец», другая – с серым кругом, символ пустышки. Этот круг – напоминание Империи, что они считают меня бесполезной.

Когда выхожу из здания, холодный утренний воздух обжигает лицо. Серые улицы гетто постепенно оживают. Из соседних дверей появляются люди.

Сначала вижу стариков. Их лица высечены временем и тяжёлым трудом. Они сидят у входов в свои дома, грея руки в карманах изношенных пальто. Один из них тихо бормочет что-то на дартлогийском, но замолкает, когда мимо проходит Инквизит.

Затем выходят женщины с корзинами в руках. Их движения механические, лица сосредоточенные, но в глазах видна тревога.

На углу у стены стоит женщина в старом фартуке. Её руки красные от мороза, но она жарит лепёшки на импровизированной плите. Запах жареного лука проникает в воздух, напоминая, как пуст мой желудок. Я думаю о том, чтобы купить одну, но вспоминаю: у меня нет ни гроша.

Между зданиями прохаживаются Инквизиты. Их форма синяя, с серебряными эмблемами на воротниках. Они смотрят на всех сверху вниз. Один из них стоит неподалёку, наблюдая за потоком людей. Его глаза быстрые, он отмечает каждую деталь: есть ли нашивки, кто с кем разговаривает, кто идёт слишком быстро или слишком медленно.

Рядом с ним двое детей резко замолкают, бросая взгляд на его дубинку, которая болтается на поясе. Дети прижимаются друг к другу и тихо исчезают за ближайшим углом.

Опускаю голову, стараясь не привлекать внимания. Инквизиты всегда ищут причину вмешаться, особенно рано утром, когда раздражение мешает им думать.

На одном из углов кто-то говорит громче обычного. Инквизит мгновенно поворачивается к звуку, и его лицо искажается в жёсткой маске.

– Тише! – его голос режет утренний воздух.

Те, кто успел поднять головы, быстро отворачиваются. Мы все знаем, что лишние слова могут стать причиной долгих неприятностей.

Вдали виднеется завод. Его дымовые трубы поднимаются высоко в небо, выпуская чёрные клубы дыма, которые окрашивают облака в серый цвет. Здесь, в гетто, даже небо кажется закопчённым. Воздух насыщен копотью и отголосками чужой власти.

Завод магических двигателей. Место, где мне придётся работать следующие десять, двадцать, тридцать лет – или до тех пор, пока Империя не решит, что я больше не нужна.

Встаю в очередь вместе с остальными рабочими. Каждый из нас держит в руках свой пропуск, который нужно предъявить на входе. Очередь движется медленно. Когда моя очередь подходит, охранник – молодой имперец с ленивым взглядом – забирает листок и смотрит на меня.

– Дартлогийка? – спрашивает он, кривя губы.

Киваю.

– Ты в группе три. Смена на третьем этаже.

Он бросает мой листок в коробку, даже не взглянув на него повторно, и кивает мне, чтобы я проходила.

Третий этаж завода – это ад. Здесь громче всего, жарче всего, и воздух настолько плотный от магического топлива, что дышать сложно. Шум не прекращается ни на секунду: лязг конвейеров, скрип металлических частей, удары инструментов. Всё это сливается в грохочущий хаос, от которого звенит в ушах.

Меня ставят на работу у сборочного конвейера. Линия движется с ровной скоростью, не давая ни мгновения на передышку. В мои обязанности входит вставлять магические ядра в корпуса двигателей. Я поворачиваю ядро, проверяю его гладкость, вставляю в гнездо, защёлкиваю. И снова. Поворачиваю, проверяю, вставляю, защёлкиваю.

Запах ядра неприятный, будто смесь разогретого металла с гарью. От каждого прикосновения к нему пальцы покалывает, а если держать ядро слишком долго, оно начинает обжигать кожу. Руки к концу первой сотни движений начинают дрожать, но остановиться нельзя. Если замедлиться или пропустить свою деталь, это заметит надсмотрщик.

Они стоят выше, на специальной платформе, с которой открывается вид на весь этаж. Их синие мундиры – форма Инквизитов – сияют в ярком свете ламп, идеально выглаженные, без единой складки. В их руках – металлические дубинки, которые они время от времени стучат по поручням, чтобы напомнить о своём присутствии.

– Быстрее! – кричит один из них, его голос перекрывает шум конвейеров. – Дартлогийцы работают медленно, как всегда. Может, вам напомнить, зачем вы здесь?

Они никогда не упускают случая напомнить, что мы – дартлогийцы, низшие. Они говорят это с презрением, словно само это слово – ругательство.

– Дикари, – бурчит другой надсмотрщик, проходя мимо. Его сапоги отбивают громкий ритм по металлическому полу. – Я удивляюсь, как эти животные могут хоть что-то собрать.

Стараюсь не смотреть на них. В лагере нас учили: если хочешь выжить, не привлекай внимания. Но здесь, на заводе, это почти невозможно. Надсмотрщики ищут малейший повод, чтобы сорвать на ком-то своё раздражение.

– Эй ты! – резкий окрик заставляет меня вздрогнуть. – Руки быстрее двигай! Или тебе показать, как это делается?

Я киваю, не поднимая глаз, и чуть ускоряюсь, чтобы не выбиться из ритма конвейера. Поворачиваю, проверяю, вставляю, защёлкиваю. Повторяю снова и снова. Руки постепенно немеют, но я не останавливаюсь.

Рядом со мной работают другие дартлогийцы. Мужчина лет сорока с уставшим лицом, женщина, не старше двадцати пяти, но с потухшим взглядом. Никто не говорит. Мы знаем: любое слово может стать приговором.

Иногда кто-то шепчет молитву на дартлогийском, но тут же замолкает, если поблизости надсмотрщик. Даже думать о себе здесь запрещено.

Имперцы работают на других этажах. Они сидят в кабинетах, составляют графики, руководят. Для них это просто работа. Для нас – выживание.

К концу смены руки дрожат, я едва удерживаю последний корпус двигателя. Пальцы онемели, спина ломит, ноги гудят после двенадцати часов на ногах.

Фартук пропитан грязью и жиром. Попытки вытереть руки бесполезны. Запах пота, масла и магического топлива въелся в кожу.

Когда гудок возвещает конец смены, я почти падаю от облегчения. Рабочие медленно расходятся, как сломанные куклы.

Надсмотрщик задерживает взгляд на мне:

– Ты. Завтра смена раньше. Приходи на полчаса раньше. Поняла?

Киваю. Вопросов не задают.

Когда выхожу, солнце уже клонится к горизонту. Дым, подсвеченный последними отблесками, окрашен в багрово-серые тона. Зима. Темнеет рано. Иду сквозь гетто: лай собак, крики, шёпот. Этот мир твердит одно: ты ничто.