Путь Волка и Сокола

Он махнул рукой, приглашая их во двор.

Велеслава на мгновение замерла. Она не ожидала этого. От этого простого, грубого мужика, который всегда смотрел на них свысока из-за их "вонючего" ремесла, она не ждала ничего, кроме презрения. Эта неожиданная помощь пробила брешь в ее броне.

Она посмотрела на Ратибора, тот – на нее. В их глазах смешались удивление, облегчение и унижение от того, что приходится принимать милостыню.

– Благодарствуем, сосед, – тихо сказала Велеслава, и в ее голосе прозвучали нотки, которых Ратибор никогда раньше не слышал.

Они быстро, стараясь не шуметь, проскользнули в гончарный двор. Микула провел их в дальний угол, к приземистому сараю, сложенному из грубых досок. Внутри сильно пахло влажной землей и глиной. Вдоль стен стояли кадки с размоченной глиной, на полках – необожженные заготовки. В углу была свалена куча старого сена.

– Вот, – буркнул Микула, светя огарком. – Не хоромы, конечно. Но сухо и не дует. Устраивайтесь. И чтобы до рассвета – ни звука!

Он поставил огарок на полку и, не говоря больше ни слова, вышел, плотно притворив за собой дверь.

Они остались одни в полумраке. Запах глины и сена после смрада их собственного двора казался почти сладким. Ратибор бросил свой узел на сено. Велеслава прислонилась спиной к стене и медленно сползла на пол, закрыв лицо руками. Ее плечи мелко, беззвучно задрожали. Впервые за весь этот страшный день она позволила себе показать слабость.

Ратибор сел рядом. Он не знал, что сказать, что сделать. Он просто положил свою тяжелую руку ей на плечо, чувствуя, как она дрожит. Сегодня они потеряли все. Но в самый темный час кто-то протянул им руку. Это не решало их проблем. Но это давало им возможность пережить эту ночь. И встретить новый, еще более страшный день.

Глава 16: Новая жизнь под чужой крышей

Первый луч рассвета, тусклый и серый, просочился сквозь щели в стене сарая, разбудив Ратибора. Он спал плохо, урывками. Жесткое сено кололо спину, холод пробирал до костей, а тело ныло от вчерашних побоев и пережитого унижения. Рядом, свернувшись под старым отцовским тулупом, спала Велеслава. Во сне ее лицо утратило свою обычную суровость, стало уязвимым, и Ратибор с новой силой ощутил свою вину за все, что произошло.

Новая жизнь началась не со слов, а с неловкости.

Когда они вышли из сарая, семья гончара уже была на ногах. Двор жил своей привычной жизнью: Микула месил в большом корыте глину, Агафья растапливала печь в доме. Их появление нарушило этот порядок. Микула, увидев их, хмуро кивнул и снова уткнулся в свою работу, делая вид, что чрезвычайно занят. Его движения были резкими, напряженными. Агафья вынесла им чугунок с остатками вчерашней каши и кринку молока, поставила на лавку у сарая и, не глядя им в глаза, быстро пробормотала: «Подкрепитесь», после чего скрылась в доме, плотно притворив за собой дверь.

Это было не гостеприимство. Это была милостыня, поданная из страха и чувства долга. Ратибор и Велеслава чувствовали себя чужими, лишними, опасными. Каждый их шаг, каждый вздох, казалось, нарушал покой этого дома. Они ели молча, быстро, стараясь не шуметь. Еда была пресной и безвкусной, она застревала в горле комом унижения.

Одно лишь существо в этом дворе не излучало напряжения. Зоряна.

Она выпорхнула из дома с пустыми ведрами, и, увидев Ратибора, ее лицо осветилось такой искренней, неподдельной радостью, что на мгновение Ратибору показалось, будто солнце выглянуло из-за туч. Она не видела в нем нищего изгнанника, причину всех бед. Она видела его, Ратибора.

– Доброе утро, – сказала она так, словно они были не жалкими приживалами, а почетными гостями. Она поставила ведра и подошла к ним. – Выспались? Сено не слишком жесткое?

– Спасибо, Зоряна. За все, – тихо ответила Велеслава, глядя на девушку с редкой для нее теплотой. – Мы твоим родителям очень обязаны.

– Пустое, – отмахнулась Зоряна. Она посмотрела на распухшую скулу Ратибора. – Мазь помогла?

– Да. Почти не болит, – соврал Ратибор. На самом деле скула ныла нещадно.

– Надо еще приложить, – серьезно сказала она.

Их неловкий разговор был прерван резким окриком из дома:

– Зоряна! Воды до сих пор нет! Прохлаждаешься?

Девушка вздрогнула, краска стыда залила ее щеки. Она бросила на Ратибора виноватый взгляд и, схватив ведра, поспешила к колодцу.

Так и потекли их дни. Жизнь в сарае была скотской. Днем они старались не попадаться на глаза хозяевам. Велеслава нашла себе место в дальнем углу двора, где ей разрешили заниматься ремонтом старой обуви и конской сбруи – работа, за которую платили сущие гроши. Ратибор, не желая сидеть на шее, с утра до ночи пропадал в городе, ища любую, самую грязную и тяжелую работу.

Но самым тяжелым было не физическое неудобство. Самым тяжелым была давящая атмосфера в доме гончара. Микула и Агафья жили в постоянном страхе. Каждый раз, когда на улице раздавались громкие голоса или стук колес, они вздрагивали, ожидая увидеть на пороге людей Горыни. Они стали раздражительными, часто срывались на дочери, упрекая ее в том, что она "привела в дом беду".

А беда не заставила себя ждать. Уже через день после их изгнания в их бывшем доме поселился Лют. Он вел себя как победитель. Днем он слонялся по слободе в сопровождении своих прихлебателей, громко смеясь и бросая насмешливые взгляды на двор гончара. Вечерами он устраивал пьяные гулянки, крики и музыка из их старого дома разносились по всей округе, заставляя Ратибора сжимать кулаки в бессильной ярости.

И посреди всего этого, как цветок на пепелище, расцветала тайная радость Зоряны. Несмотря на упреки родителей и страх, она была счастлива. Ратибор был рядом. Она могла видеть его каждый день. Она тайком оставляла для них с Велеславой кусок пирога или крынку теплого молока. По вечерам, когда родители засыпали, она иногда проскальзывала в сарай, принося ему новую порцию лечебной мази.

Они сидели в темноте на сене, почти не касаясь друг друга, и говорили шепотом о всяких пустяках. Но под этими пустяками, в этой спертой тишине сарая, между ними росло нечто большее. Притяжение, которое оба чувствовали, но боялись признать. Для Ратибора это было мукой. Он видел ее нежные взгляды, чувствовал ее заботу, и это разрывало ему сердце. Как он мог ответить на ее чувства? Он – нищий, бездомный, калека в глазах ее отца. Завести с ней "гуляние" сейчас, под крышей ее родителей, которые приютили их из жалости, казалось ему верхом подлости и предательства. Он чувствовал себя недостойным даже дышать с ней одним воздухом. И эта пропасть между ними, которую он сам же и выстраивал, причиняла боль куда более сильную, чем любой удар в стеношном бою.

Глава 17: Труд за гроши

На следующее утро, еще до того, как Микула начал греметь своими глиняными горшками, Ратибор уже был на ногах. Он не мог сидеть сложа руки. Чувство долга, стыд и необходимость выжить гнали его из сарая, как злые псы. Если они хотели однажды вернуть свой дом, им нужны были деньги. Много денег. А пока – хотя бы медяки, чтобы не есть хозяйский хлеб, чтобы купить матери кусок кожи для работы, чтобы просто почувствовать себя мужчиной, а не жалким приживалой.

Он пошел туда, где всегда можно было найти работу для тех, у кого не было ничего, кроме собственной спины и рук – в новгородский порт, на Торговую сторону.

Пристань ревела и стонала с самого рассвета. Это был муравейник, где роль муравьев исполняли оборванные, потные, отчаянно ругающиеся мужики. Воздух был пропитан запахом мокрого дерева, гниющей рыбы, дегтя, водки и немытых тел. Здесь никто не спрашивал, кто ты и откуда. Здесь смотрели на твои плечи и руки. Если ты мог поднять и тащить – ты годился.

Ратибор подошел к приказчику – толстому, бритоголовому мужику с лицом, красным от выпитой с утра браги и злости. Тот смерил Ратибора одним взглядом, оценивая его широкую спину и мощные руки.

– Мешки с солью таскать с ладьи на склад, – прохрипел приказчик. – За каждый десяток – медная деньга. Упустишь мешок в воду – вычту вдвойне. Убьешься – твои проблемы. Идет?

Ратибор молча кивнул.

И начался ад. Мешки были из грубой, колючей рогожи, каждый весом пуда в три, если не больше. Их нужно было поднять с шаткой палубы, взвалить на спину, пройти по узкому, скользкому трапу, который качался под ногами, и дотащить до темного, вонючего склада в полусотне шагов от берега. И так – снова, и снова, и снова.

Уже через час спина Ратибора превратилась в одну сплошную, горящую боль. Грубая рогожа натерла плечи до крови, несмотря на рубаху. Соляная пыль, просачивающаяся сквозь ткань, въедалась в раны, и они горели огнем. Пот заливал глаза, делая все вокруг расплывчатым. Его мускулы, привыкшие к другой нагрузке, кричали от напряжения. Он видел, как рядом с ним один из грузчиков, пожилой и изможденный, поскользнулся на трапе. Он упал в воду вместе с мешком, и его тут же увлекло течением под днище ладьи. Никто даже не бросился на помощь. Приказчик лишь выругался и крикнул, чтобы убирали тело, пока оно не мешает проходу.

К полудню Ратибор чувствовал себя так, словно его били палками несколько часов подряд. Он заработал всего пять медных монет. Пять монет ценой его выломанной спины и стертой в кровь кожи.

Он понял, что здесь он много не заработает – только сдохнет раньше времени. Он забрал свою жалкую плату и побрел дальше, искать другую работу.

Он нашел ее на стройке. Один из богатых бояр строил себе новый терем, высокий, в три этажа. Работа была не менее тяжелой, но платили чуть больше. Здесь нужно было таскать бревна. Огромные, просмоленные, весом в несколько человек. Их поднимали наверх с помощью простых воротов и веревок.

Ратибор встал в артель к таким же бедолагам. Они обхватывали скользкое от смолы бревно и, надрывая животы, по команде старшего тащили его к основанию строящегося сруба. Смола въедалась в руки, смешиваясь с грязью и потом. Занозы, большие, как иглы, впивались в ладони. Ругань стояла такая, что, казалось, от нее вянут уши. Рабочие подбадривали себя похабными песнями и злыми шутками.

Один раз веревка, которой поднимали бревно на второй этаж, лопнула. Огромная махина со свистом полетела вниз. Ратибор и еще один мужик успели отскочить в последнюю секунду. Бревно рухнуло на землю с таким грохотом, что, казалось, содрогнулась земля. Оно упало ровно на то место, где они только что стояли. Мужик рядом с Ратибором посерел, перекрестился дрожащей рукой и пошел к краю площадки, где его вырвало. Старший лишь обругал их за то, что плохо закрепили, и велел работать дальше. Никто не думал о том, что их только что чуть не раздавило насмерть. Их жизни стоили дешевле, чем испорченное бревно.

Вечером, когда солнце уже садилось, Ратибор получил свою плату – еще несколько медяков. Итого за день – меньше одной десятой гривны серебром. С такими темпами ему понадобится не два года, а двадцать лет, чтобы расплатиться с долгом. И то, если он не сдохнет раньше.

Он шел обратно, во двор гончара, и его тело было одной сплошной болью. Каждый шаг отдавался в натертой спине, в гудящих руках, в ноющих ногах. Он чувствовал себя старым, разбитым, выжатым до последней капли. Грязь и смола въелись в его кожу так, что их нельзя было отмыть.

Когда он вошел во двор, Зоряна как раз убирала последние горшки. Увидев его, она замерла. Она смотрела на его изможденное, грязное лицо, на его руки, покрытые ссадинами и занозами, на то, как он двигался, словно столетний старик. И в ее глазах стояли слезы.

Он прошел мимо, не поднимая головы, и скрылся в сарае. Он бросил на лавку заработанные монеты. Они глухо звякнули в тишине. Это был звук его бессилия. Он рухнул на сено и лежал, глядя в темный потолок. Он не чувствовал ни голода, ни жажды. Только бесконечную, черную усталость. И тихую, тлеющую ненависть. Ненависть к Горыне, к Люту, к своей судьбе. И к самому себе – за то, что он оказался таким слабым.

Глава 18: Неловкая близость

После адского дня на стройке тело Ратибора превратилось в сплошной, ноющий ушиб. Он спал тяжелым, липким сном без сновидений, а проснувшись, не сразу понял, где он и кто он. Каждая мышца протестовала, когда он попытался встать, и он рухнул обратно на сено с глухим стоном.

И тут он услышал ее голос, тихий, как шелест листьев.

– Я принесла тебе… – Зоряна стояла в дверях сарая, держа в руках деревянную миску, от которой шел пар, и чистую тряпицу. Утренний свет очерчивал ее силуэт, превращая простые льняные одежды в подобие сияния.

Она вошла, притворив за собой дверь, и села на сено рядом с ним. Ратибор попытался сесть, но резкая боль в спине заставила его поморщиться.

– Лежи, – мягко приказала она. – Я украла у матери горячей воды и отвара подорожника. Дай сюда руки.

Он подчинился, протянув ей свои ладони. Они были в ужасном состоянии: кожа потрескалась, покрылась кровавыми мозолями, а из нескольких мест торчали темные щепки заноз. Зоряна охнула, увидев их.

– Боги… Что они с тобой делают…

Она поставила миску, омочила тряпицу в горячем отваре и начала осторожно, нежно обмывать его руки. Ее прикосновения были легкими, как крылья бабочки, но каждый раз, когда она касалась особенно больного места, Ратибор вздрагивал. Она, закусив губу от сопереживания, тут же дула на ранку, и ее теплое дыхание на мгновение приносило облегчение.

Эта близость была невыносимой. Здесь, в тесном, пахнущем глиной и сеном сарае, она была слишком близко. Он чувствовал запах ее волос – свежий, травяной, не похожий ни на один из запахов его прошлой жизни. Он видел, как несколько светлых прядей выбились из-под повойника и щекотали ее щеку. Видел, как сосредоточенно она нахмурила брови, пытаясь иглой, которую принесла с собой, подцепить самую глубокую занозу.

Сердце его стучало тяжело, гулко. Он не привык к такой заботе. Его мать любила его, но ее любовь была суровой, практичной – накормить, научить драться, промыть рану грубой, проспиртованной тряпкой. Нежность Зоряны была чем-то иным. Она обезоруживала, делала его уязвимым.

– Зачем ты это делаешь? – хрипло спросил он, не выдержав.

Она подняла на него глаза. В них плескалось такое чистое, искреннее сочувствие, что ему стало стыдно.

– А как иначе? – просто ответила она. – Тебе же больно.

Она вытащила занозу. Маленькая капелька крови выступила на его ладони. Зоряна, не задумываясь, наклонилась и слизнула ее языком, как сделала бы это, порезав собственный палец.

Этот невинный, почти детский жест взорвал что-то внутри Ратибора. Его словно ударило молнией. Кровь бросилась ему в лицо, а ниже пояса предательски потежелело. Он резко отдернул руку.

– Не надо, – сказал он жестче, чем хотел. – Я сам.

Зоряна испуганно отпрянула, ее щеки залил румянец. Она не поняла его реакции. Она хотела помочь, а он… он ее оттолкнул.

– Я… я только хотела… – пролепетала она, опустив глаза.

– Я знаю, – сказал Ратибор, заставляя себя смягчить голос. Он сел, превозмогая боль. – Спасибо тебе. Но не нужно. Твои родители и так из-за нас… в беде. Они приютили нас с матерью, а я… не могу. Не могу, чтобы ты…

Он не мог договорить. Как объяснить ей, что каждое ее доброе слово, каждый взгляд, каждое прикосновение – это соль на его раны? Раны не телесные, а душевные. Они напоминали ему, что он – никто. Нищий бездомный калека, живущий на птичьих правах в чужом сарае. Он недостоин ее. А принимать ее заботу, зная, что не может дать ничего взамен, зная, что ее родители смотрят на него с плохо скрываемым страхом и неприязнью, – было верхом подлости.

Это было предательством их гостеприимства. Он не мог гулять с их дочерью. Он не мог позволить себе даже мечтать о ней. Это было бы так, словно обокрасть единственного человека, который подал тебе кусок хлеба.

– Уходи, пожалуйста, – сказал он, глядя в сторону, на пыльные доски стены. – Мне нужно собираться. Искать работу.

Зоряна сидела несколько мгновений, не двигаясь. Она видела его напряженную спину, слышала холод в его голосе. Она не понимала его сложного кодекса чести, она чувствовала лишь обиду и отвержение. Слезы навернулись ей на глаза.

Молча, оставив миску и тряпицу на сене, она встала и вышла из сарая, тихо притворив за собой дверь.

Ратибор остался один. Он со всей силы ударил кулаком по сену. Бессилие и ярость душили его. Он хотел ее. Хотел так, как никогда не хотел ничего в жизни. Хотел обнять ее, защитить, сказать, что все будет хорошо. Но он не мог. Он был пленником своей чести и своей нищеты. И, отталкивая ее, он наносил рану не только ей, но и себе. Рану, которая болела гораздо сильнее, чем разбитые в кровь руки.

Глава 19: Новый хозяин

Если Ратибору казалось, что боль и унижение достигли своего предела, он ошибался. Горыня и Лют еще не закончили свою месть. Им было мало изгнать его, мало обречь на нищету. Им нужно было растоптать его честь, втоптать его имя в грязь на глазах у всей слободы.

Через два дня после изгнания дом Ратибора ожил. Но это была чужая, уродливая жизнь. Лют въехал. И он сделал это так, чтобы видел каждый.

С утра к воротам подъехала телега, груженая нехитрым скарбом – перинами, дорогими тулупами, сундучком с одеждой. А следом, верхом на сытом, лоснящемся жеребце, ехал и сам Лют. Он был одет в новый кафтан, синий, как летнее небо, подпоясанный дорогим ремнем. Распухшая губа уже спала, оставив лишь некрасивый синяк, а дыру от зуба он, казалось, выставлял напоказ, как боевой трофей.

Он громко, на всю улицу, отдавал приказы своим слугам, куда нести вещи, смеялся, шутил со своими верными прихлебателями, которые уже крутились рядом, как шакалы. Весь этот шум был демонстративным, театральным. Он был рассчитан на одних единственных зрителей – тех, кто ютился в сарае на соседнем дворе.

Микула и Агафья в тот день работали молча, стараясь не смотреть в сторону соседнего двора, словно там разверзлась чумная яма. Зоряна металась по двору, роняя все из рук, ее лицо было бледным от гнева.

Велеслава, работавшая в своем углу, казалось, ничего не замечала. Она методично, удар за ударом, вбивала деревянные гвозди в подметку старого сапога, но Ратибор видел, как побелели костяшки на ее руке, сжимающей молоток.

Сам Ратибор не мог найти себе места. Каждый смешок, каждый громкий приказ Люта был как плевок ему в лицо. Он чувствовал себя привязанным к позорному столбу. Он был в шаге от своего дома, но не мог даже переступить порог. И этот дом на его глазах оскверняли.

Но самое страшное началось вечером.

Когда Ратибор вернулся с работы, измотанный и грязный, его встретила не тишина. Из окон его родного дома бил яркий свет множества свечей и лились звуки музыки. Лют устроил пирушку. Новоселье.

До Ратибора доносился звон кубков, громкий, пьяный смех, визг девок – судя по всему, портовых шлюх, которых Лют привел, чтобы окончательно осквернить память о его семье. Гусляр играл какую-то похабную, кабацкую песню. Из трубы валил густой дым – они жарили мясо. Запах жареного мяса, смешанный с запахом пролитого вина и пота, доносился до двора гончара, и это было хуже любой вони.

Ратибор стоял в темноте, забившись в самый дальний угол, и слушал. Каждая нота, каждый смешок впивались в его сердце, как раскаленные иглы. Он представлял, как эти пьяные, грязные люди сидят за его столом, как Лют, ухмыляясь, ставит свои сапоги на лавку, где спал его отец. Он представлял, как они блюют в его сенях, как лапают продажных девок в комнате его матери.

Ненависть душила его. Это была уже не просто злость, а черная, концентрированная, физически ощутимая субстанция, которая заполняла его изнутри. Он сжимал кулаки до боли, его тело дрожало. Он был готов пойти туда. Один. Против всех. Просто чтобы перерезать глотки. Чтобы заткнуть этот смех. Ему было все равно, что будет потом.

– Ратибор.

Голос матери, тихий, но твердый, как сталь, вырвал его из кровавого тумана. Она стояла рядом, в ее руке был тот самый чугунок с кашей.

– Ешь.

– Я не могу! – прохрипел он. – Я не могу это слушать!

– Можешь, – ответила она. – Ты будешь слушать. Будешь смотреть. Будешь запоминать. Каждое лицо. Каждый смех. Этим ты будешь питаться, когда не станет хлеба. Это будет согревать тебя, когда придет холод. Ненависть – это тоже сила, сынок. И сейчас это единственная сила, которая у нас осталась. Не трать ее на глупый порыв. Копи.

Она всунула ему в руку ложку и ушла в сарай. Ратибор остался стоять. Он посмотрел на чугунок, потом на светящиеся окна своего дома. И начал есть. Он ел медленно, механически, не чувствуя вкуса, заталкивая в себя пресную, остывшую кашу. А его глаза смотрели на вражеский пир. И он запоминал.

Поздно ночью, когда пирушка была в самом разгаре, дверь соседского дома с грохотом распахнулась. На крыльцо, шатаясь, вывалился Лют в сопровождении двух своих дружков. Он был пьян вдребезги.

– Эй, гончар! – заорал он, поворачиваясь к дому Микулы. – Знаю, что не спишь! И выродок твой кожевенный там же прячется!

Ратибор замер.

– Слышишь, вонючка? – продолжал орать Лют, обращаясь к темноте сарая. – Я сейчас сплю в твоем доме! Пью твое вино! А скоро и девку твою буду… под себя мять! Прямо на твоей кровати! Слышишь меня?!

Его дружки заржали. Лют постоял еще немного, выкрикивая пьяные оскорбления, потом развернулся, споткнулся и, поддерживаемый собутыльниками, убрался обратно в дом.

В сарае Ратибор медленно встал. Он подошел к узлу, в котором был спрятан топор, и запустил в него руку. Его пальцы нащупали холодное древко.

В эту ночь он не спал. Он просто сидел в темноте, сжимая в руке рукоять топора, и слушал, как за стеной умирает его прошлое. И рождается его будущее. Будущее, в котором не было места ничему, кроме мести.

Глава 20: Лесные тени

Далеко от Новгорода, там, где кончались даже самые глухие крестьянские тропы, в самом сердце векового, полного болот и буреломов леса, таилась жизнь, о которой не знали ни бояре, ни купцы. Это был мир, живущий по своим законам. Вернее, по полному их отсутствию.

Скрытый густыми зарослями орешника и еловым лапником, в небольшой низине у заросшего тиной ручья, располагался лагерь. Лагерем это можно было назвать с натяжкой. Скорее, это была временная стоянка стаи ободранных волков. Несколько грубо сколоченных из жердей шалашей, накрытых дерном и еловыми ветками. Почерневшее от сажи кострище в центре, на котором вечно что-то булькало в закопченном котле – то ли похлебка из ворованного зайца, то ли варево из грибов и кореньев.

Воздух здесь был густой и тяжелый. Он пах сырой землей, прелой листвой, немытыми телами и отчаянием. Это был дом для тех, у кого не осталось другого дома. Для отбросов общества, для тех, кого выплюнула цивилизация.

Здесь собрался самый разный сброд. Был Крив, беглый холоп, который забил до смерти хозяйского приказчика за то, что тот высек его жену на конюшне. Крив был молчалив, жесток, и в его единственном глазу (второй был выбит кнутом) всегда горел голодный, волчий огонь. Был Гвоздь, бывший плотник из Пскова, пропивший свой дом, жену и совесть. Теперь он пропивал все, что удавалось добыть разбоем, и в пьяном угаре часто плакал и говорил, что боги его прокляли. Был Лыко, юркий, похожий на ласку воришка, которого поймали на краже в третий раз и должны были повесить, но он умудрился сбежать прямо с плахи, перегрызя зубами веревки на руках.

Это были люди, доведенные до последней черты. Люди, которым нечего было терять. Их объединяло одно: лютая, глухая ненависть ко всему остальному миру – к сытым горожанам, к чванливым боярам, к закону, который был справедлив только для богатых. Они были гнойником на теле общества, и этот гнойник зрел, готовый прорваться в любой момент.

Их промысел был мелким и трусливым. Они не рисковали нападать на караваны или хорошо охраняемых путников. Их добычей были одинокие крестьяне, заблудившиеся в лесу, или мелкие торговцы, решившие срезать путь по лесной тропе. Часто они даже не показывались. Натягивали поперек тропы веревку с коровьими черепами и пучками перьев, выли из-за кустов жутким, нечеловеческим голосом, изображая лешего. Напуганные до полусмерти путники бросали свои пожитки и бежали без оглядки, а разбойники потом собирали брошенное.

Сегодняшний день был голодным. Вчерашний заяц был давно съеден, а новая добыча не шла. Мужики сидели вокруг едва тлеющего костра, угрюмые и злые.

– Третий день жрем одну лебеду, – проворчал Гвоздь, ковыряя грязным пальцем в зубах. – Скоро сами начнем кору грызть. Надо на большак выходить.

– На большак? – ухмыльнулся Крив. – Чтобы нас там княжья дружина на копья подняла? Умный ты, Гвоздь, жаль, что мозги все пропил.

– А что делать? Ждать, пока с голоду сдохнем?

Их перепалку прервал высокий, жилистый мужчина, который до этого молча сидел в стороне и точил свой длинный нож. Это был Волх. Он не был похож на остальных. В его осанке, несмотря на поношенную одежду, чувствовалась воинская выправка. Его лицо было худым, обветренным, с жесткими складками у рта, а глаза смотрели холодно и осмысленно. Он не был беглым вором или пьяницей. Он был бывшим десятником из дружины южного князя. Человеком, знавшим, что такое строй, дисциплина и кровь.