Путь Волка и Сокола

– Уйми свою бабу, щенок, – проскрипел он, обращаясь к Ратибору, словно Велеславы и не было рядом. – Или я велю своим людям заткнуть ей рот. Мы пришли говорить с тобой. Вернее, не говорить.

Он сделал едва заметный знак рукой. Лют шагнул вперед, ткнув пальцем в Ратибора.

– Вот он, батя! – прошамкал он, брызгая слюной. – Он меня покалечил! На людях! Опозорил!

– Я вижу, – все так же безэмоционально ответил Горыня. Он медленно перевел взгляд на Велеславу. – Твой выродок нанес ущерб моему сыну. Его лицо теперь обезображено. Его честь растоптана. За это нужно платить.

– Стеношный бой – честная потеха, – отрезала Велеслава. – Ваш сын сам вышел на поле. Мог и голову сложить, и никто бы слова не сказал. Радуйтесь, что ушел на своих ногах.

Горыня криво усмехнулся. Это была не улыбка, а просто движение мышц на мертвом лице.

– Честная потеха – для честных людей. А не для нищих скорняков, которые поднимают руку на тех, кто выше их родом и достатком. Ты думаешь, я пришел сюда из-за какого-то зуба? Ты глупа, женщина. Ваш род давно мозолит мне глаза. И твой щенок вчера дал мне повод.

Он снова посмотрел на Ратибора.

– Я мог бы велеть своим людям переломать тебе все кости прямо здесь. И никто в городе не вступился бы за тебя. Но я – человек порядка. И действовать буду по закону.

С этими словами он медленно, словно совершая священный ритуал, достал из-за пазухи свернутый в трубку свиток пергамента. Он развернул его, и у Ратибора внутри все похолодело. Это была долговая грамота.

Глава 11: Долговая грамота

Горыня держал пергамент двумя руками, растянув его, чтобы все могли видеть. Документ был из дорогого, хорошо выделанного пергамента, а не из дешевой бересты, которой пользовались простые люди. Каждая буква была выведена ровно и четко чернилами на основе сажи и дубовых орешков. Внизу стояли кресты – знаки свидетелей – и, самое страшное, жирная, темная клякса от восковой печати. Это был не просто клочок бумаги. Это была цепь, которую ростовщик медленно накидывал им на шею.

Ветер, гулявший по двору, трепал край пергамента. Он издавал сухой, шуршащий звук. Звук их приговора.

Ратибор не мог оторвать взгляд от документа. Он ничего не понимал в грамоте, но чувствовал исходящую от этого свитка темную, удушающую силу. Лют смотрел на него с торжествующей, злобной ухмылкой, предвкушая унижение своего обидчика. Наемники позади стояли неподвижно, как каменные истуканы, их присутствие давило, делая воздух во дворе тяжелым и спертым.

Но Велеслава смотрела не на грамоту. Она смотрела в бесцветные, пустые глаза Горыни. В ее взгляде смешались недоверие, гнев и затаенный страх.

– Что это? – спросила она глухо.

– Ты что, грамоте не разумеешь, женщина? – проскрипел ростовщик с издевкой. – Хотя о чем я. Откуда тебе. Это – долговая расписка. Подписанная твоим покойным мужем, Радимом. Благослови его Перун в загробном мире.

Он шагнул вперед, почти ткнув пергаментом в лицо Велеславе.

– Ровно за три месяца до того, как его унесла моровая язва, твой муж пришел ко мне. На коленях почти стоял, умолял дать в долг. Деньги, говорил, нужны позарез, для важного дела. Обещал вернуть через полгода с добрым набегом. Я человек добрый, вошел в его положение. И дал. Вот, тут все записано. Десять гривен серебром.

Десять гривен.

При этих словах у Велеславы перехватило дыхание. Это была колоссальная сумма. За такие деньги можно было купить небольшой дом с двором или пару хороших тягловых лошадей. Всю свою жизнь они с Радимом не держали в руках и десятой доли такого богатства. Мысль, что ее муж, человек осторожный, прижимистый, мог взять в долг такие деньжищи, казалась чудовищной, абсурдной.

– Ты лжешь, – выдохнула она. В ее голосе зазвенела сталь. – Радим никогда бы не взял в долг такую сумму. Мы жили скромно, нам хватало. А если бы и взял – он бы сказал мне! Он ничего от меня не таил!

– Мужчины часто не делятся своими делами с бабами, – процедил Горыня. – Особенно когда дело рисковое. Видать, хотел тебе сюрприз сделать, озолотить. Да вот, не успел. Боги решили иначе.

Он свернул грамоту.

– Он ничего не говорил мне, – упрямо повторила Велеслава, ее лицо стало бледным, ноздри раздувались от гнева. Она посмотрела на Ратибора, словно ища поддержки. – Твой отец… он никогда… Он каждую монету считал. Мы копили на новую крышу, помнишь? Он бы не стал…

Она говорила это скорее себе, чем им. Пыталась убедить себя, что это какой-то злой, страшный сон. Она вспоминала последние месяцы жизни мужа. Был ли он задумчив? Да, пожалуй. Иногда уходил куда-то вечером. Она думала, к друзьям, в корчму. Неужели он в тайне от нее ввязался в какую-то авантюру, о которой она даже не подозревала?

Ратибор тоже пытался вспомнить. Отец в последние месяцы действительно был каким-то другим. Более молчаливым. Часто сидел дотемна, что-то чертил углем на дощечке, а когда Ратибор входил, быстро стирал. На все вопросы отвечал уклончиво: "Не твоего ума дело, сынок, вырастешь – поймешь". Тогда Ратибору казалось, что это просто от усталости. А теперь… теперь эти воспоминания обрели зловещий, страшный смысл.

– Ложь, – снова, уже не так уверенно, повторила Велеслава. – Это подлог. Ты мог сам написать эту бумажку.

– Мог, – согласился Горыня, и от этого его спокойствия по коже пробегал мороз. – Но я этого не делал. Вот, видишь кресты? Это свидетели. Тимофей-скорняк и Прохор-перевозчик. Оба готовы на Вече подтвердить, что Радим взял у меня деньги и поставил свою руку под этой грамотой. Если хочешь, можем прямо сейчас пойти к посаднику. Но боюсь, тебе это обойдется еще дороже.

Он знал, что делал. Он упоминал имена людей, которых Велеслава знала. Тимофей действительно был другом Радима. Неужели… неужели друг мог предать? Или же… все это правда?

Шок Велеславы был глубок и страшен. В один миг весь ее мир, все ее представления о муже, о их совместной жизни, пошатнулись. Горечь утраты смешалась с горечью обмана. Он не доверял ей. Он скрыл от нее что-то важное. Это ранило ее сильнее, чем любой удар.

Она смотрела на непроницаемое лицо Горыни, на торжествующую рожу его сына, и понимала – они в ловушке. Это было не просто требование денег. Это была месть. Месть, поданная холодной, как язык змеи. И зуб, выбитый Ратибором, был лишь предлогом, спусковым крючком для капкана, который был приготовлен для них уже давно.

Глава 12: Цена зуба

Горыня выдержал паузу, давая яду своего откровения проникнуть в кровь Велеславы и Ратибора. Он наслаждался их растерянностью, их бледными лицами, их сбитым дыханием. Это было слаще любого серебра.

– Срок возврата, – продолжил он своим ровным, скрипучим голосом, постукивая свитком по ладони, – должен был наступить через три месяца. Но есть в нашем новгородском законе, в Правде Ярославовой, одна занятная статья. Если должник умирает, не оставив наследства, долг прощается. Но если наследство есть – сын ли, дом ли, дело ли отцовское, – то и долг переходит на него.

Он медленно, с наслаждением обвел взглядом их двор: чаны с гниющей жижей, недоделанные шкуры, старый, покосившийся дом.

– У твоего мужа, женщина, есть наследство. Вот он, – он кивнул на Ратибора, – бугай, который уже умеет калечить людей. И дело его живет. И дом стоит. Значит, и долг теперь ваш.

Велеслава молчала. Шок сменялся холодной, трезвой яростью. Она поняла, что спорить бесполезно. Правда это или ложь, уже не имело значения. У Горыни была грамота, были свидетели, были деньги и власть. А у них не было ничего.

– У нас нет таких денег, Горыня, – сказала она твердо. Ее голос больше не дрожал. – Мы едва сводим концы с концами. Ты это знаешь лучше других.

– Знаю, – равнодушно подтвердил ростовщик. – И, по правде сказать, мне было бы вас даже жаль. Я бы подождал. Может быть. Если бы не одно обстоятельство.

Он положил костлявую руку на плечо Люта.

– Твой отпрыск вчера обезобразил моего сына. На глазах у всего города. Он унизил мой род. И теперь о милости речи быть не может. Долг должен быть уплачен. Немедленно. Все десять гривен. Плюс набег, как договаривались.

Он сделал шаг вперед, вторгаясь в их личное пространство, и от него пахнуло затхлой сыростью, как из склепа. Его бесцветные глаза впились в Ратибора.

– Это цена одного зуба, щенок. Запомни ее на всю жизнь. Каждый раз, когда будешь поднимать кулак на того, кто стоит выше тебя, вспоминай этот день.

Лют, почувствовав поддержку отца, осмелел. Он шагнул вперед, становясь рядом с Горыней.

– Они не заплатят, батя, – прошамкал он злорадно. – У них и мыши в доме от голода повесились. Я знаю, что нужно делать. Отдай их мне. Я… я заставлю его заплатить.

Он смотрел на Ратибора с такой неприкрытой ненавистью, что казалось, она обрела физическую плотность. Было ясно, о какой «плате» он говорит. Его руки сжимались в кулаки. Он жаждал крови, жаждал увидеть Ратибора на коленях, сломленным, униженным, истекающим кровью под палицами наемников. Он хотел не просто отмщения. Он хотел пытки.

Велеслава инстинктивно шагнула вперед, заслоняя собой сына. В этот момент она снова стала воительницей. Ее тело напряглось, готовое к прыжку, рука сама скользнула к ножу, оставленному на столе.

– Только тронь его, мразь, – прошипела она, и в ее голосе заклокотали такие низкие, звериные ноты, что даже наемники за спиной Горыни шевельнулись. – Я выпущу твои кишки прямо здесь, и мне плевать, что со мной потом будет. Ты хоть представляешь, падальщик, что я могу сделать с тобой и с твоим недомерком, пока твои псы добегут до меня?

Атмосфера во дворе стала густой, как смола. Пахло кровью. Лют отшатнулся от неожиданной ярости женщины, его лицо побледнело. Он видел, что она не шутит. Он видел в ее глазах смерть.

Но Горыня остался невозмутим. Он лишь поднял руку, останавливая сына.

– Тихо, Лют. Не нужно пачкать руки об эту грязь, – сказал он спокойно. Он снова обратился к Велеславе, и в его голосе появились новые, елейные нотки, которые были страшнее любой угрозы. – Не нужно угроз, женщина. Я же сказал, я – человек закона. Я не хочу крови. Я хочу свои деньги. Но раз у вас их нет… придется найти другой способ уплаты. У меня есть предложение. Очень… справедливое.

Глава 13: Изгнание

"Справедливое предложение" Горыни прозвучало тихо, почти буднично, но от этих слов в жилах стыла кровь.

– Ваш дом, – сказал он, обводя рукой их убогое жилище. – И двор со всем, что в нем есть. Я забираю его.

Велеслава застыла. Это было хуже, чем требование денег. Дом, доставшийся им от деда Радима, дом, где родился Ратибор, где умер ее муж, был единственным, что у них оставалось. Это были их корни, их последнее убежище в этом жестоком мире.

– Ты не можешь, – выдохнула она. – Закон не позволяет забирать единственное жилище.

– Закон, женщина, – криво усмехнулся Горыня, – как дышло: куда повернешь, туда и вышло. Я не забираю его навсегда. Пока. Я даю вам срок. Два года. Ровно столько, сколько нужно, чтобы твой щенок стал мужчиной и смог заработать на уплату долга. Найдите эти десять гривен серебром, принесите мне, и я верну вам вашу конуру.

Он сделал паузу, давая им осознать всю глубину его "милосердия".

– А если через два года денег не будет… что ж, тогда считайте, что дом перешел в мою собственность. Окончательно. Как плата за моральный ущерб и проценты, что набежали.

Это был не выход. Это была медленная, мучительная казнь. Горыня прекрасно понимал, что для нищих кожевников, лишившихся и дома, и мастерской, собрать такую сумму за два года – невозможно. Это было все равно что предложить утопающему выпить море. Он не давал им шанса. Он обрекал их на два года скитаний и унижений, после которых их ждала та же самая долговая яма.

– Мой сын Лют пока поживет здесь, – добавил Горыня, и это было последним, самым ядовитым плевком им в лицо. – Ему нужно прийти в себя после… инцидента. Свежий воздух слободы пойдет ему на пользу. Он присмотрит за вашим имуществом.

Лют осклабился, обнажив дыру на месте зуба. Торжество плескалось в его глазах. Он будет жить в доме своего врага, спать на его лавке, пользоваться его вещами, топтать его землю. Он будет каждый день проходить мимо соседей, мимо дома Зоряны, как новый хозяин. Это было унижение куда более изощренное, чем простое избиение.

Ратибор сжал кулаки так, что ногти впились в ладони до крови. Он сделал шаг вперед, его тело было напряженной пружиной, готовой распрямиться. Ему было плевать на долг, на грамоту. Он хотел одного – стереть эту торжествующую ухмылку с лица Люта, даже если это будет последнее, что он сделает в своей жизни.

– Не смей! – голос Велеславы, резкий и властный, как щелчок кнута, остановил его. Она положила ему на плечо тяжелую руку. – Не сейчас. Не здесь.

Она смотрела не на сына. Она смотрела на Горыню, и во взгляде ее читалась вся та ненависть, на которую только была способна женщина, у которой отнимают ее ребенка и ее нору. Она была готова убить. Но она была и достаточно умна, чтобы понимать: сейчас любой опрометчивый шаг приведет лишь к тому, что их просто забьют здесь, во дворе, как бешеных собак. И никто не поможет.

Горыня все понял. Он едва заметно кивнул, словно признавая ее выдержку.

– Мудрое решение. Итак, решено. У вас есть время до заката, чтобы собрать свои пожитки и убраться отсюда.

– Куда мы пойдем? – глухо спросил Ратибор.

Горыня пожал плечами с преувеличенным равнодушием.

– Это меня не волнует. Можете пойти на паперть, просить милостыню. Или продать твою мать в рабство заезжим купцам. Говорят, на восточных рынках крепкие бабы в цене. Ее еще можно пустить по рукам раз десять, прежде чем она издохнет.

При этих словах что-то внутри Ратибора оборвалось. Ярость схлынула, оставив после себя ледяную, звенящую пустоту. Он посмотрел на свою мать, на ее гордую, несгибаемую спину, и представил ее в цепях, с клеймом на щеке, на невольничьем рынке…

Он не смог вынести этой мысли.

Горыня, видя, что дело сделано, повернулся.

– Собирайте свои тряпки. Я вернусь к вечеру, чтобы принять дом. И не вздумайте ничего ломать или портить. Это теперь моя собственность.

Он и его свита вышли со двора. Ворота за ними закрылись с глухим стуком.

Они остались одни посреди своего двора, который уже был им чужим. Тишина была оглушающей. Ратибор посмотрел на мать. Ее лицо было похоже на каменную маску, но он видел, как под кожей на ее скулах ходят желваки, видел, как дрожат ее пальцы. Она была на грани.

Не говоря ни слова, она пошла в дом. Он последовал за ней. Внутри пахло привычно: дымом, квашеной капустой, высохшими травами. Родной запах, который они должны были теперь покинуть.

Велеслава подошла к печи, запустила руку в щель между кирпичами и вытащила небольшой, завернутый в промасленную тряпицу сверток. Она развернула его на столе. Внутри лежал ее старый боевой топор. Небольшой, с узким лезвием, идеально сбалансированный. Оружие, с которым она прошла через огонь и кровь. Лезвие было тусклым, но по краю шла тонкая, все еще острая, как бритва, серебристая полоска.

– Собирай вещи, – сказала она глухо, проводя пальцем по лезвию. – Берем только самое нужное. Одежду. Инструменты. И это.

Она кивнула на топор.

– Мы уходим. Но мы еще вернемся. Клянусь тебе всеми богами, Ратибор, мы вернемся. И тогда они за все заплатят. Не серебром. Кровью.

Глава 14: Последняя ночь в родном доме

День умирал медленно и мучительно, окрашивая небо в те же багрово-синячные цвета, что украшали теперь лица многих новгородских мужиков. Для Ратибора и Велеславы это был закат не просто дня, а целой жизни.

Сборы были короткими и безмолвными. Каждое движение, каждый взятый в руки предмет отзывался тупой болью, словно они amputровали части самих себя. Что взять с собой в никуда? Что пригодится, когда у тебя нет ни крыши над головой, ни очага?

Велеслава двигалась с той же сосредоточенной экономией движений, с какой работала или дралась. Она сняла с гвоздя старый, заплатанный тулуп Радима, долго смотрела на него, потом встряхнула, словно пытаясь выбить из него последний дух мужа, и аккуратно сложила. Он пригодится в холодные ночи. Затем собрала в грубый холщовый мешок свои и Ратибора сменные порты и рубахи, пару мотков крепких ниток, иглы, шило – все, что могло помочь выжить.

Ратибор выгребал из деревянного ларя их скудные запасы: полкаравая ржаного хлеба, несколько сморщенных луковиц, горсть соли в берестяном туеске. Еды, которой едва хватило бы на два дня. Он смотрел на эти жалкие крохи, и в горле вставал горький ком. Вчера, на празднике, он чувствовал себя героем. Сегодня он был нищим, собирающим подаяние со стола собственной жизни.

Он подошел к лавке, где спал. Провел рукой по грубо отесанному дереву, по зарубкам, которые сам же вырезал ножом от скуки, когда был ребенком. Вот здесь он пролил чернила. Вот царапина от конька, который отец вырезал ему на семилетие. Каждый шрам на дереве был шрамом на его памяти. Теперь на этой лавке будет спать Лют, класть на нее свои холеные руки, бросать свою дорогую одежду. Мысль была настолько омерзительной, что Ратибора затошнило. Он сжал кулак, и у него возникло дикое, иррациональное желание разнести эту лавку в щепки, сжечь дом дотла, лишь бы он не достался врагу.

Но он встретился взглядом с матерью и увидел в ее глазах то же самое – подавленное, бессильное бешенство. Она поняла его без слов.

– Оставь, – сказала она тихо. – Не давай им еще одного повода посмеяться над нами. Пусть забирают мертвое дерево. Живое – с нами.

Самое важное они оставили напоследок. Когда скудные узлы были собраны и поставлены у порога, Велеслава взяла свой топор. Она села за стол, положила оружие перед собой и достала оселок и баночку с салом.

В наступивших сумерках, при свете единственной лучины, она принялась точить лезвие. Шершавый камень медленно, скрежеща, скользил по стали. Движения ее были выверенными, почти ритуальными. Это была не просто заточка оружия. Это был обряд, способ превратить свою ярость, свою боль и свое унижение в нечто осязаемое, холодное и смертельно острое.

Ратибор молча сидел напротив и смотрел. Он видел, как меняется лицо матери. Морщины вокруг глаз стали глубже, губы сжались в тонкую, безжалостную линию. Это было лицо женщины, которая смотрит в глаза смерти и не отводит взгляда. Она не плакала. Слезы были непозволительной роскошью. Она копила ненависть.

– Когда-то я думала, что оставила все это позади, – проговорила она, не прерывая своего занятия. Ее голос был ровным и глухим, словно шел из глубокого колодца. – Думала, что нашла покой. Что рожу тебе сестер, буду штопать рубахи и умру в своей постели. Твой отец… он был добрым. Слишком добрым для этого мира. Он не понимал, что есть люди, которые похожи на волков. Сколько их ни корми, они все равно смотрят в лес. А Горыня и его выродок – это даже не волки. Это опарыши. Они питаются гнилью, чужим горем. И единственный способ с ними справиться – выжечь их каленым железом.

Она провела большим пальцем по заточенному лезвию. На коже остался тонкий, алый порез. Она поднесла палец к губам и слизнула каплю крови.

– Запомни, Ратибор. Милосердие – это для богов. А для людей есть месть. Она может долго спать, но когда проснется, она должна быть сытой.

Закончив точить, она тщательно протерла топор промасленной тряпицей. Затем взяла самый большой узел, с теплой одеждой, распорола шов сбоку и аккуратно засунула оружие внутрь, между слоями овчины и грубого холста. Зашила так, что и не заметишь. Теперь это была просто их поклажа. Тяжелый узел нищего, внутри которого дремала смерть.

Они сидели в пустеющем доме, пока лучина не догорела до самого конца, оставив их в полной темноте. За окном уже слышались шаги. Горыня пришел за своим.

Велеслава встала первой.

– Пора.

Они взвалили на спины узлы. Ратибор бросил последний взгляд на свой дом – на темные силуэты лавок, на холодную печь, на пустые стены. Здесь больше не было жизни.

Когда они открыли дверь, на пороге уже стоял Лют с двумя наемниками. На его лице было написано нетерпеливое злорадство.

– Ну что, вонючки, собрали манатки? – прошамкал он. – Проваливайте. И побыстрее. Нужно проветрить после вас.

Ратибор молча прошел мимо, стараясь не смотреть на него, чувствуя на своей спине его ненавидящий, торжествующий взгляд. Велеслава задержалась на пороге на долю секунды. Она посмотрела Люту прямо в глаза. И в ее взгляде не было ни страха, ни мольбы. Было лишь холодное, спокойное обещание.

Обещание вернуться.

И они ушли. Шагнули из своего двора в темную, чужую ночь, не имея ничего, кроме жалких пожитков, друг друга и топора, спрятанного в узелке с тряпьем.

Глава 15: Рука помощи

Ночь приняла их в свои холодные, безразличные объятия. Улица, днем казавшаяся знакомой, теперь стала враждебной. Из темных переулков тянуло сыростью и гнилью, редкие окна были темны. Город спал, и никому не было дела до двух изгнанников с узлами за спиной.

Они шли, не зная куда. Переночевать на улице означало привлечь внимание либо ночной стражи, которая могла запросто избить и ограбить бездомных, либо стаи таких же бродяг, для которых их скудные пожитки были бы богатой добычей. Можно было уйти из города, заночевать в лесу, но без огня и оружия это было самоубийством.

Они остановились на перекрестке. Ветер пробирал до костей. Ратибор чувствовал, как отчаяние, холодное и липкое, как болотная жижа, начинает подступать к горлу. Он посмотрел на мать. Она стояла прямая, несгибаемая, глядя в темноту, но он видел в ее силуэте бесконечную усталость. Даже для нее это было слишком.

– Куда теперь? – спросил он, и его голос в ночной тишине прозвучал жалко.

Велеслава не ответила. Она молчала так долго, что Ратибор уже решил, что не дождется ответа.

– Не знаю, – наконец тихо сказала она. И в этом простом "не знаю" было больше отчаяния, чем в любом крике.

Именно в этот момент за их спиной скрипнула дверь. Они оба резко обернулись, готовые к худшему.

В проеме соседнего двора стоял Микула, отец Зоряны. Он был в одной рубахе и портах, в руке держал тусклый сальный огарок, который бросал на его суровое лицо дрожащие, искаженные тени. За его спиной виднелась испуганная фигура его жены, Агафьи, а рядом с ней – бледное, как полотно, лицо Зоряны.

Микула выглядел разгневанным, но гнев его был направлен не на них. Он смотрел на Ратибора, на Велеславу, на их жалкие узлы, и в его глазах боролись злость, жалость и страх. Он был человеком простым, незлобивым, но осторожным. Он знал, что связываться с Горыней – все равно что совать руку в медвежью берлогу. Но он также видел перед собой женщину с сыном, соседей, которых только что вышвырнули на улицу посреди ночи.

– Это правда? – пробурчал он, кивая в сторону их темного двора. – Выгнали вас?

Велеслава молча кивнула.

Микула смачно сплюнул в грязь.

– Падальщик… Чтоб ему пусто было. Все ему мало, ирода.

Агафья, его жена, женщина полная и богобоязненная, перекрестилась и зашептала:

– Сгинь, нечистая сила… Куда же вы теперь, Велеслава? На ночь глядя…

Зоряна стояла молча, прижав руки к груди. Ее большие, испуганные глаза были прикованы к Ратибору. Она видела его поникшие плечи, его растерянное лицо, и ее сердце сжималось от боли и бессильной ярости. Это из-за нее. Все из-за нее. Если бы она тогда не ответила Люту, если бы он не заступился за нее…

– Найдем, куда, – твердо ответила Велеслава, хотя и сама не верила своим словам. Она не собиралась просить. Она слишком горда для этого.

Они уже собрались идти дальше, в неизвестность, когда Зоряна вдруг шагнула вперед.

– Батюшка! Матушка! – ее голос дрогнул, но прозвучал настойчиво. – Нельзя же так! Это не по-людски! Куда они пойдут?

Микула нахмурился, посмотрел на дочь, потом снова на изгнанников. Он тяжело вздохнул, борясь сам с собой. Его осторожность кричала ему: "Не лезь! Будет хуже! Горыня и тебя со свету сживет!". Но дочь смотрела на него с такой мольбой, с таким отчаянием, а перед ним стояла вдова с сыном-подростком, и что-то внутри него, какая-то простая, мужицкая совесть, не позволила ему отвернуться.

– Тьфу, пропади оно все пропадом, – пробормотал он наконец. – За домом, в сарае… где глину держим… место есть. Тесно, грязно, но хоть крыша над головой. И от чужих глаз подальше. Переночуете. А утром видно будет.

Агафья ахнула, испуганно посмотрев на мужа.

– Микула, что ты?! Горыня узнает – и нам не сдобровать!

– А выгнать людей на улицу – это по-божески, да?! – огрызнулся на нее Микула. – Хватит причитать! Или забыла, как Радим твоему отцу в голодный год мешок муки отдал, последний? За добро добром платят. А ну, заходите, пока стража не нагрянула! Быстро!