Путь Волка и Сокола

Он вытащил из кошеля на поясе серебряную монету и швырнул ее на прилавок. Монета была куда дороже, чем стоила вся миска. Это была не плата, а демонстрация.

– Возьми, красавица, – продолжил он, не выпуская ее руки. – А вечером, как торг свернется, приходи за Медвяной мост. Я там с друзьями буду меды пить. И для тебя кубок найдется. И не только кубок. Может, и ожерелье жемчужное подарю. Что скажешь?

Его слова, произнесенные с похабной ухмылкой, были прямым и унизительным предложением. Вокруг них уже собиралась небольшая толпа. Кто-то смотрел с любопытством, кто-то – с осуждением, но никто не смел вмешаться. Ссориться с сыном Горыни было себе дороже.

Зоряна вспыхнула. Оскорбление было настолько явным, что кровь бросилась ей в лицо. Она рванула руку изо всех сил, и на этот раз ей удалось вырваться.

– Мои руки созданы для работы, а не для ваших утех, господин, – отчеканила она, глядя ему прямо в глаза. Ее голос дрожал, но в нем звучала сталь. – А горшки мои стоят ровно столько, сколько за них просят, и ни монетой больше.

Она взяла его серебряную монету и протянула ему обратно. Затем взяла с прилавка две мелкие медные монеты – настоящую цену миски – и положила их перед ним.

– Вот цена. А ваше серебро оставьте для тех, кто на него падок.

На мгновение на лице Люта отразилось изумление, которое тут же сменилось яростью. Его пухлые щеки побагровели. То, что какая-то нищая гончарка, дочь простого ремесленника, смеет ему отказывать, да еще и публично, было неслыханной дерзостью. Его прихлебатели замолчали, растерянно переглядываясь.

– Ты… ты что себе позволяешь, девка? – прошипел он. – Ты знаешь, кто я? Я могу твоего папашу-горшечника со всем его скарбом в долговую яму упрятать!

– Знаю, кто вы, – так же твердо ответила Зоряна. – Потому и говорю, что честь моя не продается. Ни за серебро, ни за жемчуга.

Она развернулась, подхватила корзину и, не глядя больше на него, пошла прочь, к отцу, который наблюдал за сценой с другого конца ряда с побелевшим от страха и гнева лицом.

Лют остался стоять, как оплеванный. Толпа вокруг начала тихонько расходиться, пряча усмешки. Он сжал кулаки, чувствуя, как внутри закипает злоба и унижение. Он, Лют Горынич, был отвергнут. Какой-то грязной девкой.

– Посмотрим, как ты запоешь, когда твой батюшка к моему на поклон приползет, – процедил он ей вслед, но уже не так громко. Он сгреб с прилавка свои деньги и с силой швырнул миску на землю. Она разлетелась на мелкие черепки. – Дрянь… Все вы дрянь!

Развернувшись, он зло пошел прочь, расталкивая людей. Но лицо Зоряны, ее гордый и презрительный взгляд, отпечатались в его памяти. Он не простит этого унижения. Никогда.

Глава 6: Стеношный бой

Когда солнце перевалило за полдень, изрядно подогрев хмелем и брагой головы новгородцев, гул ярмарки сместился. Главное действо начиналось на широком, вытоптанном лугу у городской стены. Туда, словно река в половодье, стекался народ. Мужики и парни, торговцы и ремесленники, свободные и холопы – все шли смотреть на потеху, что была слаще любого меда и желаннее любой девки. Начинался стеношный бой.

Это было не просто развлечение. Это был древний ритуал, выход для накопившейся ярости, проверка мужества и силы. Город делился надвое. Торговая сторона шла против Софийской, конец против конца, улица против улицы. Обиды, копившиеся год, споры за межу или долги – все должно было разрешиться здесь, в яростной, кровавой схватке.

Правила были просты и жестоки. Бились голыми кулаками. Зажимать в кулаке ничего было нельзя – ни свинчатку, ни камень, – но волхвы, присматривающие за боем, не могли уследить за каждым, и хитрые уловки были в чести. Бить лежачего или того, кто сдался и присел на землю, считалось подлостью, но в пылу схватки на это правило часто плевали. Цель была одна: сбить противника с ног, прорвать его «стену» и заставить бежать с поля. Победивший конец целый год ходил с гордо поднятой головой, а проигравший – зализывал раны и копил злобу до следующего праздника.

Ратибор пришел сюда со своими друзьями – двумя такими же молодыми парнями с их слободы, Михеем и Остапом. Михей, жилистый и быстрый, работал у плотников. Остап, невысокий, но коренастый, как вросший в землю гриб-боровик, помогал отцу в кузне. Оба были взбудоражены, их глаза горели нездоровым огнем.

– Ну что, Ратибор, покажем торговым выскочкам, где раки зимуют? – басил Остап, разминая могучие плечи. – А то ходят, носы задравши, будто не навозом у них под ногами, а персидскими коврами устлано.

– Главное, в первую сшибку не лезть, – советовал рассудительный Михей. – Пусть сначала самые буйные себе лбы порасшибают, а мы уж потом.

Ратибор молчал, вглядываясь в толпу. Воздух гудел, как растревоженный улей. Он был наэлектризован тестостероном, запахом пота и перегара. Мужики и парни снимали верхнюю одежду, оставаясь в одних портах. Они разминали кулаки, хлопали друг друга по спинам, выкрикивали оскорбления в адрес противников, стоявших на другом конце поля. Женщины и старики облепили окрестные холмы и валы, кричали, подбадривали, делали ставки.

С обеих сторон начали выстраиваться «стены» – плотные шеренги бойцов в три-четыре ряда. Впереди стояли самые опытные и сильные – «надежи», столпы, на которых держался весь строй. За ними – молодежь, горячая, но неопытная. Цель была – давить, теснить, выдергивать из вражеского строя по одному и калечить, пока стена не дрогнет и не рассыплется.

Взгляд Ратибора скользнул по рядам бойцов с Торговой стороны. И тут он увидел его. Лют стоял в первом ряду, в окружении своих прихлебателей и дюжины нанятых мордоворотов-грузчиков из порта. Он вел себя вызывающе: смеялся, показывал противникам непристойные жесты, явно ощущая себя предводителем. Сама мысль, что этот холеный, надутый индюк будет представлять Торговую сторону, разожгла в Ратиборе холодную ярость.

Рядом, в толпе зрителей, он мельком увидел Зоряну с родителями. Она с тревогой смотрела на поле. Их взгляды на секунду встретились. В ее глазах он прочел страх и… мольбу? Чтобы он не лез. Но было уже поздно. Кровь в его жилах закипала, уроки матери эхом звучали в голове.

– Я иду, – коротко бросил он друзьям.

– Куда? В первый ряд? – ахнул Михей. – Убьют!

– Пусть попробуют, – огрызнулся Ратибор, снимая рубаху.

Он протиснулся вперед, вставая в первую шеренгу Софийской стороны. Рядом с ним стояли матерые мужики – кузнецы с руками-колотушками, мясники, привыкшие к виду крови, плотники, чьи кулаки были тверже дерева. Они смерили его, молодого и незнакомого, оценивающими взглядами.

– С Кожевенной, что ли, парень? – пробасил здоровенный, бородатый мужик с перебитым носом. – Силенки-то хватит?

– Проверим, – ровно ответил Ратибор, вставая в стойку, как учила мать: ноги чуть согнуты, вес распределен, руки прикрывают голову и корпус.

Волхв, стоявший в центре поля, поднял вверх посох. Гул на мгновение стих.

– Боги видят нас! – проревел он. – Перун смотрит! Силу свою покажите, да чести не теряйте! Бейся, Новгород!

Посох опустился.

И на долю секунды повисла мертвая тишина. А потом поле взорвалось. С ревом, который, казалось, мог обрушить городские стены, две лавины людей ринулись навстречу друг другу.

Земля содрогнулась от топота сотен ног.

Схватка началась.

Глава 7: Первый круг

Столкновение было подобно удару двух разъяренных быков. Глухой, влажный звук сотен тел, врезающихся друг в друга. Хруст костей, крики ярости и боли смешались в единый, неразборчивый рев. Строй мгновенно смешался, превратившись в бурлящую, отчаянно дерущуюся массу.

Ратибор ожидал хаоса, но реальность оказалась гуще, страшнее и пьянящее. Его тут же зажали, толкая и давя со всех сторон. В нос ударил густой запах пота, перегара и страха. Чей-то кулак – твердый, как камень, – тут же прилетел ему в скулу. Боль вспыхнула звездочками в глазах, голова мотнулась назад. Но уроки матери сработали быстрее разума. Инстинктивно он не отшатнулся, а наоборот, шагнул вперед, сокращая дистанцию.

Перед ним был верзила-торговец с красным, распаренным лицом и налитыми кровью глазами. Он замахнулся для нового, размашистого удара, широко открываясь. Это была ошибка, которую Велеслава вбивала из него палкой неделями. Ратибор нырнул под его руку, и его собственный кулак, выкованный годами тяжелого труда, коротко и жестко врезался противнику под дых.

Воздух вышел из легких торговца с громким, свистящим хрипом. Глаза его выкатились, лицо из красного стало багрово-синим. Он согнулся пополам, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Ратибор не дал ему опомниться. Второй удар, точно такой же, но уже в солнечное сплетение. А третий – короткий, боковой, ребром ладони, как учила мать, – в основание шеи. Верзила молча рухнул в грязь, и толпа тут же поглотила его, переступая через неподвижное тело.

Ратибор не успел перевести дух. Сбоку на него налетел еще один, помоложе, с диким оскалом на лице. Он был быстр, но Ратибор уже вошел в ритм боя. Он не думал, он действовал. Ушел с линии атаки, заставив парня промахнуться. Инерция пронесла того мимо. Ратибор развернулся и, вложив в удар вес всего тела, врезал ему кулаком в ухо. Раздался мокрый, чавкающий звук. Парень взвыл, схватившись за голову, и повалился на колени, дезориентированный. Ему тут же добавил ногой в лицо кто-то из своих же, спеша прорваться дальше.

Кровь стучала в висках Ратибора. Боль в скуле превратилась в тупой, горячий пульс, но он ее почти не замечал. Вокруг творился ад. Он видел, как его соседа, бородатого мужика, сбили с ног и двое противников принялись остервенело пинать его по ребрам, пока он не перестал двигаться. Видел, как его другу Михею разбили в кровь нос, но тот, плюясь кровью, продолжал яростно махать кулаками.

Это был не поединок, а мясорубка. Но в этом кровавом хаосе Ратибор чувствовал себя странно… живым. Каждый удар, каждый уворот, каждое движение были наполнены смыслом. Здесь не было времени на сомнения, на мысли о долгах или о вони кожевенного двора. Была лишь одна цель – устоять на ногах. И заставить упасть того, кто стоит напротив.

Третий противник был опытнее. Кряжистый, низкорослый, он не лез напролом, а действовал хитро, пытаясь подсечь Ратибору ноги. Он пропустил два удара Ратибора, но выдержал их, лишь поморщившись. А потом, выждав момент, когда Ратибор замахнулся, сам ударил снизу, метя в пах.

Это был грязный, запрещенный прием. Ратибор в последний момент успел развернуться, и удар пришелся в бедро. Нога онемела от острой боли, он пошатнулся. Противник тут же ринулся на него, целясь головой в живот, как баран. Ратибор упал бы, если бы не вспомнил еще один материнский урок: "Если тебя валят, падай вместе с ним, но сверху".

Он не стал сопротивляться, а наоборот, подался вперед, обхватив голову противника могучими руками. Они рухнули на землю вместе, но Ратибор оказался сверху. Он не дал врагу опомниться. Оседлав его, он со всей силы обрушил свой локоть ему на переносицу. Раздался отвратительный хруст. Из-под его локтя хлынула темная, густая кровь. Мужик под ним обмяк, лишь судорожно захрипев.

Ратибор вскочил на ноги. Он был весь в грязи и чужой крови. Лицо горело, сбитые костяшки на кулаках саднели, нога все еще болела, но он стоял. Вокруг него на мгновение образовалось пустое пространство. Бойцы Торговой стороны, видевшие, как он хладнокровно расправился с тремя, теперь обходили его стороной, предпочитая нападать на более легкую добычу.

Он стоял, тяжело дыша, и искал глазами главную цель. И нашел. В центре свалки, в окружении своих телохранителей, которые расчищали ему дорогу, стоял Лют. Сам он почти не дрался, лишь изредка наносил подлые удары уже ослабевшим или упавшим противникам. Он самодовольно улыбался, видя, как его сторона теснит Софийскую.

Их взгляды встретились. Улыбка сползла с лица Люта, сменившись выражением злобы и узнавания.

В этот момент для Ратибора стеношный бой перестал быть общей потехой. Он стал личным. И у него была только одна цель – добраться до сына ростовщика.

Глава 8: Роковой удар

Пробиться к Люту было все равно что плыть против течения в бурной реке. Его охраняли, как княжьего сына. Два дюжих портовых грузчика, похожие на медведей-шатунов, стояли по бокам, отшвыривая любого, кто пытался приблизиться к их нанимателю. Но Ратибор уже не видел никого, кроме своей цели. Холодная ярость, что учила его сдерживать мать, сменилась горячей, первобытной ненавистью.

Он ринулся вперед, расталкивая своих и чужих. Один из телохранителей Люта шагнул ему навстречу, выставив вперед кулак размером с добрую тыкву. Ратибор не стал вступать в открытый обмен ударами. Он нырнул под руку верзилы, ударил его коленом в незащищенный бок, под ребра, а когда тот согнулся, схватил его за волосы и со всей силы приложил лицом о свое же колено. Раздался хруст ломающегося носа, и телохранитель, воя и заливаясь кровью, осел на землю.

Второй охранник взревел и бросился мстить за товарища. Но Ратибор уже проскочил мимо, оставляя его разбираться со своими же, подоспевшими на помощь парнями. Путь был свободен.

Лют стоял в нескольких шагах от него. Он не выглядел испуганным, скорее, разъяренным, что какой-то смерд посмел прорвать его заслон. На его лице играла презрительная, злая усмешка.

– А, кожевенный выродок! – выплюнул он, сплевывая на землю. – Решил и здесь свою вонь распространить? Что, мамка отпустила от сиськи? Или пришел добавки попросить за свою шлюху-гончарку?

Каждое слово было как удар хлыста. Упоминание Зоряны, брошенное как грязное оскорбление на потеху толпе, сорвало последнюю заслонку в душе Ратибора. Весь мир сузился до одной точки – до ненавистного, ухмыляющегося лица напротив. Все уроки матери о холодном расчете вылетели из головы. Остались только ее слова о ярости.

– Она тебе не по зубам, гнида, – прорычал Ратибор, наступая.

– Ошибаешься, нищеброд, – оскалился Лют. – Очень скоро она будет по зубам мне и моим друзьям. Когда ее папаша приползет к моему отцу за долгами, я заберу ее просто так, за красивые глазки. И сделаю с ней все, что захочу. А ты будешь рядом стоять и смотреть. И даже пикнуть не посмеешь, потому что ты – никто. Пыль под моими новыми сапогами.

Он сделал роковую ошибку. Вместо того чтобы драться, он говорил. Он наслаждался своим превосходством, упивался унижением Ратибора. Он видел, как потемнели глаза его противника, как заходили желваки на его скулах, и это доставляло ему удовольствие.

А потом он увидел кулак.

Ратибор не кричал. Он не делал никаких лишних движений. Вся его сила, вся ярость, все унижение его семьи, весь тяжелый труд, весь смрад кожевенной ямы – все это было вложено в один-единственный, короткий и страшный удар.

Это не был размашистый удар бойца. Это был удар молота по наковальне.

Кулак врезался Люту точно в челюсть.

Звук был ужасен. Громкий, мокрый хруст, который, казалось, услышали все на поле. Голова Люта дернулась назад с такой силой, что хрустнули шейные позвонки. Его самодовольная ухмылка на мгновение застыла, а потом лицо исказилось от боли и изумления. Изо рта, смешиваясь со слюной, брызнула кровь. Вместе с ней на землю вылетел белый осколок – передний зуб с окровавленным корнем.

Глаза Люта закатились. Он не кричал, он просто обмяк, как тряпичная кукла, и рухнул на спину в грязь, даже не попытавшись выставить руки. Он лежал неподвижно, с открытым ртом, из которого текла струйка крови, обнажая черную дыру на месте выбитого зуба.

На мгновение вокруг них воцарилась тишина. Все, кто был рядом, замерли, глядя на распростертое тело сына ростовщика и на Ратибора, который стоял над ним, тяжело дыша. Его кулак, которым он нанес удар, горел огнем, костяшки были разбиты в кровь.

А потом кто-то из Софийской стороны заорал:

– Торговых надежа упал! Бей их!

И этот крик словно прорвал плотину. Стена Торговой стороны, потеряв своего пусть и никчемного, но символического предводителя, дрогнула. Софийские с удвоенной яростью ринулись вперед. Бой превратился в избиение.

Ратибор не участвовал в этом. Он стоял и смотрел на Люта, чувствуя, как горячая волна триумфа сменяется холодным, леденящим осознанием.

Он, Ратибор, сын простого кожевника, ударил Люта, сына всемогущего Горыни.

И этот удар будет стоить ему очень, очень дорого.

Глава 9: Затишье перед бурей

Праздник ревел до поздней ночи. Софийская сторона праздновала победу. Горели костры, жарились туши жертвенных животных, рекой лилась медовуха. Победителей качали на руках, их разбитые лица и окровавленные кулаки были предметом гордости. Ратибора хлопали по плечу, наливали ему полную чашу браги, называли героем. Но он почти не чувствовал вкуса ни хмельного напитка, ни победы.

Он ушел с гулянки одним из первых, оставив друзей у костра. Ночь была теплой, пахнущей дымом и травами, но Ратибор ощущал лишь могильный холод, подступающий к сердцу. Путь домой, в их смрадную слободу, казался бесконечным. Каждый шаг отдавался болью в разбитых костяшках и гудением в голове. Но самая сильная боль была не в теле. Это был страх – липкий, незнакомый. Страх не за себя, а за мать, за их дом, за все то хрупкое, что еще оставалось от их жизни.

Когда он тихонько отворил калитку, Велеслава уже ждала его. Она сидела на крыльце, и в свете тусклой луны ее лицо казалось высеченным из серого камня. Она не спала. Она все знала. В Новгороде новости, особенно такие, разлетались быстрее степного пожара.

Она молча осмотрела его с ног до головы: разбитая скула, распухшая рука, одежда в грязи и чужой крови. В ее глазах не было ни упрека, ни гордости. Лишь глубокая, тяжелая усталость и затаенная тревога.

– Цел? – коротко спросила она. Голос был ровный, без эмоций.

– Цел, – так же коротко ответил Ратибор.

– А он?

Ратибор сглотнул.

– Живой. Зуба нет.

Велеслава медленно кивнула.

– Один зуб, – произнесла она в тишину. – Боги, как дорого нам может стоить этот один поганый зуб…

Она поднялась и вошла в дом, жестом велев ему следовать за собой. Внутри она зажгла лучину. Достала из ларя чистую ветошь и ведро с водой, в которое плеснула отвар ромашки, всегда стоявший у нее наготове. Без лишних слов она начала промывать его ссадины. Ее прикосновения были жесткими, деловитыми, как у знахарки, а не матери. Но в этой грубоватой заботе было больше любви, чем в тысяче ласковых слов.

– Я говорила тебе – голова, – тихо сказала она, обрабатывая его разбитые костяшки. Он зашипел от боли, когда отвар попал в раны. – Я говорила – держи ярость на цепи. Но ты, как Рогволод. Такой же глупый бык, который видит только красную тряпку.

– Он оскорбил… – начал было Ратибор, но она его перебила.

– Мне плевать, что он сказал! Горыня-ростовщик не станет слушать, кто и кого оскорбил. Он видит только одно: его отродье валяется в грязи, а сын кожевника стоит над ним. И этого он не простит. Никогда.

В ее голосе прозвучали нотки безнадежности. Она видела десятки подобных историй в своей походной жизни. Сильные мира сего не прощали обид, нанесенных им простыми людьми. Расплата всегда была несоизмеримо жестокой.

– Что теперь будет, мама? – впервые за долгое время Ратибор почувствовал себя не сильным бойцом, а маленьким мальчиком.

Велеслава закончила перевязку, крепко затянув узел.

– Теперь? Теперь мы будем ждать. Утром они придут. А мы будем готовы. Иди спать. Ночь будет короткой.

Ратибор лег на свою лавку, но сон не шел. Он лежал с открытыми глазами, глядя в темный потолок. Каждая трещинка на нем была знакома с детства. Он родился в этом доме. Здесь умер его отец. И мысль, что они могут потерять его, была острее ножа.

Вдруг он услышал тихий-тихий скрип. Кто-то был во дворе. Он напрягся, рука сама потянулась к тяжелой кочерге, стоявшей у печи. Но это был не враг.

В щель приоткрытой двери просунулась маленькая глиняная баночка, а за ней – бледное, испуганное лицо Зоряны. Ее глаза в полумраке казались огромными. Она была босая, в одной ночной рубахе, накинув на плечи старый отцовский кожух.

Она знаком показала ему молчать и на цыпочках прокралась к его лавке. От нее пахло ночной прохладой, глиной и чем-то еще, незнакомым и волнующим – запахом ее кожи, ее волос.

– Ты как? – прошептала она так тихо, что он едва расслышал. – Я видела… все видела. Это было страшно.

– Живой, – хрипло ответил он, садясь.

– Вот, – она протянула ему баночку. – Это мазь. Бабушка моя делала. От ушибов и синяков. С живокостом и медвежьим жиром. Помогает.

Ее пальцы, прохладные и дрожащие, на мгновение коснулись его перевязанной руки. Ратибор снова ощутил тот же удар, что и у колодца, только в тысячу раз сильнее.

– Ты не должен был… из-за меня, – прошептала она, и в ее голосе прозвучали слезы. – Теперь… теперь будут проблемы. Отец боится. Он говорит, Горыня нас всех со свету сживет.

– Не из-за тебя, – глухо ответил Ратибор, хотя сам знал, что это неправда. – Он получил по заслугам.

Зоряна подняла на него глаза, полные тревоги и восхищения.

– Ты был такой… сильный. Как медведь.

Она подалась чуть вперед. На мгновение ему показалось, что она хочет его поцеловать. Сердце заколотилось где-то в горле. Но в соседней комнате скрипнула лавка – Велеслава ворочалась во сне.

Зоряна испуганно отпрянула.

– Мне пора. Мажь руку. Пожалуйста, – прошептала она и так же бесшумно, как и появилась, выскользнула за дверь.

Ратибор остался сидеть один в тишине. В руках у него была маленькая, еще теплая от ее ладоней, глиняная баночка. Он открыл ее. Резкий, травяной запах мази ударил в нос, перебивая привычный смрад их дома. Этот запах был запахом другого мира – чистого, теплого, нежного. И сейчас, в преддверии надвигающейся беды, этот маленький, хрупкий подарок казался ему дороже всех сокровищ на свете.

Глава 10: Гости, которых не ждали

Утро следующего дня было обманчиво тихим. Город отсыпался после бурного праздника. Улицы были пустынны, лишь кое-где валялись пьяные тела, которых еще не успели подобрать родственники. Воздух был тяжелым и пах вчерашним перегаром, прокисшей брагой и дымом догоревших костров.

В доме Ратибора тишина была иной – звенящей, напряженной. Велеслава с самого рассвета молча точила старый мясницкий нож, и скрежет стали о точильный камень был единственным звуком, нарушавшим молчание. Ратибор сидел за столом, почти не притронувшись к скудному завтраку – куску вчерашнего хлеба и кружке кваса. Мазь, которую принесла Зоряна, приятно холодила распухшую скулу, но не могла унять тревогу, сжимавшую внутренности холодным обручем. Он ждал. Они оба ждали.

И дождались.

Сначала послышался глухой, размеренный топот нескольких пар тяжелых сапог. Он приближался, становился все громче, и было в этом звуке что-то неумолимое, как в поступи судьбы. Топот остановился прямо у их ворот. Скрипнула петля, и на пороге их двора появились гости.

Их было пятеро, и от одного их вида хотелось съежиться и вжаться в стену.

Впереди шел сам Горыня. Ростовщик не был похож на своего сына. Высокий, костлявый, с редкой седой бороденкой и глубоко посаженными, бесцветными глазками, он напоминал старого голодного стервятника. На нем был длинный кафтан из дорогого, но неяркого темного сукна – он не кичился богатством, он и был богатством, вернее, его темной, паучьей изнанкой. Власть его была не в мышцах, а в долговых грамотах, что хранились в его сундуках и держали в кабале половину новгородских ремесленников. Лицо его было лишено всяких эмоций, словно вырезанное из высохшего дерева.

Рядом с ним, чуть позади, стоял Лют. Его вид был одновременно и жалким, и злобным. Нижняя губа распухла до невероятных размеров и приобрела синюшно-фиолетовый оттенок. На месте выбитого зуба чернела дыра, из-за которой он не мог толком закрыть рот и слегка пришепетывал. В глазах его плескалась неприкрытая ненависть и жажда мести. Он смотрел на Ратибора так, словно хотел испепелить его на месте.

За их спинами, перекрывая выход, стояли трое. Это были не городские дружинники, а наемники Горыни – здоровенные, угрюмые мужики с лицами, обезображенными шрамами и оспой. В их пустых глазах не было ничего, кроме готовности выполнить любой приказ. За поясами у них торчали рукояти тяжелых боевых ножей, а в руках они держали короткие дубовые палицы, окованные железом. От них веяло опасностью – не той, что на праздничной потехе, а настоящей, смертельной.

Велеслава медленно отложила нож на стол, но так, чтобы рукоять была под рукой. Она встала, выходя навстречу гостям. Ратибор поднялся следом, вставая за ее плечом.

– Чем обязаны такой чести, Горыня? – голос Велеславы был ровным и холодным, как лед на Волхове в лютую зиму. – Или пришел в наш скромный дом милостыню просить?

Горыня даже не удостоил ее взглядом. Его бесцветные глазки были прикованы к Ратибору.