Гроза

– Яснее, – еще строже потребовал высокий.

– Поподробнее я буду говорить только с их сиятельством, – прошелестел поручик лейб-кирасирского полка.

– Ну что же, их сиятельство примет тебя, но смотри: если дело твое пустое, пеняй на себя! Впустить, – кивнул головой высокий в сторону охранника.

Следуя за строгим слугой лейб-медика, Бергер чувствовал все большее волнение и страх. Вот они свернули с аллеи, ведущей к парадному входу, на какую-то узкую дорожку, огибающую дом.

«А что, если сейчас бросят в подвал, да начнут допрашивать с пристрастием? Что, если не поверят?» – думал поручик холодея.

Высокий толкнул небольшую дверь в стене дома и указал Бергеру на открывшийся проход. Терзаемый сомнениями относительно правильности своего поступка, курляндец вошел в узкий темный коридор. Они прошли метров десять. Шагов слышно не было: пол устлан какой-то мягкой материей. Далее коридор раздваивался. В одном направлении виднелась узкая полоска неровного света, другой же проход уходил в кромешную тьму. К некоторому облегчению новоявленного информатора, его сопровождающий велел следовать к светящейся полосе, которая оказалась щелью между дверным проемом и неплотно прикрытой дверью. Одолеваемый робостью, с трясущимися поджилками Бергер вошел внутрь небольшой, освещенной двумя канделябрами на три свечи каждый, комнаты. Свет язычков пламени больно резанул по глазам, и поручик не сразу разглядел фигуру человека в кресле подле письменного стола красного дерева.

– Ну, говори, зачем пришел! – услышал он властный голос.

– Я, ваше сиятельство, – торопливо заговорил Бергер, делая два неуверенных шага в сторону сидящего, и не узнал собственного голоса, который вдруг стал неестественно тонким и слабым, – позволил себе потревожить высокочтимый покой вашего сиятельства с той лишь целью, чтобы нижайше просить вашего позволения…

– Короче, – произнес лейб-хирург с нетерпеливым раздражением, – ближе к делу – какая такая государственная важность?

От всей его фигуры веяло величественным спокойствием. Он сидел, чуть откинувшись на спинку кресла, положив руки на подлокотники. Одним словом, Зевс-громовержец на своем троне.

Так предстал перед поручиком лейб-кирасирского полка могущественнейший в те времена политический деятель, личный хирург ее величества Елизаветы Петровны, ее доверенное лицо и советник Герман Арман де Лесток. И вот правая рука владыки начала недовольно постукивать украшенными драгоценными перстнями пальцами по деревянному подлокотнику.

Окончательно перепуганный Бергер выдал, оставив предисловия:

– Злодейские происки, ваше сиятельство, против ее величества в пользу принца Иоанна. Лопухины замышляют… Я только что от Ваньки Лопухина… Сам лично все от него слышал…

– Яснее! Садись, – холеная белая рука небрежно махнула перстом на стоящий у стены стул, – и расскажи все по порядку, ничего не упуская, как на духу, – приказал повелитель, и глаза его блеснули живым интересом.

И недавний друг Ивана Лопухина со всеми подробностями принялся описывать их последнюю встречу и разговор, поначалу сбивчиво, а потом все более уверенно. Его голос, сохранив первоначальную подобострастность, обретал постепенно силу и выразительность.

Менялась и фигура высокопоставленного медика. Куда девалось каменное величие. С каждой минутой он все более походил на обычного, земного человека, хитрого, деятельного, со своими слабостями (властолюбие – тоже слабость). Он уже не опирался на спинку кресла, а сидел, чуть подавшись вперед, уперев левый кулак в ляжку левой ноги и налегая на правую руку, пальцы которой возбужденно выбивали маршевую дробь. Время от времени он перебивал рассказчика, уточняя подробности. Особенно его заинтересовали слова Ивана относительно пристрастий государыни и Рижского караула.

Дослушав рассказ до слов: «Я как только понял, какое тут дело, так сразу к вам, ваше сиятельство!» – хирург встал, прошелся через комнату и, дойдя до обитой дорогой, с золотым орнаментом, тканью стены, повернулся к доносчику.

– Так, значит: «Рижский караул с канальями лейб-гвардейцами потягаться может!» Так и сказал? – скорее констатировал важнейшую мысль, чем переспросил Лесток, возбужденно потирая руки.

– Так точно, ваше сиятельство, и очень, говорит, караул к принцессе склоняется, – подтвердил Бергер, зажав ладони между колен и в такой позе поворачиваясь всем телом вслед за перемещениями всесильного хирурга.

– Так, хо-ро-шо… хо-ро-шо… – возбужденно повторял Лесток, но неожиданно сверху вниз взглянул на доносителя и с театральной строгостью спросил: – Но откуда мне знать, что ты не врешь, а? Доказательства нужны.

Бергер вскочил со стула, вновь оробев, начал было оправдываться:

– Так, своими ушами, ваше сиятельство… всю истинную правду… – но оборвал себя на полуслове, как будто вспомнив что-то важное, засуетился. – И вот еще, чуть не забыл, – дрожащим голосом произнес он, трясущимися руками расстегивая камзол и вытаскивая сложенный лист бумаги, – взгляните, ваше сиятельство, Лопухина мать пересылала графу Левенвольде.

– Ну, это письмецо пустое. Шлет баба полюбовничку своему послание. Хоть он и в ссылке, а многого отсюда не выведешь… К тебе-то оно как попало?

– Так ведь меня, ваше сиятельство, караульным отправляют к этому арестанту, – устремил Бергер тоскливо-молящий взгляд на лейб-медика и, вновь встрепенувшись, добавил: – А к письму этому прибавляла Лопухина на словах, чтоб он не унывал, а на лучшие времена надеялся.

– А вот это уже интересно! – заблестели глаза у Лестока. – Уж не готовится ли освобождение этого ссыльного, а?

– Думаю, вполне может быть, памятуя все, что я вам нынче рассказывал…

– Молодец, молодец, поручик… как, ты сказал, тебя зовут?

– Бергер, ваше сиятельство! – отрапортовал доносчик.

– Ты оказываешь нам большую услугу, сообщая столь важные… сведения…

– Рад стараться, ваше сиятельство, – вскричал Бергер сияя.

– Вот и постарайся еще всем на благо, – ласково улыбаясь, произнес повелитель. – Видишь ли, несмотря на всю ценность принесенной тобой информации, она явно неполная, – говорил он медленно, растягивая слова. – А потому вот тебе задание – государственной важности задание…

* * *

Придя в казарму после столь волнительной встречи, Бергер все никак не мог справиться с мандражом. На вопросы встретившихся в коридоре похмельных сослуживцев отвечал рассеянно невпопад.

– Да ты чего белый такой? – удивился капитан Ботенев, здоровенный детина в гвардейских штанах и несвежей белой рубахе. – Перебрал вчера лишку, что ли, или влюбился?

– Угадал, дружище: влюбился – спасенья нет, – поручик потер рукой шею, как бы избавляясь от чего-то душащего, и быстро захлопнул за собой дверь своей комнаты. Здесь он некоторое время метался, то садясь к столу, то укладываясь на койку. Но сон не шел. Наконец, Бергер решил, что успокоительное есть только одно, и побежал в ближайший кабак, где принял на грудь полштофа горячительного напитка. Вернулся, ощущая приятное спокойствие, после чего уснул. Требовалось хорошо отдохнуть перед важным заданием.

* * *

Лесток, выпроводив ночного осведомителя, еще долго пребывал в деятельном возбуждении. Он извлек чистый лист бумаги и изобразил внизу его фигурку человека без лица, а вверху чей-то длинноносый профиль. Затем нарисовал между этими изображениями еще несколько мужских и женских фигур, соединил всех стрелками. Критически посмотрел на получившееся творение, держа его в вытянутых руках, остался доволен. Еще раз получше обмакнул перо в чернильницу и внес в свой «шедевр» последние решительные штрихи: носатый профиль был обведен кругом и перечеркнут крест-накрест. Лесток присыпал рисунок песком, сдул его, после нескольких секунд любовного разглядывания убрал лист в ящик стола.

– Шавюзо, бургундского мне!

– У нас нынче праздник? – поинтересовался секретарь, входя через пару минут в кабинет с небольшим золоченым подносом, на котором стояла бутылка вина и бокал из тонкого хрусталя.

– Я пью за победу, Шавюзо! За мою скорую победу над врагом! – воскликнул Лесток, поднимая поднесенный бокал с красным вином.

– А теперь спать! – скомандовал он сам себе, вставая с кресла. – Скоро, скоро будет очень много работы.

Глава 2. В разработке

Проснулся Бергер только к вечеру и сразу же провалился в пучину волнения. Мечтал он, чтобы судьба подарила шанс выбраться из нескончаемых денежных затруднений, избавиться от необходимости заискивать перед напыщенными сыночками высокопоставленных родителей. Взять хоть того же Ваньку Лопухина. Дурак, пьяница, а чинами его превосходит, деньгами сорит направо и налево, солдаты ему при встрече чуть не в пояс кланяются: «Батюшка наш, Иван Степаныч». И все только оттого, что князь, потомок знатного рода. Отчего не ему, Якову Бергеру, такие почести, думал вчерашний собутыльник Лопухина, намыливая небритое лицо. Иностранец, понимаешь, этой солдатне не по нраву. А вот дала-таки ему судьба козырную карту, разыграть бы только ее правильно. А ошибиться страшно. Ошибка в такой игре не только лишит его надежды на лучшую жизнь. Ступи он раз неправильно, и той, что есть, жизни может лишиться. Вот и дрожали мелкой дрожью руки, хоть деревяшки к ним привязывай. «Смелее, Яков, все получится в лучшем виде!» – убеждал Бергер свое отражение в мутном зеркале, висящем на грязной, облупленной стене. Но кривились нервно губы, бегали глаза. Чего доброго, Ванька, даром, что дурак, а заподозрит неладное.

«Что же делать? Как придать себе подобающий бесшабашный вид?».

Бергер расхаживал по своей комнате взад-вперед, разминая руки, растирая щеки, даже попрыгал, встряхиваясь.

«Мне нужен напарник, верный напарник, который охотно разделит со мной сейчас сложности полученного задания с тем, чтоб после разделить триумф победы, – наконец решил он и после недолгого размышления утвердился: – Фалькенберг – каналья, пройдоха, но ради выгоды горы своротит и, не сморгнув глазом, маму родную продаст. То, что надо!»

Заранее чувствуя поддержку выбранного сообщника, Бергер успокоился, быстро оделся и, насвистывая мотив легкомысленной песенки, бодро вышел из казарм в разомлевшую духоту улицы.

Яков бодро шагал в направлении городских окраин. Вскоре булыжная мостовая сменилась грунтовым проулком. Металлические набойки на его сапогах уже не цокали, а едва слышно тупали, погружаясь в пыль. По сторонам все больше стали встречаться ветхие маленькие домики, утопающие в зелени, давно забывшей о прополке и садовых ножницах. Попетляв по мелким переулкам, возникшим вопреки замыслу Петра Великого в силу непреодолимого желания петербуржцев строить свои дома не в тех местах, где указано, Бергер, наконец, оказался перед давно некрашеной, покосившейся калиткой.

«Кажется, здесь», – подумал он и громко стукнул металлическим кольцом по прибитому куску жести. Никаких движений в едва просматриваемом через буйную поросль яблонь дворе. Теряя терпение, Яков часто застучал снова. В соседних дворах залаяли собаки.

– Что надо? – услышал он старческий голос, происхождение которого не сразу определил. Из-за ветвей, низко спускающихся к штакетнику, разделяющему два двора, выглядывал сморщенный старичок в старинном, потраченном молью, кафтанчике, какие носили еще при царевне Софье.

– Здесь квартирует майор Фалькенберг?

– Никаких Флакенбергов здесь отродясь не бывало, – старик неприязненно посмотрел на пришельца.

– Ну, служивые люди здесь снимали квартиры?

– Нет, здесь жила вдова капитана Макеева, да померла годков пять али четыре тому назад, а после никто и не бывал, – отворачиваясь, ответил дед.

– А поблизости, может, где?

– Сказано тебе: нет. Ступай отсюда, – раздраженно ответил старик и прихрамывая поковылял вглубь своего двора, ворча: – Навязался ирод туземный, русских слов не понимает.

– Черт, – процедил Бергер и, сплюнув сквозь зубы на пышные зеленые заросли под ногами, пошел обратно.

«Видно, ошибся проулком. Понастроили сараев где ни попадя, черт не разберется!» – ругался он в мрачном настроении. Прошагав битых полчаса и не выйдя на знакомую дорогу, он понял, что заблудился.

«Чертовы русские! Проклятая Россия», – думал он с ненавистью, пиная широкие листья лопухов, растущих вдоль обочины. – Неужели сейчас, когда выпала удача, я потрачу драгоценное время на то, чтобы выбраться из этого проклятого захолустья! Лесток не простит мне задержки!» – в отчаянии он скрипел зубами. Но вдруг в одном из проулков мелькнула шатающаяся фигура в мундире. Чуть не взвизгнув от радости, Бергер бросился за ней. Догнав, он хлопнул парня по плечу, как старого знакомого.

– Слушай, друг, ты квартируешь в этих местах?

– Да, а что? – непослушным языком ответил военный, приподняв одну бровь, мутным взглядом ощупал незваного попутчика.

Бергер еще больше воспрял духом, угадав в его заплетающейся речи немецкий акцент.

– Подскажи, друг, где здесь проживает майор Фалькенберг, а то у этих местных ни черта нельзя добиться.

– А с кем имею честь?

– Поручик Бергер, – нетерпеливо ответил Яков, – друг его старый. Ну, так знаешь?

– Хорошо, пойдем, покажу, – кивнул гвардеец и, сильно пошатнувшись, зашагал дальше. Они дошли до очередного перекрестка.

– Вон там, третий или четвертый дом, – махнул попутчик Бергера, – с тебя штоф, – криво улыбнулся он и пошел дальше.

А Бергер бегом побежал в указанном направлении. Через пару секунд он уже стучал в калитку, очень похожую на ту, у которой его сегодня уже раз подкараулило досадное разочарование. Только растительности во дворе было несколько меньше. Через некоторое время показалась сгорбленная бабулька в цветастом передничке.

– Здесь ли квартирует майор Фалькенберг? – с мольбой спросил Бергер.

– Нет, – прищурилась старушка.

Поручик готов был разрыдаться или убить кого-нибудь.

– Яков, что тебя сюда занесло? – услышал он знакомый голос с другой стороны улицы. За забором стоял Фалькенберг. Рыжие усы. Светло-карие, с желтизной, глаза. Лицо выражало недоброжелательность.

– Так я к тебе, дружище! – подпрыгнул Бергер.

– Выпивки у меня нет, и денег взаймы тоже.

Старушка, хмыкнув, пошла в дом.

– Какие деньги, какая выпивка! – не обращая внимания на его тон, ликовал Яков. – У меня к тебе дело. Ты сейчас благодарить будешь судьбу, потому что такой удачи в твоей жизни еще не было!

– Какое дело? – недоверчиво перекосил лицо майор.

– Пойдем в дом, тут ни к чему случайные уши, – сказал поручик, переходя на шепот, и потянул его за локоть.

Они вошли в дом. Строение времен Петра, добротное, с высокими потолками, белеными каменными стенами, давно не знало хозяйской руки. Штукатурка местами обвалилась, выставляя напоказ набитые полоски дранки. Потолок в углу, судя по желтым разводам, протекал. Довершали картину засыпанный крошками, обсиженный мухами стол и застеленная несвежим бельем, неубранная постель.

Фалькенберг плюхнулся на кровать, откинулся на локти.

– Рассказывай.

Бергер сел на стул, сначала осторожно – не развалится ли? – потом смелее и, наклонившись вперед, в двух словах рассказал о речах Лопухина и подробнее о своем визите к Лестоку, и уж совсем в деталях о важном задании и обещанном вознаграждении. В ходе его речи майор подобрался, сел ровно и, взяв со стола нож, задумчиво вертел его вокруг продольной оси, уперев острие в подушечку большого пальца.

– Нам всего-то и надо, вызвать этого олуха на разговор, да заставить наболтать побольше. Он до этого большой любитель, – заверительным тоном говорил Бергер.

– Что ж, друг, – медленно растягивая губы в улыбку, отозвался Фалькенберг, – ты можешь рассчитывать на меня при условии – в очередной раз к Лестоку мы пойдем вместе.

– Конечно, дружище, о чем разговор.

– Тогда почему мы теряем время? – энергично и весело Фалькенберг поднялся с кровати.

– Так, давай не будем его терять! – воскликнул поручик, менее суток назад называвший другом Ивана Лопухина.

* * *

В тот же вечер восемнадцатого июля Иван Лопухин был у Михаила Ларионовича Воронцова, сподвижника вице-канцлера, с письмом от отца. Степан Васильевич просил похлопотать о возвращении сыну чина полковника и назначении в гвардию. Граф любезно согласился сделать все в лучшем виде и в кратчайшие сроки. Настроение у Ивана стало отличным, и он подумывал, что хорошо бы отпраздновать удачу в приличной компании. Поразмыслив, он решил зайти в гости к поручику Измайловского полка Ивану Мошкову, своему давнему приятелю, вхожему в дом его родителей. Но в скромном особняке Мошкова его слуга Лука, мужичок средних лет с круглым животиком и небольшой лысиной на макушке, с радостной улыбкой сообщил:

– Барина дома нет.

– А где?

– Не изволили отчитаться. Я-то думал, он к вам пошел, а тут вы являетесь, – Лука пожал плечами.

– Куда ко мне – на квартиру или к родителям?

– А я почем знаю? – картинно развел руки Лука.

– Ладно, – буркнул Иван.

Выходя от Мошкова, он рассуждал: «Если Ванька пошел на квартиру, то раз меня там нет, то и ему там делать нечего. Значит, искать его там бесполезно. А вот если заглянул к матушке, то мог остаться, побеседовать с ней. Загляну туда, а уж коли и там нет, то пойду в кабак сам. Там-то точно кого-нибудь встречу. А может, зайду к Бестужевым…»

Однако на подходе к родительскому дому встретились ему Бергер и Фалькенберг.

– Ба, Ваня! Да ты никак домой идешь в тот час, когда все выходят из дому, – насмешливо воскликнул Фалькенберг.

– Я думал найти там Мошкова, – отнекивался Лопухин.

– Слушай, а это не карета его родителей проехала нам навстречу четверть часа назад? – обратился Фалькенберг к Бергеру.

– Да, по-моему, это была карета твоей матушки, – закивал поручик.

– Не расстраивайся, Ванюша, мы как раз идем к Берглеру. Присоединяйся! – обнял его за плечи майор.

– Вот теперь пойдет веселье, с Ванюшей скучно не бывает, знаешь, – похвалил Лопухина Бергер, обращаясь к Фалькенбергу.

Друзья Лопухина пребывали в особом кураже. Они наполняли рюмки с призывом: «До дна». Ободряюще хлопали Ваньку, честно их осушающего, по спине, смеясь, наливали следующие. Свои же тайком выливали под стол, мастерски разыгрывая опьянение. Иван крутил головой, осоловело и добродушно смотря на своих собутыльников. Хмелея, он готов был вывернуть карманы и развернуть душу скатертью. Но вот на смелые речи его вызвать никак не удавалось. То ли, будучи в хорошем настроении, он не имел желания ругать существующие порядки и власть, то ли понял, что накануне наговорил лишнего, а может, не настолько хорошо знакомый Фалькенберг вызывал в его бесшабашном разуме опасения. Последнее, впрочем, маловероятно. Но, так или иначе, Лопухин говорил о чем угодно: о женщинах, о лошадях, о качестве выпивки и закуски, но только не о том, что было нужно спаивающим его приятелям. Даже когда Фалькенберг в нетерпении задавал вопросы вроде:

– Не кажется ли вам, друзья, что при прежнем правлении жизнь была куда порядочнее, а нынче вся Россия катится вниз вместе с разгульной императрицей?

– Истинно так, – поддерживал его Бергер.

Ванька же только ухмылялся, согласно кивая, и энергично откусывал куски от куриного окорока.

– Похоже, он не такой дурак, – сказал Фалькенберг Бергеру после того, как они оттащили не владеющего ни ногами, ни языком Лопухина на его квартиру.

– Сам не знаю, что на него нашло, – оправдывался Бергер, с досадой разводя руками, – вчера совсем другой был.

Но все же ангел-хранитель Лопухина поздно спохватился его оберегать: беда, опутав своими щупальцами, упорно тянула вниз.

– А, не переживай, – оптимистично подмигнул Бергеру Фалькенберг, – не сегодня, так завтра он нам что-нибудь брякнет, а что не доскажет, сами придумаем. Было б что Лестоку донести. Там же Ванька признается и в том, что говорил, и в том, чего не говорил. Духом он, к счастью, не силен. Нам же останется только, как это говорят, пожинать плоды, – засмеялся он.

Утром оба «доброжелателя» опять пришли к Ивану с бутылью водки на опохмел. Ничего не подозревающий Ванька расплылся в благодарной улыбке.

– Вот что значит настоящие друзья: вы просто возвращаете меня к жизни.

Оправившись от мучений похмелья, умывшись холодной водой, Лопухин, недолго собираясь, отправился гулять дальше в компании ставших вдруг такими близкими приятелей.

На Мойке, обогнав их, остановился экипаж. У Ивана все еще не прояснилось в голове, и он даже не сразу сообразил, что это карета его матери, пока она не выглянула и не окликнула его.

– Ваня, что за вид? – осуждающе осматривая сына, промолвила княгиня, едва он подошел. – Ты расстраиваешь меня. Ты много пьешь последнее время?

– Матушка, что вы, в самом деле? Посидели вчера немного, выпили… Вы будете мне морали читать? – с упреком ответил ей Иван.

– Буду, раз ты сам не знаешь меры… – гневно, но тихо ответила Наталья Федоровна и громче спросила: – Ты был вчера у Михаила Ларионовича?

– Конечно, был. Он обещал помочь.

– Почему ко мне не заехал? Я ждала.

– Я собирался, но вы же были в отъезде…

– Никуда я вчера не выезжала, – удивленно вскинула брови Наталья Федоровна.

– Ну, значит, друзья обознались, они сказали, что видели твою карету, – нехотя оправдывался сын.

– Какие друзья, те, что сейчас с тобой? Кто они, кстати? – Наталья Федоровна обернулась, посмотреть на стоявших в отдалении спутников Ивана. Те, перехватив ее взгляд, широко заулыбались и чрезмерно вежливо склонились в поклоне.

– Это Яков Бергер, о котором я тебе давеча сказывал, и Фалькенберг.

Небо затягивали тучи. Подул прохладный ветер. Лопухина нахмурилась, настороженно посмотрела на сына.

– Неискренний взгляд у твоих друзей. Это ведь Бергер собирается в Соликамск, ты уже передал ему мою записку?

– Да. Он, кстати, обещал выполнить вашу просьбу, матушка.

– Не нужно. Забери ее, Ваня…

– Как это будет выглядеть, матушка? – капризным шепотом возмутился Ваня. – То передай, то забери!

– Скажи, что передумала, – жестко отрезала мать, но, выдохнув, прибавила гораздо мягче: – Я еду к Бестужевой, хочешь со мной?

– К Бестужевой… – улыбнулся Ваня и рассеянно посмотрел на попутчиков. Фалькенберг призывно махнул ему рукой.

– Меня друзья ждут, – с сожалением произнес Иван, – вы скажите, что я позже буду. Я с полчаса с ними посижу, а то неудобно как-то, а потом сразу к вам, – Лопухину показалось, что он нашел решение.

– Будь осторожнее, сынок. – Лопухина зябко повела плечами. – Я буду тебя ждать.

Кивнув ей, Ваня двинулся намеченным путем.

Из-за крыш изящных особняков выпрастывалась налитая свинцом, чернильно-синяя темень. Ветер донес далекий раскат грома. Наталья Федоровна вздрогнула.

– Трогай, – неуверенно сказала она кучеру.

Ваня же имел только иллюзию выбора: остаться в компании клевретов Лестока или следовать за матерью. С того момента, как присоединился к ним, вырваться он уже не мог. Стоило ему заикнуться, что мол должен их покинуть, как на лице Якова возникло выражение глубокой обиды:

– Даже не выпьешь с нами по рюмочке? Не думал, что мы настолько тебе неприятны, Ваня.

А за одной рюмочкой последовала вторая, третья… десятая. Одним словом, этот вечер закончился так же, как и предыдущий. На следующий же день упорство жаждущих повышения сообщников достигло цели.

Проходя мимо дома генерал-прокурора Трубецкого, Фалькенберг воскликнул:

– Смотрите, какие дворцы возвели себе нынешние правители, не уступят прежним, а то и богаче.

Иван, с кашей и болью в голове, угрюмо посмотрел на здание с резными колоннами и богатой лепниной.

– Дворцы-то построили. А сами – что Трубецкой, что Гессен-Гомбургский – гунстфаты*. Как и все нынешние министры.

– Что же, у государыни нет хороших министров? – уцепился за ниточку Фалькенберг.

– Князь Долгорукий, – с ленивой важностью ответил Лопухин, – прежде не был склонен к государыне, а ныне доброжелателен, да у нее таких немного.

– Отчего так?

– Наша знать вообще ее не любит, она же все простому народу благоволит, для того, что сама живет просто, – ответил Ваня, гордясь своей ролью знатока ситуации.

– А как думаешь, принцу Иоанну не долго быть свержену?

После коротких раздумий Иван ответил твердо:

– Недолго.

В очередной раз напоив свою жертву до беспамятства и оставив спать в кабаке, прямо на столе, Бергер и Фалькенберг поспешили к Лестоку.

* непрофессионалы

Глава 3. Первый гром

Летом Солнце весьма неохотно расстается с Петербургом, и в десятом часу вечера еще светло, как днем. Но в тот день грозовое небо было темным, и сумерки сгустились раньше обычного. Елизавета не любила гроз. Она чувствовала себя неуверенной и незначительной на фоне бушующей стихии. Поэтому она предпочла не покидать дворца ради прогулки, как сделала бы в другой день, а осталась послушать хор малороссийских певчих, столь близкий ее сердцу по известной причине. Она устроилась в кресле с мягкой обивкой, наполненной гусиным пухом, слушала пение и тихие рассказы доверенных статс-дам во главе с Маврой Егоровной – женой Петра Шувалова. Императрица поеживалась, когда речь заходила о домовых и леших, смеялась галантным анекдотам. Дворец, казалось, погружался в полудрему и подергивался пылью из старых сундуков, хранящих где-то память допетровской, теремной Руси.