Неладная сила

– Бестужа… – невольно пробормотал Куприян.

Он знал: здесь все не настоящее, все – злые мороки. Но не мог вырваться из чувства, что на него смотрит его родной младший брат. Тот, что подобно иным святым, родился в семье идолопоклонников, но еще в отрочестве выбрал Христову веру, порвал с семьей, уехал в дальний край – в Новгород, там не просто крестился, но и выучился, стал священником и вернулся в родные края учить вере других. И погиб по вине кровного родича – его, Недана-Куприяна.

– Ты ведь, Неданко, лихую болесть наслал на меня с женой, – продолжал тот, кто от рождения звался Бестужей, а умер как отец Евсевий, священник в Марогоще. – Только дочь мою единственную Господь спас от твоих происков. Она-то этим чадам не по зубам оказалась. И сама устояла, и тебя еще от смерти лютой и от мрака вечного спасла. А ты чем ей отплатил? Пока ты здесь бродишь, ее там в Сумежье уже кольями забили за черную порчу…

Куприян не успел осознать смысла этой речи, как вдруг что-то больно вцепилось ему в ногу сзади. Он дернулся и оглянулся: девочка лет пяти подползла тихонько и запустила ему в ногу зубы, острые и крепкие, как у собаки. Во время перепалки она не сказала ни слова и не открыла глаз, притворяясь совсем мертвой, вот он и упустил ее из виду.

Вскрикнув, Куприян обрушил на нее посох. Остальные твари, отвлекшие его разговором, только и ждали этого мгновения: разом завопив и заревев, бросились на него.

Куприян отскочил, выигрывая пространство, и широко отмахнулся посохом. Сбил в полете наземь «младенца», что прыгнул на него и полетел, словно чудовищный шмель. Тут же угостил «мальчика»-плаксу, отбросил назад. «Отец Евсевий» ловко поймал «внучка» в полете и тут же метнул в Куприяна; пришлось и Куприяну проявить ловкость, еще в воздухе ухватить мальца за холодные ножки и швырнуть обратно. Визжащий снаряд угодил в грудь «Евсевию», и оба рухнули в груду багровеющий углей. Дикий вой оглушил; туча горячего пепла взмыла вверх, окатила Куприяна. Пользуясь мгновенной передышкой, Куприян схватил младшую «девочку» и швырнул в сторону горшка.

– Вихрушка, полезай в горшок!

Девочка на вид была гораздо больше горшка, однако ее живо втянуло в черное горлышко.

– Ну, давай сюда, Темнуха, подходи! – Куприян поманил «старшую девочку». – Думаешь, не узнал я тебя, неладная сила? Боишься, росомаха старая? Правильно боишься. Сейчас я тебе твою головенку откручу.

– Мама! – голосом старой лавки вскрикнула «девочка» и спряталась за лежащим телом Устиньи.

Тело зашевелилось. У него больше не было головы, однако оно поползло, огибая черту, к Куприяну. Встать оно не могло и ползло с усилием, рывками, как огромная и явно нездоровая гусеница. Куприян сосредоточенно ждал, прикидывая, как вернее ее одолеть.

Внезапно тело вскочило. Вместо головы на плечах его сидела верхом «девочка».

– Хватай его, мерзавца! – завопила она тем же надрывным деревянным голосом. – Он дедушку с бабушкой сгубил! Вон он, вон он!

Протянутая ручка, тонкая и измаранная в золе, указывала на Куприяна. Тело Устиньи кинулось вперед, как будто глаза «девочки» стали его глазами; чудовище с двумя парами рук, как исполинское насекомое, пыталось схватить Куприяна.

– Вихрушка! А ну… помогай! – выкрикнул он, уворачиваясь. – Помогай… я сказал… тьма!

Из горшка вылезла «молчаливая девочка» и бросилась в ноги четырехрукому пугалу. Пугало споткнулось о тельце и упало верхней частью в сторону Куприяна. Тот живо сорвал с плеч тела «старшую девочку», служившую головой, и швырнул в горшок. Та исчезла в отверстии, куда должен был пролезть разве ее кулачок; из тьмы донесся вой.

– Темнуха, в горшок!

Куприян прыгнул следом, схватил горшок и прижал ногой безголовое тело, силившееся подняться.

– Комяга, полезай в горшок! – Он сунул горшок под шею телу. – Живо!

Тело зашевелилось, задрожало, бесполезно дергая руками, – и потекло в отверстие, словно вода или плотный туман. Когда оно все оказалось внутри, Куприян швырнул туда «девочку». Взял горшок и направился к куче углей, где сидели, совершенно черные «дед» и его «новорожденный внук».

– Слабы вы против меня! – объявил им Куприян. – Не одолеть вам, хоть вы всей толпой навалитесь. Сидите тут, шишиги бесполезные. Я этих троих возьму, они побойчее будут.

Он шагнул прочь, но услышал слабый окрик:

– Стой! Хозяин! Возьми нас… ино еще послужим…

– До самыя смерти, – мрачно подхватил густой низкий голос «младенца», черного, как обгоревшая еловая шишка.

– А, Кощей с вами! – Куприян протянул горшок. – Моченец, Конобой, Безвест, полезайте. Уж всех чертей в одно лукошко!

Три шишиги рыбками нырнула в горлышко – Куприян чуть не выронил внезапно потяжелевший горшок. Потом подобрал с черной земли дедов посох и размеренным шагом, чуть качаясь на ходу от усталости, пошел прочь. Из горшка доносилось разноголосое гудение, словно там поселился рой чудовищных пчел Нави.

Глава 9

К озеру Куприян вышел в полной темноте – только над лесом еще горела, быстро бледнея, последняя полоска заката. Куприян опустился на холодный песок – осознал, до чего устал от этого путешествия по ночному болоту. Горшок поставил рядом с собой. От поршней, мокрых насквозь, пахло болотной влагой и гарью, напоминая о пройденном и увиденном. Мертвое лицо Устиньи, присыпанное пеплом, стояло перед глазами и не желало уходить. Куприян знал: это морок, видение, присланное его устрашить. Но покоя эти мысли не приносили. Мучительно хотелось вернуться в мир живых и увидеть ее живое лицо. Однако рано. Он пока не сделал ничего, чтобы снять с нее наведенный сон. Средство для этого пока не отыскано.

– Ну, неладная сила, помощнички мои! – повелительно обратился он к горшку. – Мары, навки, вилы, шуты, шиликуны, шишиги, бесы, умруны, мрецы, навцы, синцы и игрецы! Не соскучились без работы? Выходите, покажитесь. Давненько мы не виделись!

Пошарив за пазухой, Куприян вынул пожелтевшую костяную дудочку, перевел дух и заиграл.

Едва ли кому из живых понравилась бы такая игра. Свирель из старой человеческой кости хрипела и подвывала, от ее заунывное песни у самого Куприяна мороз пробегал по хребту. В ответ на эти звуки над горшком возникло, выскочив из горлышка, белое облачко тумана, за ним второе, третье… Каждое отлетало в сторону, зависало над песком и начинало вращаться в воздухе. Постепенно в каждом облачке проступали черты некоего существа – невидимые руки лепили человечков из невесомой материи тумана, и каждый начинал кружиться в неуклюжей пляске, спеша за звуками свирели, но не поспевая и не попадая в лад.

Первой появилась молодая девушка – не просто рослая, а длинная, как рыбка, с неестественно вытянутым телом и маленькой головой. С головы до самого песка спадали густые волосы цвета тумана. Одеждой ей служил тот же туман, разорванный на множество длинных лоскутов; непонятно, как они держались на худом теле, и при каждом движении между лоскутами мелькала то маленькая грудь, то острый локоток, но костлявая коленка. Лицо ее было, впрочем, довольно миловидно. Не открывая глаз, она танцевала в воздухе, вся отдавшись пению свирели, и каждая прядь ее волос вела свой танец.

Подруга, выскользнувшая из горшка следом, ни в чем не имела с ней сходства, кроме того, что тоже имела женский облик. Горбатая старуха, грузная, неуклюжая, была одета во что-то вроде рваного мешка; мешок этот, ее толстые руки и ноги, длинный крючковатый нос, седые нечесаные космы явно показывали, что живет она где-то среди земли, золы и пепла. Она тоже плясала, иной раз приоткрывая тяжелые веки то над одним, то над другим глазом и бросая на Куприяна неприязненный взгляд.

Третьим был чумазый младенец с очень хмурым лицом. Четвертыйм – «мальчик-плакса» трех лет на вид. Пятым – чудное существо невесть какого пола, с небольшим круглым туловищем, с руками и ногами, похожими на корневые отростки, и такого же цвета. Шестым – старик с длинной седой бородой и лошадиными копытами вместо ног, причем ноги начинались прямо там, где кончалась борода. Вся эта ватага приплясывала, выстроившись в круг, под звуки унылой свирели, и отвечая на каждую перемену лада. Звуки пониже заставляли их опускаться, повыше – подниматься, они плясали и вертелись то быстрее, то медленнее, повинуясь воле поющей кости.

Эта нелепая гудьба и пляска продолжались довольно долго. Несколько раз Куприян останавливался перевести дух, но снова принимался играть, добиваясь того, чтобы укрощенные духи беспрекословно повиновались невидимой узде и кружились кольцом вокруг него. Выбросив когда-то горшок, дудочку Куприян хотел сжечь, но не смог найти. Перерыв все свои лари, а на днях нашел ее там же, где когда-то искал.

Но вот он перестал играть, и духи медленно осели на песок.

– Вот что, неладная сила! – обратился к ним Куприян. – Изловил я вас, теперь снова будете мне служить. И такая будет для вас задача. Знаете ли вы средство с племянницы моей снять очарованный сон? Ведаете ли – кто его навел?

По череде духов пробежала волна трепета.

– Вихрушка! – велел Куприян тонкой деве. – Ты говори!

Дева медленно подняла веки. Даже при луне было видно, что глаза у нее пронзительного голубого цвета. Среди ее волос проросли мелкие цветочки на тонких стебельках, голубые и белые. Они стояли облаком вокруг головы, и это было бы даже красиво, если бы сквозь белейшую кожу не просвечивал скелет.

– Навела сон хозяйка источника, – тихим, шелестящим голосом ответила дева.

– Где источник?

– Там. – Бледная рука девы с просвечивающей костью показала на озеро.

– Как снять этот сон?

– Водой из источника.

– Принеси!

Дева задрожала, облик ее заколебался, грозя рассеяться и снова стать туманом.

– Мы не смеем… не смеем… – прошелестели, прогудели несколько голосов. – Стережет хозяин. Сам стережет.

– Меня проведете? – строго спросил Куприян.

Он знал: духи не всесильны. Они знают многое, но не все; могут многое, но не все. А главное, что отличает их от человека – у них нет силы воли. Они неспособны терпеть, одолевать себя, пересиливать себя и свой страх. Тот, кто может это делать, будет господином над ними.

– Проведем, – тихо скрипнула грязная старуха голосом старой скамейки.

– Ведите! – Куприян встал с песка.

Он еще не отдохнул, но время было дорого.

– А ты посмеешь ли? – ехидно прогудел старик с лошадиными ногами; звался он Конобой. – Хозяин сам дорогу открывает!

– Пусть только откроет. Я-то уж не сробею.

Духи дружно загудели, собрались вместе и белесым роем взмыли вверх. Куприян двинулся за ними по берегу, но вскоре остановился.

Перед ним на самой границе земли и воды темнела некая громада. Куприян на миг опешил – он знал, что это такое. Змеев камень! Валун величиной мало не с избушку, по которому само озеро в незапамятные времена называлось Змеевым. Но почему он здесь – они ведь на другом берегу, со стороны болота! Как же он обогнул озеро и не заметил?

Духи подлетели к камню и начали кружить над ним, множеством голосов напевая дикую песню без слов. Духов, которым Куприян дал имена, было всего шесть, но голосов он слышал многие десятки. На самом деле духи – что комариная стая, бесчисленная и неразличимая; можно слепить из комаров некий ком и дать ему имя, но он все равно не обретет ум и душу, подобную людской.

А потом раздался звук, от которого у Куприяна мороз пробежал по хребту и волосы шевельнулись на голове, – скрежет раскрываемой пасти камня. При лунном свете он видел, как верхняя часть громадного валуна поднялась и нависла крышкой. Перед Куприяном открылся проход в бесконечную черноту. По ней струились белесым светом жилы, а обрамляли проход длинные, острые, загнутые назад змеиные зубы. Каменная пасть распахнулась во всю ширь – даже будь Куприян вдвое выше ростом, и то прошел бы, не нагибаясь.

– Все пятеро – за мной! – недрогнувшим голосом приказал Куприян.

И шагнул в пасть, переступил через нижний ряд зубов, стараясь не задеть.

Перед ним был узкий, но высокий проход, похожий на нору. Через несколько шагов позади раздался скрежет – пасть закрылась, но Куприяна это не озаботило: из таких мест всегда выходят не там, где входили. Духи летели перед ним, освещая путь белесым тусклым светом. Куприян делал шаг за шагом, замечая, как тропа опускается, а дышать становится труднее. Проход расширялся, но от этого не делалось легче. Напротив, казалось, что эта тесная темнота заполонила весь мир и из нее не будет вовсе никакого выхода. Осознанным усилием воли Куприян давил в себе страх, что норовил поднять мерзкую голову в глубине души: испугавшийся пропадет. В таких делах выручает бесстрашие, а неспособному держать страх в узде нечего делать в колдунах.

Куприян шел по неоглядному полю, засеянному одной темнотой. Над головой гудели ветра и слышался плеск озерных волн. Вот он заметил, что духи остановились, сбились в стайку и зависли. Когда подошел, услышал журчание.

Дорогу преграждал бьющий из земли ключ с черновато-серой водой. Куприян подошел и наклонился. Было видно, что яма ключа, будто колодец, уходит на большую глубину. Куприян смотрел, бросив взор вниз, будто зоркий камешек; тот все опускался, опускался, и вода перед ним немного светлела. Там на дне что-то было. Смутно различались очертания лежащего тела. Вокруг него носились зеленоватые блики света… или мелкие живые существа вроде мух… Раздавалось жужжание, в котором постепенно стали проясняться отдельные голоса. Куприян прислушался: каждый голос повторял одно-единственное слово. Голоса были разными: высокими и низкими, тонкими и грубыми, приятными на слух и визгливым скрипучими, свистящими, воющими, булькающими, шипящими, хрипящими. Иные напоминали грохот камней, другие шелест сухой листвы. Одно свойство у них было обшим: все эти слова, произносимые ими, не имели никакого смысла.

– Авизу… Авизу… Авизу…

– Авиту… Авиту… Авиту…

– Аморфо… Аморфо… Аморфо…

– Хекеш… Хекеш… Хекеш…

– Одем… Одем… Одем…

– Эйлу… Эйлу… Эйлу…

– Татрота… Татрота… Татрота…

– Клобата… Клобата… Клобата…

– Пирташа… Пирташа… Пирташа…

Что это? Заклинание?

Жужжание сделалось яснее, в нем стали проступать отдельные понятные слова.

– Имя мне Анавардалея…

– Имя мне Патаксарея…

Понятных слов стало еще больше, и тут Куприян наконец понял, что такое слышит. Имена. Это были имена бесов или бесовок, здесь, в своем обиталище, не имевших зримых обликов: имя каждой было ее обликом.

– Душительница младенцев…

– Душительница детей…

– Уносящая детей…

– Топчущая детей…

– Жница детей…

– Детская смерть…

– Ночная давительнциа…

– Горе матерей…

– Безвозвратная…

– Кровопийца…

– Хватающая…

– Ненасытная…

Вдруг Куприян увидел совершенно четко увидел то, над чем они вились, как будто мог достать рукой. Это была молодая женщина: ясное лицо с закрытыми глазами, золотые волосы…

А голоса слились в один и запели мощным хором:

– Гилу! Гилу! Гилу!

– Лилит! Лилит! Лилит!

И только Куприян подумал – это ее имя, имя главной среди них! – как в лице лежащей проступило ясное сходство с Устиньей. Вздрогнув, Куприян наклонился ниже, но тем словно зеркало разбил: лицо пропало, сменилось видением голого черепа среди кучки костей, а потом осталась одна водяная рябь.

Опомнившись, Куприян отшатнулся.

– Мать-вода, государыня вода! – зашептал он. – Царь морской, царь речной, царь озерный! Прикажите мне воды брать, чары снимать!

И черпнул горшком из ключа. Вода, потревоженная прикосновением, вскипела и ринулась на Куприяна, окатила с головы до ног. Он не понял, была ли она ледяной или обжигающе-горячей; сквозь всю одежду его обожгло и толкнуло, так что он едва устоял на ногах, прижимая к груди горшок.

– Идем! Скорее! – подвывали духи. – Скорее! Бежим!

Куприян пошел вдоль ручья, текущего из ключа. Позади него слышался яростный плеск, будто волна нагоняет и вот-вот накроет с головой. Поглотит, закрутит, перевернет вниз головой, перекроет воздух…. А потом сомкнется пастью чудовища. Но Куприян не оглядывался, а все ускорял шаг. Вода в горшке яростно кипела и шипела, как против воли пойманное злое существо.

Тропа пошла вверх. Под ногами что-то зашуршало, потом вдруг на тропу впереди упал лучи бледного света. Куприян огляделся: он стоял в лесу, а под ногами у него текла вода. Повернув голову в сторону вдоль потока, увидел ветви кустов, луну в вышине, льющую серебристый свет на широкую водную гладь.

– Талица… – прошептал Куприян, сообразив, что стоит в единственной речке, впадающей в Игорево озеро.

Вода в горшке медленно ходила волнами меж глиняных стенок, успокаиваясь. Куприян снова сел на землю. Он был весь мокрый, пробирала дрожь холода и усталости. Ночь была на исходе, и он так обессилел, что едва смог установить горшок на песке и разжать онемевшие руки.

– Давай, Конобой, Комяга, огонь разведите, пока я тут от холода совсем не окочурился! – велел он.

Произнося имена своих шишиг, вспомнил духов озера. Кто знает имя, тот имеет власть… Но если бы он запомнил хоть одно! В памяти только и осталось, что гул и жужжание, вой и неразборчивое гудение.

В кустах слышался треск ветвей, ломаемых незримыми руками. Куприян вытянулся на холодной земле и подумал: а все же хорошо иметь слуг, которые не устают.

* * *

Когда Куприян очнулся, было уже утро, причем не ранее: солнце стояло высоко. Впервые после зимы Куприян заметил: веет не ночной стужей, а утренней свежестью, значит, и впрямь лето не за горами. Птицы пели, в лесу было тихо и прохладно. На ветвях берез ясно виднелись полураспустившиеся листочки. Вспомнив свои ночные походы, Куприян с тревогой заглянул в горшок. Вода в нем выглядела обычной, прозрачной, в ней плавало несколько веточек, а на дне сидела большая лягушка. Куприян быстро окинул веточки взглядом: пять. Лягушкой прикидывается Темнуха. На его взгляд она ответила угрюмым взглядом: ну, сижу! А куда деваться?

Размявшись, Куприян умылся в речке, поправил волосы и одежду. Живот подводило от голода, будто неделю не ел, но чему и дивиться: походы на тот свет отнимают много сил. В одной руке бережно держа горшок, а в другой – дедов посох, Куприян двинулся по тропкам вдоль озера. Сначала нужно вернуть деду Заморе посох, а потом спешить в Сумежье. Как раз пока он дойдет, мужики оттуда отправятся строить обыде́нную часовню возле девы в домовине. А может, уже и явились. Куприян прислушивался на ходу – не слышно ли стука топоров и шума работы? Но было довольно тихо, присутствия где-то на озере множества людей не замечалось. Может, сумежане передумали?

По пути к избушке деда Заморы нужно было миновать отмель, которую Куприян уже прозвал Гробовищем. Третий, кажется, раз он идет туда – и все еще надеется, что домовина с девой исчезнет, как и появилась, перестанет наводить смятение в Великославльской волости. Сам знал, что надежда тщетна. Эта дева, кто бы она ни была – опасна, наведенный на Устинью непросып – ясное тому свидетельство. Не покидая домовины, лежащая дева, застрявшая между живыми и мертвыми, способна постоять за себя и наказать противников. Куприян крепился, не привыкнув считать себя слабее соперника, но не мог одолеть тревоги, гнездящейся в глубине души, как тонкая змейка под кочкой. Очнется ли Устинья? Не причинен ли ей какой худший вред? Сердце обрывалось при мысли, что такая умная, честная, как говорят, состоятельная девушка может от порчи навек потерять волю и разум, стать дурочкой…

Куприян вышел на знакомую поляну… и охнул в голос, замер. На месте, где еще вчера стояла среди синих цветов домовина, теперь высилась часовня! Совсем небольшая, рубленая, с дерновой крышей, она выглядела сестрой избенки деда Заморы, только с деревянным крестом на коньке. Главное отличие – у нее не было двери, поскольку вовсе не было передней стены. С первого взгляда стало ясно почему: у дальней стены стояла на небольшом помосте закрытая домовина. Над ней на стене висела икона Богоматери с маленькой Параскевой Пятницей на руках[12], какие были здесь в ходу: резная, деревянная, в пол-аршина высотой. Все вместе напоминало те домовины, в каких в поганские времена хоронили – маленькие домики в лесу, поставленные на пеньки. В них еще оставляли оконца, чтобы в поминальные дни класть внутрь угощение для навий…

На этом сходство не заканчивалось. Как при всякой древней святыне, деревья вокруг часовни были обвязаны белыми рушниками и даже просто мотками пряжи. Висело несколько рубах. Возле домовины стояли горшочки – видимо, с угощением, белели в траве яйца.

Из живых Куприян был здесь не один. Две бабы стояли на коленях перед домовиной и молились. Куприян смотрел в изумлении, не веря своим глазам. Он не раз наблюдал обыде́нное строительство, но все же увиденное походило на чудо. Еще нет полудня, а часовня готова, да и щепок вокруг не валяется. Будто издавна тут стоит. Не работали же сумежане ночью!

Или это… чудо Господне? По коже пробежал холодок. Что если часовня для девы возведена без участия людей… руками ангелов? Оттого и тихо так было. Получается, что деву Проталию, или как ее там, и правда послал бог? Тогда наведенный ею непросып – гнев божий, а он, Куприян, опять выходит противник Господа, такой же, каким был в юности?

От страха, гнева, тоски душа перевернулась. Ощутив желание отшвырнуть прочь свой горшок с водой из нижнего источника и своими помощничками, Куприян все же сдержался и осторожно поставил его на землю. Выбросить шишиг нетрудно – трудно потом найти, и этот труд он только что испытал на себе.

Если бы Куприян мог издали слышать бабьи молитвы у часовни, они бы поразили его не меньше самого ее появления.

– Святая прекрасная Евталия сидит край моря, имеет при себе нянек, и мамок, и верных служанок. Говорит в море для избавления рабов божьих от скорби и болезни, от прокоса и урока, и посылает своих нянек, мамок и верных служанок, и дает сей песок рабам божиим для исцеления…

Одна баба закончила молитву, с поклоном взяла от домовины горсточку песку, завязала в лоскут и убрала за пазуху. Обернулась и хотела идти – взгляд ее упал на Куприяна на краю поляны. Куприян узнал Совею – из Усадов. В то же миг и она, узнав его, переменилась в лице и испуганно отшатнулась – едва не села на домовину.

– Бог помочь! – торопливо крикнул Куприян. – Совея! Ты чего скачешь?

Баба похлопала глазами. На их разговор обернулась вторая: пожилая, полная баба Палага. Она тоже подобрала горсть песка, ссыпала в припасенный лоскут и направилась к Куприяну.

– Ты, что ли, колдун? – Остановившись шагов за пять, она пристально оглядела Куприяна. – Черти, никак, назад тебя принесли? Или это бес какой в твоем образе?

Это неласковое обращение не смутило Куприяна – было не до того.

– Тетка Палага! Как же так быстро часовню-то выстроили – ночью, что ли, трудились?

– Какое ночью! В один день, как собирались, так и возвели всем миром. На другой день, как ты сгинул.

– На другой день? Сгинул? Я вчера ушел, под вечер!

– Хиии! – Палага взмахнула толстой рукой. – Слышь, Совка, что он говорит! Вчера, мол, ушел! И сам не ведаешь, где тебя черти носили!

– Ты о чем? – Куприяна пробрал холодок неприятных предчувствий.

– Шестой день часовня стоит! Стало быть, седьмой день, как ты сгинул. Уж всем в волости ведомо – Куприяна-де барсуковского черти унесли! Как ушел, так и пропал, и ты что хочешь делай!

– Седьмой день! – Куприян схватился за голову. – Неладная сила!

– Уж истинно. А ты неладную силу здесь не поминай! – сурово велела Палага. – Здесь, при матушке нашей, – она показала на часовню, – а то разгневается еще пуще, вовсе тебя со свету сживет, и ты что хочешь делай!

– Матушки?

– Дева Евталия, святая новоявленная, теперь под своим святым покровом волость нашу хранит. Уже в каждом погосте кому-нибудь да являлась во сне, особенно тем, у кого родня хворает. Она и велит: помолись, дескать, у гроба моего, песочку возьми – и будет человек здоров. Вот и я пришла – сынок к меня меньшой, Силванушка, захворал от того идолища.

Куприян обвел глазами поляну. Седьмой день… Вот откуда тут и часовня, и рушники, и подношения! Уже неделю вся волость сюда молиться ходит!

Но как же… Устинья? Если его не было неделю… В самом этом ничего особенного: кто же не знает, что на том свете время течет по-иному? Для него прошла одна ночь, а в белом свете мог пройти миг единый – или целый год.

Хорошо, что не год! Мысль об Устинье заставила Куприяна сбросить оторопь. Он еще раз глянул на домовину – даже закрытая, та имела величественный и горделивый вид, – подхватил свой горшок и пустился прочь как мог быстро, чтобы только не расплескать воду.

Глава 10

Два-три раза в день Мавронья прибегала к Демке: проведать и принести что-нибудь поесть. Демка явно пошел на поправку: лихорадка его отпустила, он больше не впадал в забытье и быстро возвращался к прежним силам. Но тело здоровело, а душу не отпускала тревога. Дева в домовине явственно не снилась ему, но в полудреме утром и вечером он часто слышал тихий, игривый, дразнящий смех где-то в отдалении. Смех этот намекал на что-то звал, обещал… Звучал не угрожающе, даже ласково, только холодные мураши бежали по спине от этой ласки.