Неладная сила

На второй день после умывания с урочной травы Демка уже ходил по избе, на третий – выбрался во двор, на весеннее солнышко. Там и услышал кое-какие новости. Часовня при домовине построена, теперь бабы ходят туда молиться, приносят песочек, и всякому, кого треплет лихорадка-повесенница, песок тот помогает. Устинья все лежит у Еленки, поповой вдовы. А Куприян как сквозь землю провалился – прямо на тот свет. Третий день как ушел к Игореву озеру и с тех пор не показывался.

Такие новости утешить Демку никак не могли. На следующий день, когда уже смеркалось, он оделся, причесался и пошел к поповскому двору. На осторожный стук вышла Еленка. В избу не впустила, но подтвердила: Устинья так и лежит без памяти. Дышит, признаков хвори нет, но и сознания нет. Трижды читала над ней молитву «от непросыпу», да толку не было. Тогда Демка смущенно вынул из-за пазухи лоскут с песком, который ему принесла Устинья: может, поможет? Его не оставляло подозрение, будто Устинья взяла себе его болезнь, и это чувств так его грызло, что он предпочел бы снова захворать. Еленка посомневалась, но узелок песка взяла. Оказалось, напрасно: назавтра, снова пробравшись туда в сумерках, Демка узнал, что никаких перемен узелок святого песочка не произвел.

На пятый день он счел себя довольно окрепшим, чтобы отправиться в кузницу. Махать тяжелым молотом ему еще было не под силу, но он не сомневался, что Ефрем ему работу найдет. Лишь бы не сидеть одному в своей полутемной пустой избе, когда голову наперебой одолевают мысли об этих двух девах: одна слишком живая для мертвой, а вторая – слишком мертвая для живой. Мавронья твердила, что ему бы сходить к новой часовне и поблагодарить деву Еталию за исцеление, но все в нем противилось этой мысли, и он отговорился слабостью.

Каждый вечер, как темнело, Демка приходил тайком к поповскому двору, тихо стучался и полушепотом разговаривал с Еленкой. Если бы знать, чем помочь! Он собрался бы с духом сходить хоть к домовине, хоть куда, лишь бы не знать, что девушка, исцелившая его, лежит как мертвая. Его вина, дурака! Лучшая девка в волости – пропадет из-за него, бесомыги! Не трогал бы он ту домовину, не получил бы пощечину мертвой руки, не захворал бы… Еленка, с которой он наконец этими мыслями поделился, утешала его: Евталия сама явилась Устинье, знать, такова Божья воля. Он ведь, Демка, ей никто! Это да, это верно, вздыхал он и брел к себе.

И куда же запропастился Куприян! Только от дядьки Устинья и могла ждать помощи. Если же и тот не воротится, она ведь так сто лет пролежит во власти «спящей немочи»[13], пока не иссохнет, пока не остынет кровь и не перестанет биться сердце… Пока не станет как та дева в гробу, какой ее увидели сумежане.

Собственная родная изба, наполненная этими мыслями, стала для Демки неприятной и страшной. Делать ему было нечего, даже лучину жечь не для чего, но и сидеть впотьмах невыносимо. Попрощавшись с Еленкой, он до полуночи торчал на бревнах под поповским тыном, когда в избе уже спали. Смотрел на месяц, слушал, как на ручье, Меженце, просыпающийся мир мертвых урчит, рычит и заливается десятками лягушечьих голосов. Все прежние проказы стали в его глазах бессмысленными. Удар мертвой руки в один миг сделал то, что родне, крестной и наставникам не удавалось много лет: Демка вдруг опомнился и повзрослел. Пытался повторять молитвы, которым его учила Устинья, но только и мог вспомнить железные стены и замки, ключи, отдаваемые на хранение звездам.

Вернувшись наконец к себе, засыпал Демка с трудом. А в тяжких снах перед ним появлялась бесчувственная Устинья: высохшая, ломкая, невесомая, словно дохлая стрекоза, оставшаяся молодой и одновременно постаревшая лет на пятьдесят… Даже думал, не отпроситься ли у Ефрема и не съездить ли в Усть-Хвойский монастырь. Пусть мать Агния за Устинью помолится, она умеет! Ефрем скажет, да что тебе до Устиньи? Но кто же еще о ней порадеет, когда и дядьку бесы унесли? Демке было неловко от этих мыслей – не привык он заботиться о ком-то, но они не отставали.

Трава еще не выросла настолько, чтобы можно было выгонять скотину, Ярила Зеленый оставался впереди. Но вдруг на Сумежье пролилась с ясного неба совершенно летняя жара. Когда Ефремов сынишка прибежал звать отца обедать и Ефрем с Демкой вышли из кузницы – жарко было даже в одной рубахе. Кузня стояла за предградьем, возле Меженца – чтобы не сжечь весь посад, если что, – а жил Ефрем в самом Погостище, внутренней части селения, и по дороге им нужно было пройти почти через все Сумежье. Выйдя к Власию, Демка сразу понял: что-то происходит. Возле поповского двора толпился народ – по большей части бабы. Приближалось начало сева, мужики были в полях. При виде толпы на Демку нахлынули разом и надежда, и тревога.

– Что там? – Забыв про обед, он подошел к толпе. – Случилось что? Очнулась она?

И от одного этого слова «очнулась», пусть произнесенного собственным голосом, на миг показалось, что с плеч упала тяжесть шириной во все небо.

– Иии, куда там! – Ваволя, молодая баба из Параскевиных соседок, махнула рукой. – Как лежала, так и лежит. Говорят, ведьма она.

– Чего? Вавка, ты сдурела?

Эту бабу Демка хорошо знал: на пару лет его моложе, она ходила в девках в те же годы, когда он числился в женихах. Когда-то престарелый и плохо видящий отец Горгоний окрестил ее мужским именем Вавила, и, видно, от этой путаницы она получилась довольно бестолковой, однако была удачно выдана за разумного и степенного Павшу.

– А чего я? Люди говорят! – Ваволя сунула рукой в сторону толпы. – Что, мол, как святую Талицу к нам принесло, Устинька ума лишилась, так и лежит, не шелохнется. Стало быть, ведьма она. И надо бы ее убрать из Сумежья куда подальше, пока беды не…

Не дослушав, Демка полез через толпу к воротам. Его пихали и ругали, но он не замечал: дело привычное.

– Уж я и песочек приносила, и камушки от гробика! – громко жаловалась перед самыми воротами тетка Середея. – А они как хворали, так и не делается им лучше! Уж я и так, и этак, и бабу Параскеву звала к ним – ну что ты будешь делать!

Два сына-близнеца Середеи, Костяш и Осташ, ходили в младших приятелях Демки. От Мавроньи он уже слышал, что они слегли вслед за ним.

– Вот мне тетка Ахимья и говорит: никак из-за ведьмы, ведьма им поправиться не дает! А кто у нас чужой в погосте-то – она и есть, Устинья!

– Так есть способы верные, как ведьму распознать! – наставительно сказал старик Савва. – Вот вы бабы, народ бестолковый! Или не знаете?

– Чего же не знать? – загудели вокруг. – Коли застанешь в хлеву лягушку, лапу ей перебьешь – и назавтра которая баба будет со сломанной рукой, та и ведьма!

– А кто разве в хлеву у себя Устинью заставал?

– У нее разве рука сломана?

– Ничего у нее не сломано! Еленка говорила – лежит, будто спит, а так все у нее цело.

– Так в том-то все и дело! – горячо вступила сама Ахимья, бойкая старуха, тетка Середеи. – Я еще в девках была, у нас в Выдрах был случай. Видели одну бабу в чужом хлеву, коров портила. Сказали ее мужу, а он говорит: жена моя дома, вон она спит! Смотрят: и правда, спит баба у себя. Стали ее будить – а она не просыпается! Она двоедушница оказалась: тело спит, а душа бродит где хочет и разные дела творит! Сама спит, как бесчувственная, а ее тут и нету! И никак не разбудить – пока еще дух назад воротится! Тот же самый случай и с Устиньей вашей! Двоедушница она, тело здесь, а самой нету! И поди знай, где она бродит! Какие недуги на людей напущает!

Толпа загомонила так громко, что едва пробился голос деда Саввы:

– А еще есть способ, метлу на дорогу положить, и ведьма ни за что через нее не перейдет.

– Так она вовсе ходить не может. Что же, нести ее теперь?

– То-то и худо, – сказала старая Ираида, – все вроде как помирает, а помереть не может! Так оно с ведьмами и бывает, кто своих чертей не сдал.

– Еще ведьма костра купальского боится, никогда к нему не ходит.

– Да Устинья ходила к костру, – сказала Ваволя, и пара девок в толпе подтвердили. – Не боялась она.

– Прыгала даже через костер, стало быть, не ведьма. Демка, правда же?

Юлитка заметила Демку, и все повернулись к нему.

– Вот, он знает! – Середея ему даже обрадовалась. – Скажи, Бесомыга, изурочила ведь тебя Устинья?

– Не урочила она меня, а ее саму кто-то изурочил! – сердито ответил Демка.

– Да кто же? – напустилась на него Середея. – Нету у нас в Сумежье колдунов! Еще батюшка Касьян всех повывел, пока сам не сгинул!

– Я как молодой был, – вставил дед Овсей, – так если какая баба была ведьма, ее в воду бросали. Станет тонуть – честная, а коли вода ее не принимает, так ведьма.

Гул усилился. Хоть Устинья и пользовалась доброй славой, последние события растревожили и напугали народ. Ее загадочный сон не давал людям покоя, казался знаком беды.

– Так давай… – загомонили сперва в задних рядах. – Река-то вскрылась…

– Еленка ее не отдаст.

– Арсентий! Где Арсентий! Пусть за ним сбегают. Коли он скажет, так как ей не отдать?

Демка пробился к самым воротам и встал перед ним, решительно оттеснив тетку Середею.

– Ты чего пихаешься, баламут! – Она, не оставаясь в долгу, пихнула его в плечо.

– Подойдите только, косоплётки[14]! – Демка с вызовом оглядел толпу, потом быстро глянул по сторонам, прикидывая, где бы взять хоть кол. – Кто ее вздумает тронуть – руки-ноги повыдергаю и другим концом вставлю!

Шум усилился, взлетел к небесам. Побежали слухи про свару, из всех ворот показывались люди. Появился хмурый Ефрем: его из-за стола подняла весть, что подручный, пропавший по дороге, успел ввязаться в драку. Но Демка еще только примеривался. Драться с толпой баб ему не приходилось, но отступать он не собирался. Он понимал: защищая ту, кого считают ведьмой, он и себе славу испортит, если есть куда. Но помнил он и то, как они с Хоропуном ворвались к Куприяну, заикаясь от страха, а там их приютили и успокоили. Даже покормили и спать уложили. Вспоминал он тот вечер со стыдом, и то, что теперь нашел в себе решимость противостоять орущей бабьей толпе, подкрепляло его уважение к себе, хоть он и не имел времени сознать это. Знал только: не сойду с места, хоть вы деритесь. Не покажет же он себя слабее, чем старик и девка! Мужик он или кто?

– Демушка, уж ты бы не лез в это дело, желанной мой! – причитала где-то в задних рядах Мавронья. – Только было встал… Может, не в уме еще?

– Да когда ж Демка в уме был?

– Ошалелый он у тебя, Маврушка!

– Порченый!

– Ведьма его себе на службу нарядила!

– Что, Демка, никак Устинья на тебе верхом ездила на ихнюю ведьмину гулянку! – закричал, смеясь, Тихоля, из Параскевиных зятьев.

– А сама была без ничего! – заржал Гордята Малой. – И как тебе?

– Понравилось, знать, коли заступается!

– Да он обмороченный!

– Она ж на него ворожила, чего он хворал-то! Вот и приворожила!

– Давайте и его в воду! – закричал в задних рядах кто-то самый смелый.

– Ведьму тебе жалко? – вопила перед воротами тетка Середея, почти заглушая всех остальных. – А сынков моих тебе не жалко? Дружков-приятелей твоих! Всю родню ты ради той ведьмы готов покинуть! Одно слово – бесомыга ты, совести у тебя нет! А до ведьмы той я доберусь! Еленка! – Середея принялась колотить в ворота. – Отворяй! А то мы ворота выломаем!

– Отойди, тетка! – Демка снова ее отпихнул. – А то как бы руки не переломать, об чужие-то ворота!

– Людиии! – завизжала Середея. – Слыхали вы! Мне Бесомыга грозит руки переломать!

– Да мы сами ему переломаем!

– Давно тебя, Демка, не били!

– Едва на лубок не присел, а как встал, за прежнее принялся!

Еще во время этой перепалки Демка привычным глазом выцепил несколько тонких бревнышек, валявшихся под поповским тыном: еще прошлым летом отец Касьян нанимал Ираидиных внуков подправить тын, а лишние колья они так и бросили.

– Рррразойдись! – привычно рявкнул Демка, подхватывая с земли кол.

Пролежавший целый год, тот уже немного подгнил, но в дело еще годился.

– Зашибууу! – орал Демка, размахивая колом над головой.

Зашибить кого-нибудь на самом деле он не стремился, но бабы, истошно вопя, хлынули в стороны.

– Да что ж это деется!

– Убивают!

– Бесомыга сбесился!

– Арсентия зовите! Трофима!

– Люди добрые, убивают!

– Да где мужики, пусть его уймут!

Толпа отхлынула шагов на десять, Демка остался перед воротами один с колом наперевес. Положение было угрожающим: подойди сейчас бабам на помощь хотя бы два-три мужика, тоже с дубьем, он мигом окажется опять в том же хвором положении, из какого только что выбрался, – а то и с проломленной головой.

– Демка, не дури! – крикнул Ефрем, не приближаясь. – Бросай кол!

Скрипнули рядом ворота – калитка приоткрылась, выглянула испуганная Еленка.

– Заходи! – торопливо велела она.

– Не пойду! Я их всех разгоню, поперешниц чертовых!

Демка ничуть не боялся – вспыхнуло в нем знакомое упрямство, закипела кровь. Уж Воята Новгородец не отступил бы, будь перед ним толпа настоящих упырей, а он чем хуже? Чай, грамота греческая тут не требуется!

– А ну разойдись!

Никто сначала не понял, откуда прозвучали эти слова. Удивился и Демка: завертел головой, держа кол наготове. Низкий, рокочущий голос накрыл разом всю площадь перед Власием, а потом…

Воздух прорезал женский визг, следом еще один. Толпа раздалась в стороны, дрогнула, распалась на части, а потом люди побежали со всех ног. После одни говорили, что своими глазами видели перед Власием огромного медведя, другие слышали о нем, третьих просто обуял непонятный страх.

Несколько мгновений отчаянной толкотни – и толпа рассеялась, будто ветром сдуло. Зато Демка ясно увидел перед собой рослого медведя: стоя на задних лапах, тот был выше его на голову.

Задохнувшись от ужаса и неожиданности, Демка снова вскинул кол. Это уж точно колдовство – откуда медведь возьмется посреди погоста!

– Да это я, дурак! – знакомым голосом сказал медведь. – Кол бросай.

В глазах прояснилось – вместо медведя перед воротами очутился Куприян с каким-то горшком, прижатым к груди. От громадного облегчения кол сам выпал из Демкиных рук.

– Заходите скорее! – торопила их Еленка, открыв калитку. – Куприян! Ну наконец-то! Где ж ты пропадал целую неделю!

– В навях[15], вестимо! – Куприян протиснулся мимо ошалевшего Демки. – Ну, ты идешь, Добрыня-богатырь?

Озираясь и больше не видя поблизости врагов, Демка пролез вслед за Куприяном. Кол унес с собой, но, пройдя через двор, прислонил к крыльцу – не тащить же в дом.

В избе ждала изнывающая от тревоги Тёмушка.

– Что они там? Что?

– Ничего! – успокоила ее мать. – Разбежались. Куприян пришел.

– Дядя Куприян!

– Я уж думала, разорвали тебя… – тихо сказала Еленка, взглядом напоминая: кто именно, как она знала, мог разорвать ходящего меж тем и этим светом.

Но эти опасности Куприяна сейчас волновали мало.

– Как она тут?

– Лежит! – Еленка показала на занавеску при бабьем куту, где они устроили Устинью. – Каждый день вдвоем молимся, да пока толку мало.

– Теперь будет толк.

Куприян знаком попросил отодвинуть занавеску и осторожно поставил свой горшок на край лавки.

В подпечье что-то завозилось, загремело, даже зарычало – и весьма сердито. Тёмушка охнула и отскочила.

– Платонушка, потише! – прикрикнула Еленка.

– Ничего, мы ненадолго! – утешил Куприян здешнего домового: ясно было, тот учуял присутствие чужих шишиг и воспринял это как оскорбление.

Из подпечья полетели щепки. Куприян подобрал попавшуюся среди них палочку и велел:

– Полезайте сюда, неладная сила!

Из горшка сами собой вылетели пять веточеи, присели на палочку и приросли. Потом, разбрызгивая воду, выпрыгнула крупная лягушка, обиженно покосилась на Куприяна, подпрыгала к палочке… и каким-то образом юркнула в нее. Только мокрые следы остались на половицах. Демка от двери наблюдал за этим, вытаращив глаза. Еленка и Тёмушка остались невозмутимы. Тёмушка, двенадцать лет прожив у лешего, видела и не такое.

Но едва лягушка исчезла, как Демка о ней забыл и снова перевел взгляд на бабий кут. Еленка и Куприян загораживали от него лежащую на лавке Устинью, а ему так хотелось бросить на нее хоть один взгляд! Хоть убедиться, что она не такая, как ему мерещилось, – высохшая и потускневшая, с обтянутой желтой кожей черепом… Но подойти поближе его не звали, а соваться сам он не смел. Спасибо, что хоть в избу пустили, а дальше было не его ума дело.

Куприян подошел к лавке и какое-то время смотрел на племянницу. Потрогал ее лоб, проверил бьючую жилку на запястье. Потом кивнул Еленке:

– Поднимешь ее?

Та обхватила девушку за плечи и подняла в сидячее положение, поддерживая сзади.

– Тёмушка, подержи ей голову!

Тёмушка метнулась и приподняла свешенную голову Устиньи. Куприян черпнул горстью воды из горшка и забормотал чуть слышно: про чисто поле, сине море, бел-горюч-камень, про две зари – Утреннюю и Вечернюю, которые посылают черна Ворона Вороновича на тот свет за живой водой…

– Как скоро и борзо с камня вода течет, так бы скоро стекли с рабы Божьей Устиньи всякая порча и притча, уроки, призоры, страхи и переполохи, костоломы и непросыпы, прикосы ветряные, утренние, денные, вечерние, полуночные…

Бормоча заговор, он снова и снова умывал Устинью водой из горшка; вода капала с ее опущенного лица, стекала на руки Еленки и Тёмушки, слегка обжигая и тут же рассеиваясь искрами. Это была непростая вода, и обе они понимали: не Ворон Воронович, а сам Куприян сходил за ней туда, куда обычным людям ходу нет.

– А вы, неладная сила, – Куприян заговорил совсем без голоса, чтобы имена его помощничков не расслышал никто из живых, – Темнуха, Вихрушка, Комяга, Моченец, Конобой, – возьмите те призоры и уроки, порчу и притчу, понесите с рабы Божьей Устиньи на темные леса, на сухие боры, по мхам, по болотам, по гнилым колодам. И не бывать им более на свете белом, не стаивать на рабе Божьей Устинье отныне и вовеки веков – днем при солнышке, ночью при месяце, при частых звездах, при буйных ветрах, на молоду месяце, на исходе месяце, в каждое время, в каждый час!

Порыв ветра метнулся по избе – один, другой, третий… Каждый касался головы Устиньи и вылетал в чуть приоткрытое оконце.

А потом Устинья сильно вздрогнула, лихорадочно вскинула голову и закашлялась. Тёмушка радостно вскрикнула; Еленка ахнула; Демка безотчетно сделал два шага к ним, но опомнился и опять отошел.

– Милостивый Боже!

– Устя! Ты жива!

– Луна… – хрипло выкрикнула Устинья. – Она заберет… луну…

– Устя! Какую луну? Очнись!

Устинья повела вокруг вытаращенными глазами, и взгляд приобрел осмысленное выражение.

– Дядька! – прохрипела она. – Что ты делаешь! Чего я вся мокрая?

Обычно ясный голос Устиньи стал сухим и ломким, но это был ее голос, он звучал осмысленно, и Демка почти невольно перекрестился. От громадного облегчения внутри что-то оборвалось и опустилось. Она пришла в себя!

– Непросып с тебя смываем. – Куприян отставил в сторону горшок. – Ну, задала ты мне работы!

– Устенька, тебя же тут уже ведьмой выставляют! – Тёмушка сжала ее мокрые руки.

– Ведьмой? – Устинья хлопала мокрыми ресницами. Высвободив одну руку, вытерла лицо. – С чего?

– Как ты?

– Голова кружится… и есть хочу, будто неделю не ела.

– Так и было! – вскрикнула Тёмушка.

– Да я и сам неделю не ел! – вспомнил Куприян. – Елена Македоновна, матушка, сделай божеску милость, покорми нас хоть чем! А то до дома не добредем.

– На змее огненном долетите! – усмехнулась Еленка. – Ты, я вижу, и не тем еще повелевать ныне можешь.

– На змее, не на змее, а облаком укрываться придется. Как бы ваши людишки там нас с кольями осиновыми не ждали, под воротами.

– Людишек я разгоню, – подал голос Демка, радуясь, что тоже может быть полезным.

Куприян обернулся, и позади него Демка наконец увидел Устинью. Выглядела она почти как обычно, только вдоль бледного лица висели мокрые русые пряди из косы.

– Демка… – Ее изумленный взгляд задержался на нем. – Ты здоров? Как ты уже встал так быстро? Я что, сплю?

Устинья тревожно оглядела дядю и Еленку с Тёмушкой, а они так и жались все вокруг нее, будто боялись разрушить круг, внутри которого зародилось и крепло чудо.

– Мы все где? – напоследок спросила Устинья, оглядевшись и поняв, что находится не у себя дома.

Ей стали наперебой рассказывать, что произошло и как долго она пролежала. Еленка, спохватившись, кинулась мешать тесто для блинов. Куприян с Тёмушкой подняли Устинью и повели умываться; Тёмушка, заметив на скамье у двери совершенно обалдевшего Демку, велела ему отвернуться, пока Устинья не оденется и не причешется. Та, кажется, не соображала еще, что стоит перед мужчиной в одной сорочке и растрепанная, как истинная ведьма, но среди всех упавших на нее несообразностей эта была не самой большой.

Потом Куприян попросил у Еленки сито и с ним и со своим горшком вышел во двор. Поглядел на небо, потом пошел по двору, шепча что-то и проливая воду из горшка через сито на землю.

Когда он вернулся, Тёмушка уже расчесала Устинье волосы, заплела косу, помогла одеться. Когда сели за стол, позвали и Демку. Про то, что в начале всей этой кутерьмы шел из кузни с Ефремом обедать, он совсем забыл. Ефрем небось уже давно поел и ушел обратно работать, ругая на все корки исчезнувшего подручного.

Принялись за еду, и Демка, сидевший ближе к оконцу, первым уловил запах влаги и шум дождя. А тот с каждым мгновением усиливался – и вот уже бурные потоки, первые в этом году, лупят по крыльцу и омывают крышу. Теперь-то никто не полезет «искать ведьму», все будут сидеть по домам.

– Возьмите лошадь, – предложила Еленка. – Соловейка смирная, довезет вас. А мы потом заберем как-нибудь.

– Я схожу приведу, – вызвался Демка. – Все равно работа нынче псу под хвост… Пойду с вами в Барсуки, ворочусь с лошадью.

– Лучше так, – сказал Куприян, – мы уедем вдвоем, а ты завтра на заре приходи в Барсуки, возьмешь лошадь и приведешь, как раз ворота Погостища отворят. Сумеешь через закрытые уйти?

– Хе! – Демка издал звук, будто его спросили, сумеет ли он сырое яйцо разбить.

Дескать, да сколько раз я это делал!

– Может, все же провожу? А то прицепятся по дороге еще какие колотовки… Вот тетка Середея, вот перегрыза старая! Попомнит она меня!

– Не привяжутся, – уверенно успокоил его Куприян. – У меня, знаешь, нынче такие провожатые есть… Как ты, Устя? Опомнилась? На лошади позади меня усидишь?

– Да уж усижу. Только бы домой поскорее!

Устинья была еще бледна, но вполне пришла в себя.

– Возьми вотолу! – Еленка подошла с большой вотолой толстого сукна. – Под дождем ехать, застынешь. Нынче такое время…

Она имела в виду опасность весенних недугов, забыв за хлопотами, что нынешняя весна в Великославльской волости не чета прочим. Куприян ушел седлать Соловейку, поповскую лошадь: та везла отца Касьяна в день его исчезновения и последняя видела живым, но никому ничего не рассказывала.

Прощаясь, Устинья обняла Еленку, поцеловала Тёмушку, потом заметила застывшего в углу Демку. Сделала шаг к нему. На поцелуи он не рассчитывал, да и сама Устинья не знала, что ему сказать. Человек, от которого всегда ждали беспокойства, который в самом добром случае мог только «не начудить», вдруг повел себя отважно и даже самоотверженно. Она хотела его поблагодарить, сказать, чтобы поберегся, – но так странно было обращать подобные речи к Демке Бесомыге, что она не находила слов. Да и он имел такой вид, будто хочет поскорее с ней расстаться.

– Я приду завтра за лошадью – расскажу, как тут все, – сказал он, от неловкости отводя глаза. – Езжайте… с Богом.

– Никола в путь, Христос подорожник! – Еленка перекрестила Устинью.

Куприян уже ждал у крыльца с лошадью. Он сел в седло, и Демка еще помог Устинье взобраться и сесть позади дядьки, закутал ее вотолой. Потом отворил ворота, выглянув перед тем и убедившись, что площадь у Власия пуста – только дождь молотит по земле и весело скачет по лужам.

– Ну, неладная сила… – пробормотал Куприян и добавил что-то, чего никто не расслышал.

Куприян с Устиньей выехали за ворота, Демка глянул вслед… и заморгал сквозь текущую по лицу дождевую воду. Протер глаза, но не помогло – их не было, они исчезли! Единственное, что он видел – лошадиные следы на грязи, что появлялись сами собой, цепью убегая все дальше от поповских ворот…

Глава 11

«Пропал Куприян! – сказал Еленка, когда Демка с ней прощался. – Сызнова бесам своим предался». Сказала не осуждая, а только сожалея, и качала головой. Несмотря на все случившееся, когда Демка пришел, насквозь мокрый от дождя, продрогший в одной рубахе, к себе в избу и стал растапливать печь, чтобы и правда опять не свалиться, удивительно радостное чувство его наполняло. Будто клад нашел. Вспоминались серые глаза Устиньи, ее напряженный взгляд при расставании: как будто она вдруг узрела в Демке нового, незнакомого человека и не знает, как к нему обратиться. Он и сам дивился этому новому человеку и не знал пока, как с ним быть. Тут старого бы к делу пристроить…