Проклятие Камней Жизни

Юлия Машинина

Проклятие Камней Жизни

Глава 1. 982 год

Часть 1. НадеждаБелопустыня. Юланколия

– Сегодня рыбы нет, – вздохнул Марк, возвращаясь к жене. Он швырнул на землю старую сеть, и та бессильно шлёпнулась в пыль, свернувшись в жалкий комок прорванного льна. Даже если редкая рыба и попадется, дырявое полотно не удержало бы и малька – нити расползались от малейшего напряжения, а узлы, завязанные еще его отцом, давно ослабли. Нужно было ехать в город за новой. Но не покупать – на это не было ни одной монеты. Украсть, выменять на последние запасы зерна, выпросить в долг… Что угодно, лишь бы не смотреть, как Аркина с каждым днем становится все бледнее.

Сам Марк был когда-то крепким, широкоплечим мужчиной с руками, способными вытащить из воды сеть, полную рыбы, и глазами, в которых светилась надежда. Теперь же Марк – это тень былого себя. Не смотря на то, что ему всего 35 лет, его плечи ссутулились под грузом неудач, а еще недавно сильные руки стали костлявыми и жилистыми, с пальцами, искривленными от бесконечной работы. Лицо, обветренное и покрытое глубокими морщинами, напоминало высохшую кору дерева. Губы плотно сжаты в вечную гримасу недовольства, а в глазах – пустота, приправленная горькой злостью. Волосы, некогда густые, теперь редкие, торчат в разные стороны, будто он перестал замечать даже собственную внешность. Одежда на нем – поношенная, заплатанная, пахнущая дымом и рыбой.

– Ничего, светлейший Князь скоро обязательно пришлет провизии. Он не оставит своих подданных в беде, – улыбнулась Аркина, прижав ладонь к округлившемуся животу. Губы ее дрогнули, но в глазах теплилась непоколебимая вера.

Марк нежно обнял ее за плечи, ощутив под пальцами кости, проступавшие сквозь тонкую домотканую рубаху. Он поцеловал жену в лоб, задержавшись на миг, вдыхая запах полыни и теплого хлеба, что еще оставался в ее волосах. Аркина была его якорем, без нее он бы давно сдался – а в Белопустыне отчаяние убивало быстрее, чем голод.

Марк замер на краю двора, пальцы судорожно сжали плетеные прутья корзины, готовые рассыпаться в труху от одного неловкого движения. Перед ним, словно призрак прошлого, стоял их дом. Вернее, его тень – кривобокий, почерневший скелет, который когда-то был их крепостью. Ветер гулял сквозь щели в стенах, издавая тонкий, протяжный стон – будто сама Белопустыня оплакивала их былую жизнь. Стены, раньше крепкие и ровные, теперь перекосились, будто невидимый великан в ярости толкнул избу набок. Бревна, когда-то золотистые от свежей смолы, почернели от времени и сырости, покрылись трещинами, словно морщинами на старом лице. Крыша, которую Марк крыл добротным тростником, теперь зияла дырами. В нескольких местах торчали жалкие заплатки из коры – последняя попытка хоть как-то укрыться от дождя. Единственное окно, крошечное, с мутным стеклом, мерцало тусклым светом. Внутри догорала свеча – последняя из их запасов. Скоро они останутся в полной тьме. Забор, выкрашенный в голубой цвет, как у всех счастливых семей в деревне, теперь представлял собой ряд покосившихся жердей. Краска облупилась, обнажив серую, прогнившую древесину. Но самое страшное – это дверь. Та самая, через которую Марк десять лет назад на руках внес молодую жену. Теперь она висела на одной петле, скрипя при любом порыве ветра.

Прошло уже больше года, как жители Белопустыни не видели своего князя. Владислав Пятый, младший отпрыск короля Амара, будто стерся из памяти этих земель. Деревня висела на самом краю мира – последний клочок Юланколии перед черной бездной Мертвого Леса. Отсюда, в ясные дни, можно было разглядеть дымные очертания горкейльских сторожевых башен. Лес вставал на горизонте черной, колючей стеной – сплетение скрюченных дубов, чьи ветви скрипели на ветру, будто шепча проклятия. Их корни, похожие на костлявые пальцы мертвецов, цепко впивались в землю, словно пытались вытянуть из нее последние соки. Говорили, что деревья здесь растут не вверх, а внутрь – вгрызаясь в камень, в поисках чего-то, что скрыто глубоко под землей. И с каждым годом они подползали ближе к деревне, метр за метром, неумолимо, как сама судьба.

А князь? Он сидел в своем теплом замке за три дня пути отсюда. Его никто не видел. Его никто не ждал. Но все знали – если Горкейлия ударит, первыми сгорят именно они. И Мертвый Лес не спасет, он только отсрочит неизбежное.

Двести лет длился этот хрупкий мир, прерываемый лишь редкими стычками да грабежами приграничных деревень. Великие Короли Горкейлии и Юланколии мирились с этим – ни у кого из них не хватало сил, чтобы раздавить другого. Пятеро сыновей Амара не рвались в бой: они подсчитывали урожаи, решали споры о земле, ломали головы над тем, как поднять рождаемость.

Аркина вдруг охнула, и Марк встревоженно вздрогнул, выбираясь из своих жутких мыслей.

– Что? Малыш?

– Всё в порядке, – она снова улыбнулась, проводя ладонью по животу. – Просто наш наследник уже тренируется. Скоро выйдет в мир и потребует ужин.

Марк рассмеялся, напряжение на миг отпустило его. Он прижал руку к ее животу, ощутив под пальцами легкий толчок.

– Может, будет великим воином? Вон как бьется.

– Надеюсь, станет великим строителем и наконец достроит нам сарай, – фыркнула Аркина, и Марк обнял ее крепче.

– К его рождению всё будет готово, – пообещал он, хотя сам не знал, как это осуществить.

Взяв жену под руку, Марк повел ее к дому. Сквозь тяжесть мыслей пробивалась теплая уверенность: всё будет хорошо.

***

Старый шаман Корт ненавидел дар, врученный ему великими Антлантами. Их откровения являлись не милостью, а мучительной карой, каждый раз выжигая часть его души и унося с собой годы жизни. Начался его путь в сияющем Итрате, жемчужине Юланколии, где он жил в почете в тени белокаменного замка. Толпы людей осаждали его жилище, умоляя заглянуть в завтрашний день. Он просил у древних духов победы в битвах, предсказывал рождение наследников и судьбу урожая. И очень скоро понял горькую истину: люди жаждут не правды, а утешительной лжи.

Однажды знатная леди умоляла предсказать судьбу своего сына, ушедшего с торговым караваном. Корт увидел его мертвым в ущелье, растерзанным дикими зверями. Он рассказал правду, и женщина, вместо скорби, обрушила на него поток проклятий, обвинив в сглазе и навлечении беды. Другой раз старейшины города потребовали узнать, будет ли урожайным год. Шаман увидел засуху и нашествие саранчи. Его прогноз высмеяли, назвав паникером, а когда видение сбылось, именно его объявили виновником, пославшим на поля порчу.

Тогда Корт, измученный ненавистью и страхом, сбежал. Он поселился в тихом Хараде, затерянном на окраинах королевства, и закопал свои ритуальные принадлежности глубоко в землю, поклявшись никогда больше не прикасаться к ним. Два года он был счастлив, обрабатывая клочок земли и наслаждаясь простым трудом. Пока Антланты не напомнили о себе. Болезни, одна нелепее и мучительнее другой, принялись терзать его тело. Решив, что на него наслали порчу, Корт в отчаянии отрыл свой тайник, раскурил благовония и погрузился в трехдневный транс, чтобы найти своего невидимого врага.

Но врагом оказался он сам. Его дух перенесся в бескрайнюю пустоту, где среди вращающихся звезд и туманностей возвышалась фигура из чистого света. Это был Юланк, мудрейший провидец Антлант. Его голос гремел не в ушах, а в самой душе Корта: «Ты спрятался, как трусливый щенок, в то время как мир слепнет во тьме! Мы дали тебе глаза, чтобы ты видел для тех, кто не может, а ты зажмурился! Ты думаешь, твоя душа принадлежит тебе? Она – сосуд для нашей воли. Ты – проводник, и если ты забил свой канал землей и страхом, болезнь разорвет тебя изнутри. Ты будешь чахнуть и гнить, пока от тебя не останется лишь горсть праха, развеянная по ветру, который ты отказался читать. Встань и выполняй свое предназначение. Или умри в забвении».

Проснулся Корт, обливаясь холодным потом, с единственной мыслью в голове: жить. Гнев Антланта был страшнее любой смерти. Он пришел к князю Ириду, второму сыну короля Амара, и раскрыл свой дар. Принц, человек прагматичный, взял его на службу. Жизнь вошла в привычную колею: урожаи, роды, мелкие стычки с разбойниками. Корт говорил то, что от него ждали, и князь был доволен.

Но однажды Ирид, искренне любивший свой город, попросил заглянуть в будущее Харада. Корт, помня гнев Юланка, не посмел отказать. Он достал волшебные травы, вдохнул их дым и увидел ужас. Пламя, пожирающее знакомые улицы. Крики. Клинки повстанцев, сверкающие в зареве. И голову сына князя на пике.

Дрожащим голосом он поведал князю все, что видел. Ирид побледнел, но не поверил. «Мой город? Мои люди и мой сын? Они обожают меня! Ты лжешь, старик!» – закричал он. Весть о «страшном пророчестве» мгновенно облетела Харад. Толпа, еще вчера кланявшаяся шаману в ноги, теперь сбежалась к его дому с вилами и факелами. Его обвиняли в том, что он сам накликал беду, наслал порчу на любимого князя и желает городу погибели. Камни полетели в его окна, а яростные крики слились в единый гул: «Вон из нашего города, пророк несчастья!».

Его вышвырнули за ворота, позволив собрать лишь узелок с немудреными пожитками. «Хоть головы не лишился», – с горькой усмешкой подумал шаман и побрел прочь, к далеким границам.

Наконец он забрел в Белопустыню, затерянную на самой границе с враждебной Горкейлией. Помня указ Юланка, он не стал скрывать, кто он и зачем пришел. И вскоре с изумлением и горькой радостью обнаружил, что здешние жители… боятся его. Они не ломились к нему за советами, не требовали заглянуть в судьбу. Они боялись его дара, а потому обходили его хижину стороной, лишь изредка оставляя у порога молоко, хлеб или кусок ткани – молчаливые дары, больше похожие на откуп. И это молчаливое, почтительное отчуждение было лучшей платой за все его страдания. Редкие предсказания перестали пугать и мучить шамана, и вот уже двадцать лет он делил жизнь с деревенскими жителями.

***

В маленькой, пропахшей дымом и солодом таверне Марк наконец-то позволил себе расслабиться. Глоток ячменного пива казался напитком богов – густым, горьковатым и до странности знакомым, словно вкус самой мирной жизни, которую он почти забыл за месяцы тревог. Повод был более чем веский – день рождения его друга и соседа Олла, а добродушный Олл не представлял праздника без шумной компании приятелей.

– За ясный день! За щедрого хозяина! – уже изрядно хмельной рыжий Рат поднял кружку, расплескивая пенное. – Пусть твой дом трещит по швам от детского смеха, а супруга твоя не устаёт дарить тебе сыновей!

Компания ответила дружным, густым гудением. Марк присоединился к общему веселью, стараясь отогнать навязчивую мысль о Аркине. До родов оставалось около месяца, и каждый день тянулся словно год, наполненный тихим страхом и надеждой.

– Твое пожелание, друг, звучит сегодня как никогда вовремя, – с торжествующей улыбкой объявил Олл, и шум мгновенно стих. – Моя Лина порадовала меня. У нас будет второй ребенок.

В таверне взорвался оглушительный рёв. Казалось, мужики праздновали не рождение ещё одного земледельца, а великую победу короля Амара над ненавистным Лимаром. Марк искренне сжал плечо друга.

– Я безмерно рад за вас, – сказал он, и в его словах не было и тени лжи. – Антланты щедро благословляют ваш род. В наши дни иметь двоих детей – величайшее сокровище. Как поживает твой первенец, Олл-младший?

– Растёт настоящим богатырём и моей правой рукой! – рассмеялся именинник. – Ему пять, а он уже таскает из леса добычу и вовсю орудует деревянным мечом. У вас кто родится? Уверен, тоже наследник.

Марк лишь глухо рассмеялся, пряча взгляд в кружке.

– Это известно лишь древним Антлантам.

– Так спроси у них! – подмигнул Олл, понизив голос. – Завтра как раз собираюсь к шаману. Шесть лет назад он предсказал мне рождение сына. Ни разу он не ошибся.

– К шаману… – Марк задумался, и по его лицу пробежала тень. – Да, это было бы неплохо. Вот только… платить ему нечем.

Олл махнул рукой, словно отмахиваясь от пустяка.

– Не бери в голову. Он всё знает. Заранее. Он не возьмёт с тебя ни монеты.

***

Корк уже собрался было приступить к своему скудному ужину, расставив на столе скромную посуду с тщательностью, достойной лучших пиров. Даже в нищете он верил – трапеза должна быть обрядом, моментом тихого уважения к самому себе. Он только опустился на свою потрёпанную скамью, как в дверь постучали.

Нежданные гости в Белопустыне были редкостью, и Корк насторожился. За порогом топтались двое мужчин, их лица были подёрнуты паутиной нетерпения и тревоги. Молча шаман провёл их в дальнюю комнату, где воздух уже был тяжёл от запахов сушёных трав и старого дерева. Он зажёг пучок благовоний, и дым тонкими синими струйками начал виться к потолку.

– Что беспокоит тебя, Марк, сын Дарро? – голос Корка прозвучал глухо, будто доносясь из-за толстой стены.

– Расскажи мне, великий шаман, кого подарит мне через месяц моя жена? Приподними завесу, – попросил Марк, и в его глазах плескалась мольба.

Корк закрыл глаза. Его тело обмякло, затем начало мерно раскачиваться – из стороны в сторону, всё быстрее и быстрее, будто его уносило невидимой рекой. Голова запрокинулась, губы шептали что-то неслышное, а пальцы, словно плети, били по коленям в такт неведомому ритму. Воздух наполнился густым, дурманящим ароматом полыни и чего-то ещё, горького и древнего. Казалось, сама комната затаила дыхание, наблюдая, как дух шамана прорывается сквозь пелену миров. Вдруг он замер, будто наткнувшись на невидимую преграду, и его веки дёрнулись. Тишину разорвал резкий, хриплый выдох.

– Мальчик! – возвестил он, и слово прозвучало как приговор и благословение одновременно.

Сердце Марка рванулось вперёд, затопив грудь волной такого ослепительного, всепоглощающего счастья, что на мгновение мир перестал существовать. Он уже видел его – своего сына, с крепкими кулачками и ясными глазами, наследника, продолжателя рода, того, кто будет бегать по их дому, чей смех наполнит их жизнь смыслом. Всё остальное – нужда, страх, неуверенность – померкло перед этим чудом. Теперь он знал. Теперь он мог ждать без страха, с одной лишь надеждой.

– Теперь я, – бесцеремонно отстранил соседа Олл, его лицо всё ещё сияло от счастья за друга. – Что ждёт моего второго ребёнка? Кто он будет?

Корк снова погрузился в транс. На этот раз его раскачивало сильнее, будто в него вселился злой, неукротимый ветер. Он скрипел зубами, на лбу выступили капли пота, а по лицу пробегали судороги, искажая черты. Он боролся с видением, сопротивлялся ему, и когда наконец его глаза открылись, в них читалась усталость и пугающая пустота.

– У меня неутешительные новости для тебя, Олл, сын Олла, – его голос был безжизненным, как пепел. – Твоя жена погибнет при родах.

Слова повисли в воздухе, тяжёлые и невозможные. Олл замер, будто ему на голову упал камень. Мир сузился до трескающегося голоса шамана. Не может быть. Это ошибка. Не Лина… не его Лина…

– Как… предотвратить это? – прошептал он, и его губы побелели от ужаса.

– Начертания Антлантов нельзя изменить, – ответил Корк, и в его глазах не было ни капли утешения, лишь холодная, непреложная истина. – Их можно только принять.

Часть 2. Дворцовые интригиЧунь. Юланколия

Князь Владислав Светлейший, пятый отпрыск королевской крови, давно похоронил в себе малейшие помыслы о троне. Его владения на южных рубежах Юланколии напоминали богато убранную клетку – просторную, комфортную, но всё же клетку. Он правил с тоской искусного писца, переписывающего чужие указы: методично, безупречно и без единой искры. Войны, оборонительные тактики, бесконечные советы о пограничных укреплениях – всё это навевало на него лишь зевоту и стойкое желание поскорее укрыться в соколином дворе или за новым бочонком сладкого, как забытые надежды, вина.

Судьба, однако, любила жестокие шутки: именно его земли, эти тучные пастбища и виноградники, первыми окажутся на пути горкейльской орды, если хрупкий мир даст трещину.

Его двор напоминал дряхлеющий, но всё ещё пышный цветник. Рыцари, чья доблесть успела обрасти жирком и обветриться от безделья, теперь куда реже затачивали клинки, чем обсуждали достоинства импортного сукна для новых плащей. Они толклись в тронном зале, словно перекормленные коты, лениво перемывая кости последней партии дорогого вина или просчитывая выгоды от очередной выгодной женитьбы.

Жена Владислава, княгиня Мила, наблюдая эту вальяжную толпу во время очередного приёма, невольно представляла, как при первых же боевых кличах эти напудренные щеголи побросают свои позолоченные доспехи и побегут, подбирая расшитые камзолы.

Зато в деревнях, за стенами ухоженных парков и вилл, жила иная Юланколия. Голодная, но цепкая, как корни старого дуба, пробивающего камень. Рыбаки с руками, исчерченными шрамами от снастей и соли. Кузнецы с плечами, выкованными тысячами ударов молота. Землепашцы, чьи спины навсегда застыли в поклоне земле, которую они кормят. Эти люди не знали толк в винах, но они встали бы насмерть. Не за княжеские замки и виноградники, а за свои выжженные солнцем поля, за плачущих в хижинах жён, за последнюю горсть зерна, запрятанную от ненасытной жажды сборщиков налогов.

И в этом заключалась главная ирония судьбы: пока фавориты князя вели оживлённые дискуссии о фасоне новых камзолов, настоящая плоть и кровь королевства – те, кто мог его защитить, – пахали землю, даже не подозревая, что скоро их могут призвать умирать за чужие замки и чужие винные погреба.

Как же далека была эта жизнь от той, что осталась за позолоченными воротами её девичьих грёз десять лет назад…

Мила сидела у стрельчатого окна, впуская в себя плоский южный свет. Пальцы её механически, с отточенной до автоматизма сноровкой, перебирали серебряные спицы. Шерсть на них скрипела, будто жалуясь на свою незавидную участь – становиться ещё одной колючей, ненужной в этом зное кофтой, символом обязанности, не знающей любви. Готовое изделие, ещё хранившее тепло её рук, было аккуратно свернуто и отправлено в ларец из сандалового дерева. Там, в бархатной темноте, уже пылились тридцать семь таких же. Тридцать семь безмолвных, шерстяных свидетельств её заточения.

Её муж, столь вялый и равнодушный в делах управления, в стенах их общих покоев преображался в бдительного, дотошного тюремщика. Он отмерял её шаги взглядом, взвешивал её вздохи, просеивал сквозь сито своего подозрения каждое слово, которое ей дозволялось произнести. Вечерами он чаще всего являлся пьяным – его запах предвещал беду ещё до того, как раздавался скрип двери: тяжёлый, удушливый аромат выдержанного вина, смешанный с потом и чем-то прогорклым, что исходило из самых глубин его испорченной души.

Вино делало его не столько смелым, сколько настоящим. Снимало тонкий лак светских манер, обнажая сущность. Сначала это были слова – отточенные, ядовитые, острые, как те самые спицы, что сейчас дрожали в её похолодевших пальцах. Потом приходили прикосновения – грубые, исследующие, собственнические, оставляющие синяки на душе раньше, чем на коже. Первый удар стал неожиданностью, оглушающей, жгущей болью стыда. Десятый – горькой закономерностью. Пятидесятый… Пятидесятый стал тихим, окончательным приговором. Не ей. Ему.

Тук-тук-тук.

Спицы отбивали чёткий, безжалостный ритм, словно отсчитывая такт последним дням князя Владислава.

На прошлой неделе, выпросив разрешение на посещение дворцовой библиотеки (как же он снисходительно смеялся над её «женскими причудами», её «милым простодушием»), она провела шесть часов в благоговейной тишине, нарушаемой лишь шелестом пожелтевших страниц. Пыль веков кружилась в лучах света, а древние фолианты, пахнущие тленом и мудростью, раскрывали перед ней свои страшные секреты.

«Белая остропация», – шептали ей каллиграфические буквы, – «смерть быстрая и милосердная, подобная сну. Не оставляет следов, угасание подобно истощению от лихорадки».

Её пальцы скользнули по шероховатому пергаменту, перелистывая страницу.

«Розовый акелариум», – гласила следующая запись, и буквы казались выведенными ядом, – «мука долгая, но верная. Сердце сжимается медленно, день за днём, пока не разорвётся от напряжения. Схожие симптомы с чахоткой».

Мила подняла глаза от книги и посмотрела в окно, на безмятежные виноградники. В её взгляде не было ни страха, ни сомнений. Лишь холодная, отточенная, как серебряная спица, решимость. Оставалось только выбрать.

Кухарка Рита и знахарка Агата, помнившие ещё прежнего, доброго правителя, смотрели на неё понимающими глазами. Их молчаливое согласие, прочитанное в мгновенном взгляде, в едва кивнувшей голове, было красноречивее любых клятв, данных на священных реликвиях.

Мила провела подушечкой пальца по острию спицы, наблюдая, как на безупречной коже выступает алая капля. Совсем скоро князь узнает, что даже самая покорная жертва, запертая в самой золоченой клетке, может отточить своё терпение до остроты кинжала и превратиться в палача.

– Дорогая, завтра день обряда, – голос Влада, густой и липкий, как патока, вырвал её из мрачных раздумий. Он уже стоял в дверях, опираясь о косяк, и его взгляд тяжело полз по ней, выискивая изъяны.

– Да поможет нам Богиня Плодородия даровать королевству наследника, – ответила Мила механически, не поднимая глаз от вязания. Её пальцы не дрогнули, не сбились с ритма, хотя в груди что-то холодное и тяжёлое болезненно сжалось в комок.

Влад и не подозревал, что уже много лет она исправно пьёт горький, вяжущий отвар из черничных стеблей и коры кизила – тот самый, что старая Агата готовила в глухом углу дворцового сада, под шепот листьев и при свете луны. Каждое утро. Каждый вечер. «Чтобы чрево твоё оставалось пустым, как высохший колодец, и не принесло плода от этого змея», – шептала знахарка, всовывая ей в руку маленький тёплый глиняный флакон, пахнущий землёй и горькой полынью.

В опочивальне княгини шелковые шторы колыхались от ночного сквозняка, будто призраки в развевающихся саванах танцевали немой вальс. Мила стояла перед зеркалом в резной раме, поправляя кружевной воротник ночной сорочки, и ловила собственное отражение – бледная маска, на которую было нанесено тщательно выверенное выражение смирения и покорности.

Как легко это давалось теперь, это искусство. Её губы сами складывались в кроткую, ничего не значащую улыбку, веки опускались с показной покорностью, плечи мягко склонялись под невидимым, но вечно давящим ярмом. Она оттачивала эту ложь годами, как придворный фехтовальщик оттачивает клинок – до идеальной, смертоносной остроты.

Но за этим безупречным, холодным фасадом бушевал ураган. Мысли неслись вихрем – яростные, чёрные, полные ненависти и расчёта. Каждый удар, каждое унижение, каждое грубое слово возвращались к ней сейчас, превращаясь в топливо для её решимости. Она представляла, как его лицо исказится от боли, как исчезнет с него эта привычная маска презрительного всевластия. И в глубине её глаз, таких спокойных и пустых для постороннего взгляда, вспыхивал и гас одинокий, но неукротимый огонёк – огонёк грядущей мести.

***Итрат. Юланколия

Итрат – жемчужина Юланколии, сияющая миражом в знойном мареве. Город белоснежных башен, пронзающих небо, и бесконечных каналов, в водах которых плещется отражение былого величия. Воздух здесь густой и обманчивый: он пьянит ароматом морской соли, дурманит сладковатым дымом ладана из храмовых курительниц, но если принюхаться, то уловишь и другое – едкий, холодный запах предательства, въевшийся в самые камни мостовых.

В самом сердце этого великолепия и порока, за неприступными стенами Дворца Вечного Лета, в звенящей тишине Тронного зала под сенью стрельчатых сводов, король Амар восседал на нефритовом троне. Творение рук древних Антлантов, он был высечен из единой глыбы самоцвета, холодного на ощупь и бесстрастного, как сама идея власти. Каждый, кто приближался к подножию, чувствовал этот ледяной оскал истории, этот немой укор веков, заставлявший невольно склонить голову.

И казалось, сам Амар за долгие годы правления сросся с бездушным камнем. Его некогда могучее тело высохло и обвисло, утонув в парче, словно увядший цветок. Лицо, испещренное морщинами, походило на карту забытых земель или на высохшее дно древней реки. Но глаза… Они оставались неизменными – два полированных обсидиана, черные и непроницаемые. Глаза, в которых безвозвратно тонули надежды целого народа и таились все страхи, которые король уже давно запретил себе показывать. В них можно было увидеть всё что угодно – мудрость, жестокость, усталость, – но никогда – самого человека.

Амар медленно провёл костлявым пальцем по пергаменту, оставляя на нём жирный след от вчерашнего пиршества. Буквы расплывались перед глазами – то ли от возраста, то ли от того, что сообщение было написано намеренно неровным почерком, будто дрожащей рукой голодающего.

– Опять просят хлеба… – его голос, некогда громовой, теперь напоминал скрип несмазанных колес. – Третий раз за эту луну.