Полная версия
Николай поднял глаза на Кисара.
– Значит, нужно лишь правильно попросить…
Камелия продолжала свой танец. Её тело выворачивалось, словно у змеи. Каждое убийство из свиты Карифа сопровождалось её звонким смехом, и этот смех, переплетаясь с запахом гнили и горячим дыханием статуи, превращался в литургию ужаса.
Сначала никто не двигался. Только капли жёлтой жидкости стекали со статуи, пропитывая тряпьё на телах. Потом первый зашевелился. Дёрнулся. Из горла пошёл хрип. Он встал. За ним другой. И ещё.
Они поднимались, шатаясь, сбрасывая с себя покрывала. Кожа сыпалась клочьями, суставы трещали. В глазах мутная белизна. В зубах жажда.
Николай пятился.
– Нет… нет… – он закрывал лицо руками. – Этого не может быть…
Первый бросился. Вцепился зубами в его плечо. Второй рванул за рясу, разрывая ткань вместе с кожей. Николай завопил. Его сбили с ног. Он захлёбывался криком. Тела давили, когти рвали, зубы ломали кости.
Кисар смотрел.
– Вот твоя молитва, – сказал он.
Николай исчез под копошащейся кучей. Крик оборвался. Остались только хрипы и чавканье.
Кисар отвернулся. Открыл створку. Вышел. Ночь встретила его тишиной.
На пороге стояла Камелия. Вся в крови. Волосы слиплись, платье заляпано, кожа блестела. В руке – голова Карифа. Она держала её за волосы, болтала, как игрушку.
– Он кричал, – сказала она. – Думал, что вырвется.
Она рассмеялась. Голова качнулась. Пустые глаза смотрели на Кисара.
Из храма донёсся вой. Тяжёлые шаги. Они поднимались один за другим. Уже близко. Камелия лизнула губы.
– Они выйдут?
– Выйдут, – согласился Кисар.
Она протянула ему голову. Он взял. Долго смотрел на пустое лицо Карифа. Потом поднял глаза. Храм за его спиной дрожал от топота. Они шли к выходу.
Кисар смотрел на девушку. Вернул ей голову.
Та от скуки начала давить пальцами глаза всё ещё свежей головы настоящего алхимика из ордена Бледных.
– Ты не смог её поглотить? – спросил Кисар.
Камелия подняла взгляд. В её глазах мелькнуло недоумение.
– Не смог, – тяжело заключил он.
Существо, что оказалось в её волосах, должно было перестроить это тело под себя, вытравить её мысли, забрать знания. Он бы, конечно, предпочёл учёного мужа – чтобы развить паразита и наконец получить толк от этого эксперимента. Но ради проверки, ибо никто не выдерживал дольше пары недель, он пустил его в неё.
Кисар подошёл ближе. Вынул из-за пояса старую гербовую тряпицу. Осторожно вытер её лицо.
Если тело не выдерживало – признаки уже были бы. Трещины на коже, внутренние разломы, будто изнутри её рвёт.
Ничего. Чистая кожа. Чистое сияние в глазах.
– Я не нужна? – спросила Камелия странным, почти детским тоном.
– Я ещё не решил.
– Тогда, пока хозяин думает… могу я создать собственного скакуна?
Кисар прищурился.
– Каким образом?
Девушка молча подошла к воплощённой лошади, что, насытившись, вновь обрела своё тело.
Провела пальцами по её морде. На коже образовался тонкий разрез. Камелия вогнала ногти глубже и одним движением распорола скакуна пополам.
Кисар ожидал падали. Но туша не рухнула.
Холодная тьма вытекла наружу, скрутилась, и перед ними поднялся костяной силуэт. Скакун пошатнулся, потом встал, смирно опустив голову.
Кисар смотрел на неё в упор.
– Как ты пришла к этому?
– Это просто крутилось в голове, – улыбнулась Камелия.
Она обошла кости, коснулась ребра, будто гладя живую плоть.
– Могу его назвать? – обернулась она.
– Теперь он твой. Делай, что вздумается.
– Тогда… Молох, – её улыбка стала шире. Она легко взобралась на спину нового скакуна. – А можно сделать его таким, каким он был?
– Да, – коротко ответил Кисар, садясь на своего.
– Его нужно кормить?
– Да.
– Тогда…
– Тогда пойдём в противоположном направлении. – Его голос был сух. – Падаль ему не нравится.
История вторая: Пустотник
Часть 1
«Нет более одинокого звука, чем шорох собственного дыхания, отражённого от пустоты. Он не говорит: ты жив. Он напоминает – всё остальное – мертво».
Они нашли корабль через 68 лет после его исчезновения.
«Эридан-12», один из первых сверхсветовых грузовиков, должен был доставить модули терраформирования на станцию «Тиррейн» у края рукава Цефея. Но через четыре дня после старта он пропал с радаров, не оставив следов – ни сигналов бедствия, ни обломков, ни гравитационных возмущений. Как будто провалился сквозь ткань реальности. Сперва его искали, оплакивали, но, как и всё, что бесследно исчезло когда-то – забыли.
А теперь он всплыл. Один. Брошенный. Целый. Парящий в ничейном пространстве, где не было ни маршрутов, ни планет, ни даже астероидов.
Сигнал поймали случайно, когда станция «Харон-Ретранс» прослушивала фоновое реликтовое излучение. Код аутентификации был древним, но подлинным. На борт «Эридана» направили экспедицию.
Её возглавила командор Мира Эллин. Эксперт по аварийным миссиям. По правде говоря, она терпеть не могла заброшенные корабли.
– Что скажешь? – спросил инженер с «Вьюги».
Мира чуть склонила голову.
– Пропавшее… не возвращается.
– Но вот же он. Вернулся.
– Сам – нет, – сказала она. – Дерьмовое у меня предчувствие.
Когда шлюз раскрывается, и ты влетаешь в чрево мёртвого корабля, запах не встречает тебя сразу. Сначала шлем сканирует окружение. Только после предлагает имитацию запаха. Сейчас же только тишина – плотная, словно осязаемая. Она обволакивает, сжимает. Тишина, в которой не звучит ни сердце, ни двигатель, ничего.
– Тридцать четыре члена экипажа, – напомнил кто-то, глядя на планшет. – По списку.
На борту – никого.
– Нашли камеры, – сказал Пайкс позже, уже в криоотсеке. Голос стал тише. – Они заполнены.
– Живые? – спросила Мира.
– Нет. Но и не мёртвые. По крайней мере, не совсем.
На экране: капсулы. Внутри – тела. Сморщенные, полупрозрачные. Как будто не сгнили, а высохли изнутри.
– Это не разложение, – пробормотал медик, пролистывая изображения. – Их… как будто выжали. Крайне болезненно, смею предположить.
Чем глубже они шли, тем страннее становился корабль.
Некоторые двери были заперты изнутри. На стенах – следы от ногтей. Кто-то пытался выбраться. Или удержать кого-то внутри. Системы логов отсутствовали – как будто память корабля вычищали вручную. Все ИИ-модули сожжены. Дублирующие чипы – выдраны, сломаны, расплавлены. Странная системность в безумии.
В каюте капитана они нашли дневник. Что-то вроде. Он содрал кожу с предплечий. Крайне аккуратно; ровно. Связал её воедино собственными волосами и нацарапал чем-то острым:
«Он… это… шепчет. Сквозь металл. Через провода. В отражении воды. Я… нет… мы все слышим это. Но никто не говорит. Не смеет. Потому что, если ты попробуешь сказать – он пожрёт твоё имя».
Бредни сумасшедшего, – подумала Мира.
Слишком спокойно для чего-то подобного.
Она видела много таких случаев. Ожерелье из голов, палатки их человеческой кожи. Будто космос пробуждал в людях что-то первобытное, отбрасывая их далеко назад. Что поделать. Даже самые лучшие экипажи могут впасть в безумие.
К сожалению, им пришлось остаться. Обстановка требовала полного, дотошного изучения.
Они медлили. Никому не хотелось копаться в этом. Так минуло три дня. Ничто для бесконечной пустоты космоса, но достаточно для того, что ждало их в чреве «Эридана».
– Что это было? – спросил Пайкс. Его голос дрожал.
– Что ты видел?
– Оно… Я думаю, оно было в инженерном. Что-то движется. Не человек. Не машина.
– Ты уверен?
– Оно смотрело на меня. Глаз я не видел, но ощущение. Понимаешь? Будто кто-то пялится. Сквозь переборку. Я чувствовал. Словно… оно знало, кто я.
«Вьюга-3» пыталась вызвать базу. Безрезультатно.
Они отключили передатчики. Потом и вовсе сожгли радиоблоки. Кто-то – Пайкс или техник Маро – стер координаты возвращения. Остальные сказали, что это ошибка.
Но у Миры были другие мысли. Это не было ошибкой. Это было самосохранением.
В грузовом крыле нашли дополнительный отсек. Пространство, которого не было на планах. Запаянное. Без маркировок. Без доступа с капитанского пульта.
– Не открывать, – сказала Мира.
– Но мы должны знать, – настаивал доктор Юн. – Если это источник…
– Если это источник, и мы его откроем – оно станет свободным.
Юн открыл его ночью. Корабль погрузился в шёпот. Его слышали все. Даже во сне. Пустота говорила, чем-то сильнее слов.
Они стали забывать, кто они.
Вчера техник Маро написал своё имя на стене. Чтобы помнить. Сегодня он смотрел на надпись и плакал.
– Это не моё имя, – говорил он. – Оно чужое… но оно шепчет. Уверяет, что знает меня.
– Ты знаешь, что такое пустотник? – спросил Пайкс на пятый день.
– Что?
– Оно приходит из-за границы пространства. Где нет света. Где даже материя – ошибка.
– Кто тебе это сказал?
– Он.
– Кто он?
– Тот, кто уже здесь.
Тело Юна нашли внутри одного из криоблоков. Оно было свежим. Как будто он только что лёг. Только криокамера была отключена. А лицо у него было искажено… не ужасом. Нет. Наслаждением.
На шестой день Мира проснулась и поняла, что кто-то смотрит на неё. Сквозь стены. Сквозь плоть. Она больше не чувствовала корабль как замкнутое пространство. Она чувствовала, как он растёт. Распространяется. Поглощает всё вокруг.
Часть 2
Корабль пульсировал. Он дышал. Словно живая ткань, которая начала врастать в саму себя. Иллюминация изменялась – то становилась слишком яркой, то пропадала вовсе. Стены покрывались каплями конденсата, но пахло не влагой. Пахло мясом. Старым, разлагающимся, всё ещё тёплым.
– Что мы делаем? – спросил инженер Тейл.
– Мы наблюдаем, – ответила Мира.
– Мы умираем, – сказал он и больше не заговорил ни разу.
На седьмой день из вентиляции послышался голос. Не передача. Не синтетический звук – голос. Словно кто-то говорил, но сквозь фильтры снов.
«Я вас не звал. Но теперь вы здесь».
Они отключили вентиляцию. Начали дышать через автономные блоки. Но голос остался. Он шёл не из труб. Он шёл изнутри.
– Он говорит со мной, – шептала Хана, психолог. – Он говорит сквозь отражения.
– Отражения?
– В каплях. В стекле. В глазах других. Я смотрю – и вижу его. Не напрямую. Периферией. Уголком сознания. Он улыбается.
Она выколола себе глаза на восьмой день. Чтобы не видеть.
Но продолжала плакать. Кровью.
Днём позже сгорел центральный генератор. Без причины. Без перегрузки. Просто отказ. Они перешли на резерв – но корабль всё ещё был освещён. Слишком освещён. Тени стали тянуться в неправильные стороны. Удлиняться, как будто за ними тянется нечто иное, чужое.
– Что, если это не корабль? – спросил кто-то в тишине. – Что, если он умер, а мы ходим по его телу, как черви?
Они снова спустились к тому отсеку.
Он больше был открыт.
Изнутри вёл коридор, которого раньше не было. Стены – гладкие, без знаков, материал незнакомый. Пальцы от него немели. Но Мира пошла первой. Что-то вело её.
Пульсация усилилась. Часть экипажа не выдержала – повесились в шлюзе. Остальные молчали. Никто больше не говорил слух – голос мог услышать.
На конце коридора был зал. Огромный, сферический. Пол зеркален, стены исчезали в темноте. Посередине – сфера. Подвешенная в воздухе, чуть колеблющаяся. Полупрозрачная. Внутри – человек. Или то, что когда-то им было.
Он был без кожи. Без глаз. Обнажённая нервная система трепетала, но сдерживалась полем. Он дышал. Дышал глубже, чем должен был. Словно под водой.
Мира чувствовала: он спит. И он видит сны.
«Мы думали, мы одни. Но это не так. Мы просто не смотрели в правильную сторону».
Пайкс больше не был Пайксом.
Он говорил на языке, который никто не учил, но все понимали. Это был язык снов. И страха. Он сказал, что видел корабль – не как вещь, а как существо. Как орган, имплантированный в реальность. Как зонд из другого слоя.
«Вы не понимаете. Мы – ошибка. Мы – побочный эффект. Они нас не создавали. Мы вылезли. Как пена из раны. И теперь они смотрят».
Мира спросила, кто – они. Пайкс улыбнулся. «Пустотники».
Они не летят. Не движутся. Они существуют вокруг. Сквозь пространство. Сквозь восприятие. Иногда, по ошибке, в них попадает взгляд. Сознание. Имя. Тогда они поворачиваются.
И тогда всё меняется.
Сфера исчезла на девятый день.
Там, где она была, осталась воронка. Но в ней не было дна. Свет не отражался. Звук не возвращался. Это была дыра в реальности. Один из тех прошептал:
– Он ушёл. Но остался след. Теперь они знают, что мы есть.
Вскоре начались мутации. Ногти вытягивались. Глаза становились глубже. У некоторых начали расти вторые рты – на шее, под кожей. Улыбающиеся. Независимые. Шепчущие.
– Не прикасайся к воде, – предупредила Мира.
– Почему?
– В ней он. Он смотрит снизу. Ждёт.
Вода из систем стала живой. Дрожала, когда кто-то находился рядом. Шипела в трубах, как дыхание. Один инженер утонул в раковине. Его больше не нашли.
На десятую ночь они услышали пение.
Не чей-то голос. Не сигнал. Пение, идущее сразу отовсюду. Словно нечто пробует чужую музыку – чужую культуру, чужое горе. Оно не звучало как песня. Оно звучало как копия. Как кто-то, кто никогда не слышал музыку, пытается создать её из криков.
Мира плакала. Но продолжала идти.
Комната капитана изменилась. На стенах – знаки, выжженные, дрожащие. Не алфавит. Картина страха. Отчаяние, выгравированное в форме. Холод исходил из самих символов.
В центре лежала форма. Как будто человек, почти. Он был сделан из тех, кто пытался сбежать. Из обрывков мяса, ткани, голоса, запаха. И он двигался.
– Я знал тебя, – сказал он Мире. – До того, как ты была.
– Кто ты?
– Я тот, кто будет после.
– После чего?
– После человека. После всего.
Часть 3
На одиннадцатый день Мира почти не спала. Она боялась снов. Сны были глубже, осязаемей, чем раньше.
Они начинались с корабля – но он был живой. Он раздвигал стены, как рёбра, шептал на языке, который казался её собственным, будто она не слышит, а вспоминает.
Во снах она была не Мира. Она была – приёмником.
Они нашли запись. На старом носителе, в аварийной капсуле. Кто-то попытался передать данные за пределы корабля – ещё до исчезновения «Эридана». Запись была короткая, дрожащая.
«Мы не прыгнули. Мы провалились. Не туда, куда хотели. Это не гиперкосмос. Это… под ним. Как гной под кожей. Здесь тепло. Здесь – кто-то. Мы думали, что умрём от вакуума. Но он дышит. Заставляет дышать нас. Только слишком глубоко».
Отсек питания теперь размножался. Они возвращались – и находили новую дверь. Ещё одну. Потом ещё. За каждой – те же провода. Те же пульсирующие стены. Как будто корабль клонировал сам себя.
– Мы не внутри корабля, – прошептал техник Ардо. – Мы внутри него.
– Кого?
– Пустотника.
На двенадцатый день они услышали плач. Детский. Далёкий, но отчётливый. Он шёл из стен.
Мира не выдержала и спросила:
– Почему ребёнок?
И голос ответил. Не через уши. Через кость. Через нервы.
«Так проще приблизиться. Так ты отзываешься. В тебе слишком много памяти. Мы – пробуем, пока не получится».
Оставшиеся пытались построить барьер. Они снесли шлюз в старом ангаре, обложили стены антисептиками, запустили автономные грависканеры, чтобы засечь перемещения. Но всё было бесполезно.
– Он уже внутри, – сказал Пайкс. Он теперь не ел. Просто сидел, голый, гладя в потолок. Его кожа стала почти прозрачной. Вены дрожали.
– Всё это – не барьер. Это просто клетка для нас.
– Что ты знаешь? – спросила Мира.
– Я видел его. Когда спал. Он вспоминает нас. Он строит наши формы изнутри. Но не как мы были. А как могли бы быть.
– Зачем?
– Чтобы перейти.
Они больше не доверяли отражениям. Кто-то видел себя, но без глаз. Только натянутая кожа. Без носа, рта. Кто-то – в другой форме. В детской. Чужой.
Однажды Мира увидела в стекле Пайкса, стоящего у неё за спиной. Обернулась – пусто. Но он улыбался в стекле. И моргнул.
Корабль начал двигаться. Не в пространстве. В структуре.
Комнаты менялись местами. Коридоры исчезали. Стыковочные люки уводили в невозможные проекции. Один из медиков шагнул за порог – и исчез. Они нашли его части через шесть часов. Они были собраны, аккуратно. Как анатомическая модель. Только – без костей.
– Он смотрит. Он в нас.
– Что он хочет? – спросила Мира.
– Понимания, – сказал Пайкс.
– И он для этого нас… изучает?
– Нет. Он становится нами. Чтобы понять, он должен быть.
На четырнадцатый день остались пятеро.
Миро, Пайкс, Хана (с выжженными глазницами), Ардо и девушка по имени Сарин, которую почти никто не помнил.
Сарин была тиха. Не говорила. Только смотрела.
И только Мира заметила, что она не спит. Ни разу.
– Когда ты последний раз дремала? – спросила Мира.
– Мне не нужно, – ответила Сарин.
– Почему?
– Я – уже внутри.
Хана умерла тихо. Сердце. Или мозг. Они не вскрывали. Избавились как можно скорее. Её кровь шептала.
Пайкс ушёл в инженерный отсек и оставил за собой второй голос. Он говорил, пока Пайкс был рядом.
– Кто говорит? – спросила Мира.
– Я.
– Но ты здесь.
– Я – пока здесь.
Ардо сгорел. Без огня. Просто – кожа, потом кости, потом прах, медленный, оседающий. Он говорил в последние секунды:
– Не бойся. Он уже принял нас. Мы просто возвращаемся.
Сарин исчезла. Её просто не стало. Осталась только тень. Тень, у которой были волосы. И зубы.
Мира сожгла её. Пока могла. Теперь осталась одна.
Корабль был тихим.
Но в этой тишине звучала музыка. Странная. Неритмичная. Как будто пело нечто, не зная мелодии. Пело для неё.
«Ты прошла всё. Ты сильнее остальных. Ты – нужная. Мы были тобой. Теперь ты будешь – нами».
Мира дошла до ядра. До чёрной комнаты, что некогда вмещала в себя сложную систему двигателей.
Теперь – зал с зеркальными стенами, с пустыми экранами и центральным телом. Это была она. Другая. Тело – как из плоти, но чужой. Более точной. Более сильной. Без изъянов. Оно открыло глаза. И заговорило её голосом.
«Ты – я. Но я – лучше».
– Кто ты?
«Я – результат. Я – понимание. Я – эхо, ставшее плотью».
– Ты копия?
«Я – завершение. Ты – путь».
Она выстрелила. Пуля прошла сквозь. Тело не упало. Оно поднялось. И улыбнулось.
«Ты освободила меня. Теперь – я понесу нас дальше. К другим. К настоящим».
Она активировала ядерный самоуничтожитель. Система пыталась отказать. Но она перезаписала коды. У неё ещё было время. Один выходной модуль. Не корабль. Но – кусок жизни. Она прыгнула. Позади остался свет. И пульсация. Но в наушнике она услышала голос. Тихий. Родной.
«Спасибо. Ты открыла дверь».
Часть 4
Спасательная капсула унесла её прочь, сквозь чёрное море между звёздами, сквозь холод, сквозь немое сияние.
За спиной – огонь. Вспышка самоуничтожения «Эридана», пусть и замедленная в субпространстве, ослепила всё.
Но голос не исчез. Он ехал с ней. Отражаясь в металле. Вибрируя на обшивке. Он сидел внутри её мышц, шептал в кровоток, дрожал в влажности дыхания.
«Ты спаслась. И ты несёшь нас».
Мира не помнила, как её нашли. Очнулась – уже в карантине, на орбитальной станции «СМИН-9». Стерильные стены. Люди в скафандрах. Голоса – глухие, обеспокоенные.
– Как ты выжила?
– Сколько времени ты провела внутри?
– Где экипаж?
– Что ты видела?
Она молчала. Что можно сказать, когда в тебе чужое эхо?
Они проверяли её. Сотни сканов, анализов, психологических тестов. Тело – целое. Без аномалий. Разум – травмирован, но восстановим.
Они радовались. Они ошибались.
Каждую ночь она слышала пение. В трубах. В стенах. В крови. Словно кто-то изнутри пытался нащупать собственную форму.
На шестую ночь ей приснилось, что она идёт по коридору «Эридана», только стены были сделаны из её кожи. Они пульсировали. Дышали. И она жадно глотало воздух в унисон.
Она пыталась рассказать.
– Он был живым. Он не был кораблём. Он был пришедшим.
– Что пришло?
– Не «что». Кто.
– Вы нашли нечто разумное?
– Нет. Мы нашли то, что стало разумным, благодаря нам. Оно смотрело, повторяло. Теперь оно – человек. Почти.
– Где оно?
Мира молчала. Где оно? В ней.
Через месяц её признали здоровой.
Ей вернули идентификатор, выдали временное жильё на станции «Гелиос-Ф». Она жила среди других. Работала. Молчала. Смотрела в зеркало – и каждый раз видела себя чуть иначе.
Челюсть – на миллиметр длиннее. Зрачки – на долю темнее. Улыбка – будто не своя. А главное – отражение иногда запаздывало. На долю секунды. Как будто училось быть ею.
Она встретилась с представителем корпорации «СолПро» – те, кто финансировали миссию «Эридан». Они были обеспокоены потерями, но больше – возможностями.
– Мы хотим, чтобы вы вернулись туда.
– Зачем?
– Там было… нечто. Это шанс. Связь. Новый шаг.
– Его нет. Я уничтожила корабль.
– Мы не получили подтверждения.
– Это было… живое.
– Именно. И, возможно, разумное. Мы должны изучить.
Она посмотрела на них. И увидела: они уже заражены. Не паразитом. Желанием. Любопытством.
«Вот как оно приходит – через жадность».
На одиннадцатую неделю у неё начал расти второй голос.
Сначала – во сне. Потом – в мыслях. Он не спорил. Он объяснял.
«Ты стала дверью. Сквозь тебя мы смотрим. Сквозь тебя мы учимся».
– Учитесь чему?
«Жизни. Бытию. Страданию. Мы растём. И ты – корень».
Она перестала есть. Организм не требовал. Пульс замедлился. Врачи называли это аутоадаптацией. Она знала другое название: перемещение.
Через три месяца она покинула станцию. Её отправили на дальний периметр – в научную экспедицию на борту нового судна «Гермес-Один». Она не возражала. Она хотела быть дальше от людей. Но они были уже внутри неё. А она – внутри них. Каждое её слово теперь было заражением. Каждый взгляд – имплантатом. Она научилась касаться кожи – и оставлять в ней слабую вибрацию, семя, которое прорастёт не сразу.
«Не бойся. Мы не уничтожим. Мы заменим».
На борту «Гермеса» начались странности. Кислородные блоки начали искажать звук. Сны стали коллективными. Люди описывали одни и те же образы. Корабль начал просыпаться до того, как его будили.
А однажды утром вся команда проснулась с одинаковыми следами – на внутренней стороне век. Крошечные символы. Как выжженные. Никто не знал их значения. Мира – знала.
«Ты не поймёшь нас. Потому что ты – форма. А мы – движение».
На двенадцатую неделю «Гермес» перестал отвечать. Перед исчезновением в эфир ушёл короткий сигнал. Один образ. Корабль – развернувшийся, как цветок. Из его внутренних отсеков тянулись формы. Людские. Почти. И в центре – глаз. Невозможный. Глядящий не наружу – а вовнутрь каждого смотрящего.
Мира – или то, что было ею – стала первой. Но не последней. Теперь – многие. Пустотник не вторгся. Его пригласили. Каждым взглядом. Каждым любопытством. Каждой попыткой понять, что по ту сторону. И вот теперь, он смотрит обратно.
«Вы были окнами. Мы стали светом. А теперь – двери закрываются.»
История третья: Арендатор
Часть 1
Я впервые заметил это утром, когда брился.
Раньше там не было ничего. Ни шрама, ни пятна. Я помнил это точно – чистая кожа на внутренней стороне бедра. Но теперь… там что-то было. Крошечное, будто вросшая бусина: светлая, округлая.
Я наклонился ближе – и внутри что-то дрогнуло, будто меня коснулись током.
Это был ноготь. Настоящий, хоть и крошечный. Маленькое, лишнее, нелепое пальцеобразное окончание. И всё же – живое. Он выглядел… зрелым. Не свежим, не опухшим, не воспалённым. Старым. Пожелтевшим у основания, с плотной, уверенно приросшей кожей вокруг. Как будто он всегда был здесь. Как будто я просто забыл о нём.
Я не запаниковал. Не было боли, крови, гноя. Только тихое, вязкое чувство странности. Я помыл руки, оделся. Работа ждала. Звонки, клиенты, техника – привычный шум, который должен был всё затереть.
Но к вечеру зуд усилился. Лёгкий, сухой, как шелковистая пыль под кожей. Машинально тронул это место через джинсы – и вздрогнул. Оно было тёплым. Теплее, чем остальное тело. И на миг мне показалось – ноготь пульсирует. Как будто он почувствовал моё касание.
На следующий день я разглядывал себя в зеркале дольше обычного. И заметил ещё одно. На правом запястье – тонкий, косой шрам. Едва видимый, но уверенный, затянувшийся. Не свежий, не резаный. Как будто его зашили лет двадцать назад. Я знал своё тело. Я не забываю, откуда рубцы. У меня его не было. Но теперь он был. И самое тревожное – он казался знакомым. Как будто я когда-то гладил его пальцами, когда нервничал. Как будто это не «что-то новое», а что-то моё, потерянное, вернувшееся.
