Лягушата

Сначала, когда она вернулась из поездки домой, Света молчала про свои туристические приключения. Но потом случилась задержка, смысл которой она поняла сразу, а потом и гинеколог в институтской студенческой поликлинике подтвердила: ошибки нет, у Светы будет ребенок. Тут Света все-таки поплакала, конечно. И рассказала все маме. Мама тоже поплакала. На их общий плач пришла бабушка. Она, как обычно, кричала и ругалась. Затем записала себе на бумажку данные Ремиза и прогнала их с мамой спать. Свете вообще легко было предсказать реакцию мамы и бабушки на любое событие: мама всегда плачет, а бабушка всегда ругается. Но то, что ругается, а иногда и подзатыльник выписывает, можно и перетерпеть, ибо если в их семье кто-то и умеет справляться с проблемами, так это именно бабушка. На нее вся надежда. Больше ее, Свету, точно никто не спасет.

В следующие за этим разговором выходные в их дом приехал Ремиз. Был он хмур, недоволен, но в основном помалкивал. Выслушал бабушку, которая снова кричала, теперь на тему «не затем мы нашу ягодку растили, чтобы она нам потом в подоле принесла!», посмотрел на плачущую Татьяну Кирилловну и сделал Свете предложение. Еще бы не сделал! Сразу было видно: предложению предшествовала бабушкина разъяснительная работа. Может, с одним Ремизом, может, и со всей его семьёй. Света, конечно, этого наверняка не знала, не видела, не присутствовала. Но, зная бабушку, понимала, что та ни перед чем не остановится на пути спасения родной кровиночки.

Спасибо бабушке, конечно. Но снова всё было как-то не так, как Свете мечталось. Никаких «упал на одно колено, протянул кольцо и сказал, что только о ней всю жизнь и мечтал». Ремиз даже ни разу ей не сказал, что любит ее, ни тогда, в Архангельске, в отеле, ни сейчас. И вид у него был, когда он ей предложение делал, такой… Сердитый, раздраженный, что ли. И свататься он пришел без цветов, и не нарядный. Небритый, с заспанным лицом, в волосах – перо от подушки. На Свету вообще не смотрел. Да и ни на кого не смотрел, уперся взглядом в стол, сказал, что «все, я понял, женимся», встал и ушел. Не так она этот момент себе представляла, вовсе не так. Как и свадьбу, которая прошла скоропалительно, праздновалась у Ремизовой родни и представляла собой такой сложный и длинный ритуал, что Света, мучимая ранним токсикозом, совершенно ее не запомнила. Остались в памяти лишь череда незнакомых лиц, злые глаза свекрови и салатового цвета унитаз в кафе, где все это проходило и где ее то и дело тошнило, хотя она и не ела в этом кафе практически ничего.

Жить после скоропалительной свадьбы они стали у Ремиза дома, вместе с его родителями и двумя сестрами. Такого семейного уклада Света не могла себе и представить. Во-первых, потому, что в ее семье не было мужчин, и как с ними себя принято в семье вести она не знала. Во-вторых, отношение к мужчинам в восточных семьях – дело вообще особое. Все женщины в ее новой семье относились к Ремизу как к принцу крови. Сёстры прислуживали брату так, будто он не был им родным и младшим родственником, а был их господином, а они ему – рабынями. И теперь вот и Света пополнила ряды прислуги в этой семье. Ела она вместе с сестрами мужа после того, как покормят мужчин. Обращаться к свекру напрямую права она не имела. Оспорить любое распоряжение свекрови – тоже. Номер в семейной иерархии у нее был самый последний, уже после сестер, которые вообще-то были младше нее. Иноверка, она была для всей семьи существом последнего сорта, где-то ближе к домашним животным.

Помимо инакости Светы, того факта, что она чужачка, семья Ремиза на ее счет имела еще один резон для нелюбви: отсутствие приличного приданного. Не о такой партии они мечтали для своего принца. Русская, да еще и из бедной семьи – глупее, безнадежнее пары их любимый принц Ремиз подобрать не мог. Светина беременность отчасти примиряла мужнину часть родни с ее существованием – хоть плодовитая, не больная досталась, но дальше Света заглядывать боялась. Учебу ей пришлось бросить: сочетать студенческие заботы с домашними хлопотами оказалось невозможно.

– Зачем ей учиться, послушай, а?

Был вечер, вокруг веранды трещала какая-то обильная насекомская природа. К верхним стропилам веранды дома свекров были подвешены две электрические лампы, имитирующие керосиновые, на свет которых слеталась уйма мошкары. На веранде остались только муж Ремиз и свекровь, Кудаса Агилюровна, остальные члены большой мужниной семьи уже разошлись по своим комнатам.

– Ну, мам, она уже половину отучилась, осталось всего ничего, пусть бы, может, и закончила. И будет у меня жена с высшим образованием.

Приятно, конечно, что Ремиз заступается, но таким ленивым голосом говорит… Сейчас свекровь надавит и он уступит, сто процентов уступит.

– И что она с этим дипломом делать будет, а?! – свекровь продолжала наступление на упрямого сына. – Ты, может, ее работать отправишь? Пусть лучше старается женой хорошей быть. Книжки надо было в детстве читать. А теперь пусть полы моет да за мужем лучше ухаживает. Самое подходящее для женщины занятие.

– Мамуля, не нервничайте. Вы правы, как всегда. Пусть дома садится. Тем более, ей рожать уже скоро.

– Да, вот, правильно! Я отцу твоему все это время сказать стеснялась, что его беременная невестка не дома сидит и приданное малышу шьет, а в институт таскается непонятно зачем, перед чужими мужиками подолом трясет. Так он до сих пор и не знает, какое безобразие у него под носом творится.

– Ну, теперь уж и не говорите ему. Всё же решили уже, – в голосе мужа послышалось даже некоторое заискивание перед матерью. Свекра тут все боялись, даже бесстрашный Ремиз.

Света стояла в темном маленьком коридоре, отделявшим кухню от выхода на веранду. В ее руках был тяжелый медный поднос, семейная реликвия, в числе немногих других вещей приехавшая в Тишинск вместе с семьей Ремиза с далекой исторической родины. На подносе стояли чайные пары, массивная хрустальная сахарница и пузатый заварник в затейливых вензелях, полный ароматного черного чая с травами. Она и раньше-то особой силой не отличалась – бледная моль, астеничная русская девочка с невыразительными чертами лица, будто нарисованными акварельными красками, подмытыми струями летнего ливня. А теперь, с огромным животом, входящим яйцом в комнату впереди Светы, и тем более еле удерживала этот груз на весу. Но стояла, терпела, боялась пошевелиться: хотелось дослушать разговор и не выдать себя.

– Ай, Ремиз, ай, хитрец, – засмеялась в ответ свекровь, подхрюкивая и постукивая пальцами в крупных перстнях по столешнице. – Знаю, знаю чего ты боишься: что отец тебя за твои глупости в бизнес не возьмет или долю маленькую выделит. Правильно делаешь, бойся!

Вот она как с Ремизом разговаривает, думала Света, облокотившись в изнеможении о стену и поддерживая поднос снизу твердым выпуклым беременным животом. Матка почти все время была у нее в тонусе, участковый гинеколог уговаривала ее лечь в стационар, полечиться, пугала, что небезопасно это для здоровья будущего малыша. Но и Ремиз, и свекровь были категорически против больницы. Приходилось терпеть, ослушаться Света боялась.

– У нас в роду как-то без больниц обходилось, – поджав недовольно губы, прокомментировала рассказ Светы о походе в женскую консультацию свекровь. – И ты сама родишь, нечего придумывать, беременность – не болезнь. Ты, значит, в больницу, а за мужем кто смотреть будет? И слышать ничего не хочу про глупости эти! Иди вон лучше, белье повесь, хватит бездельничать. Все бы тебе придумать, как от работы отлынить, русская лентяйка!

Так что работала она по дому почти до самых родов столько же, сколько и сестры Ремиза. И еженощным сеансам супружеского секса ее постепенно вырастающий живот тоже не мешал. Вернее, ей-то он мешал, а вот Ремиза это обстоятельство совершенно не останавливало от получения супружеского удовольствия. А самочувствием ее он не интересовался, еще чего не хватало.

– Давай, повернись ко мне спиной! Не видишь, что ли, мне неудобно!

– Ремиз, доктор сказал, что мне сейчас нельзя сексом заниматься.

– Дура твоя докторша! Мужчине секс нужен. Она, что ли, будет ходить и меня удовлетворять? Или я, по-твоему, должен при живой жене проституток покупать? Поворачивайся, я сказал!

И Света плакала, но поворачивалась. Боялась она мужа до онемения, до дрожащих колен. Боялась его крика, тяжелых кулаков, тычков в спину такой силы, что она улетала от них в другой конец комнаты. Боялась, что он повредит ребенку, который уже толкался вовсю, высовывая через будто истончившуюся кожу ее живота то маленькую круглую пяточку, то острый локоток. Про УЗИ в их маленьком городке тогда и не слышали, и Свете было приятно гадать о том, кто там у нее внутри, мальчик или девочка. Рассматривать детскую одежку в специализированном отделе «Детского мира», трогая и поглаживая задумчиво то голубой костюмчик, то розовый, размышлять какой будет ребенок, на кого похож: беленький как она, или смуглый – в Ремиза. А муж… Ну, что муж. Зато за ним как за каменной стеной! Кормит, поит, крыша над головой. У многих и такого нет.

– Ремик, а Ремик! Ты спишь уже?

– Что надо?

– А ты уже думал как мы ребеночка назовем?

– Что тут думать. Будет мальчик – Аркалык назовем, наше родовое имя.

– Аркаша, значит. Ну, если по-домашнему. Хорошее имя. А если девочка, а?

– А если девочка – сама как хочешь называй. Хотя нет. Ты дура, тебе доверь – ты глупость какую-нибудь придумаешь. Каринкой будет, как моя бабка. Но дочь мне не рожай, слышишь? Мне пацан нужен, продолжение нашего рода. Так и запомни. Девку тебе назад в брюхо затолкаю!

Строгий он у нее. Но ничего, любит. Если каждую ночь он ее хочет – значит, точно любит. Если бы не любил – не лез бы к ней так часто, правильно ведь? А что неласковый, так он же из другой семьи, другой веры. Может, у них просто так принято. И потом, вот родит она ему ребеночка, красивого-прекрасивого. Он на него посмотрит, умилится и заживут они душа в душу лучше всех. Главное, в это верить. Если верить правильно, то все так и случится, она точно знает. И в кино это показывают, и в книжках пишут. И у нее так будет.

На самом раннем этапе супружеской жизни, когда она еще очень болезненно реагировала на все, что с ней происходило, подолгу обдумывая каждое событие и происшествие, да и вообще – отношение к ней в семье мужа, она пыталась обратиться за помощью к своим маме с бабушкой. Несмотря на то, что за ее перемещением вне дома родители Ремиза очень следили, она старалась нет-нет, да и выбираться иногда к своей прежней семье. Принимать у себя в гостях маму с бабушкой ей строго-настрого не разрешалось. Они, конечно, могли прийти, дверь бы им открыли. Но маме с бабулей хватило одного визита в дом сватов, чтобы понять, насколько они тут нежеланные гости. Приняты они были на черновой кухне, в подсобном помещении, где поздним летом и осенью делались заготовки, за пустым столом, с облезшей от долгого использования столешницей. Каждые пятнадцать минут к ним заходила свекровь и прикрикивала на Свету, отправляя ее то с одним, то с другим заданием прочь из кухни. На мать с бабушкой она даже не смотрела, будто и не было их. Тут и совсем дурак догадается, что не надо в этот дом в гости ходить. А то другой раз могут и на кухню не пустить, во дворе гостить будут, разговаривать, перекрикивая хриплый лай цепного волкодава Алгира.

Света очень скучала. И по легкой, детской домашней жизни, и вообще. Жизнь была теперь у нее такой трудной, хотелось ласки, жалости. Хотелось почувствовать себя маленькой, любимой, нужной. До слез хотелось, так, что она даже просыпалась иной раз по утрам вся в слезах. Неужели так тяжело будет всегда? Неужели она больше никогда не увидит того Ремиза, который подавал ей руку в поездке и занимал столик в кафе у окна? Но она гнала от себя эти мысли. Потому что если не верить в лучшее, то жить совсем станет невозможно.

Как-то, быстро освободившись после приема в женской консультации, она заехала домой. И мама, и бабушка были на месте, резали капусту для засолки. У Светы защипало в носу: раньше она любила сидеть с ними на кухне, помогать в разных кулинарных делах, слушать истории про прошлую жизнь, которые так смешно рассказывала бабушка. А теперь им вроде и не нужен никто, сами справляются, а она, Света, стала здесь лишней.

Света со слезами, взахлеб стала рассказывать им как непросто и безрадостно ей живется в доме мужа. В основном, обращалась она к бабушке, к Софе Дмитриевне, – на маму надежды не было. Вон, она опять начала плакать, едва Света начала свой рассказ. У Светы тоже защипало в носу. Сумбурно, конечно, получилось, с этим рассказом, она скакала с темы на тему, жалуясь то на мужа, то на свекровь, то в принципе на жизнь в целом. Но это было вполне объяснимо: и накопилось у нее камней за пазухой множество, и времени было мало – Света знала, что задержись она тут чересчур, мужниного гнева за вольные прогулки ей не избежать.

У мамы от ее рассказа затрясся подбородок. Она отложила в сторону нож и недорезанную кочерыжку и, как всегда в сложных ситуациях, посмотрела на мать. Софья Дмитриевна тоже остановила работу, резким движением кинула нож в сторону, отгребла вбок нарезанную капустную «лапшу», уложила на освободившееся пространство грубые, крупные как у мужчины, ладони.

– Ну, и чего ты от нас хочешь?

Тон и грозный взгляд обещали многое и недоброе. Свете бы тут спохватиться и остановиться: она знала крутой бабушкин нрав и первые признаки того, что сейчас ей достанется на орехи, верно считывала. Но ее несло – не остановить, очень уж долго она терпела и молчала. Горе горькое иногда выплакивать надо, а то может изнутри разорвать.

– Ба, ну нет моих сил больше! У меня живот на нос уже лезет, а свекровь мне два ведра с помоями в руки и гонит во двор. А у меня матка в тонусе, я могу не доносить ребеночка.

– Ты глянь на нее, – еще более громко и раздраженно возопила бабушка, обращаясь к матери. Подбородок у той задрожал еще сильнее, мать обхватила себя за плечи и смотрела, не отрываясь, на присутствующих глазами кролика перед закланием.

– Избаловали мы тебя, Светочка, вот что я тебе скажу! И мать твоя – во-первЫх строках! – завела гневную речь Софья Дмитриевна. – А я ей говорила: не делай за дочь ничего, пусть сама учится хозяйничать. Попадет в мужнину семью – наплачется. Вот, всё по моему и вышло! Вот тебе и достается теперь за материны ошибки. Никудышняя ты, видать, хозяйка, пусть хоть в мужниной семье теперь тебя воспитают, раз мы не смогли!

Мать уже плакала во всю мочь, не расцепляя рук, склонив голову вниз и вздрагивая плечами. Как всегда молча, тихонько, не возражая. И, как всегда, не оспаривая вердикт и выводы главы семьи. Свете всегда очень хотелось спросить мать в таких ситуациях: кого ей больше жалко, ее, Свету, или себя. Но вопрос этот, произнесенный даже внутри, казался Свете обидным и дерзким, и произнести его вслух она никогда не решалась.

Бабушка потом еще долго шумела на тему «поделом тебе, балованной» и «нам за тебя, белоручку, стыдно!», закончив выволочку фразой «чтобы я этого больше не слышала!». Света так расстроилась, что, в конце концов, составила матери компанию и тоже сидела молча, пригорюнившись и вся в слезах. Время пробежало быстро, ей пора было уходить. Да и смысл задерживаться: понятно же, что помощи она тут не получит. Хуже бы себе не сделать. И на что она только рассчитывала, снова на чудо?

Правда, бабушка пошумела-пошумела, но позже помочь все же попыталась. Да и немудрено: пусть иногда она и действовала с грацией слона в посудной лавке, но любила внучку и хотела ей добра. Узнала Света об этом из вечернего скандала с мужем.

– Жаловаться на меня решила? – закричал Ремиз на Свету, не успев войти в дом.

Воротник рубашки у него был оторван, половина пуговиц на плаще либо была вырвана с мясом, либо моталась, как в Светином детстве говорили, «на сопельке». Света с грустью поняла, что помогать ей бабушка решила в свойственной ей манере: за грудки – и на нототению.

– Ремик, ты на нее не сердись! – Света решила выступить в данной ситуации «послом мира». Дорого ей, похоже, встанет то мимолетное желание выговориться.

– Ты сама дура и родня у тебя сумасшедшая! – продолжал бушевать Ремиз. – Где это видано: пожилая женщина на мужчину, мужа своей внучки, с кулаками кидается?! Говорили мне родители, не женись на русской, а я, дурак, не слушался. Вот и огребаю теперь.

Света, было, хотела сказать, что не все русские бабушки дерутся, да и вообще – Софья Дмитриевна дерется не потому, что злая и русская, а просто она темпераментная и по-другому решать вопросы не умеет, но после первого удара мужа все мысли из Светиной головы вылетели. Тогда ей изрядно перепало тычков и пощечин, и с тех пор она больше помощи на стороне не искала.

Единственная, с кем у Светы в мужниной семье складывались отношения, хотя бы чуть-чуть, хоть как-нибудь, – Ганиша, младшая сестра Ремиза, ровесница Светы. Дружбой это было назвать сложно, скорее, приятельство, и то весьма своеобразное. Ганиша всё время ссорилась со своей старшей сестрой, Керуной. Та вела себя с младшей, как записной армейский дембель с новобранцем: гоняла сестру в хвост и в гриву, могла и подзатыльник выписать, пока старшие не видят (на Свету они обе в такие моменты внимания обращали не более, чем на предмет мебели), переваливала на нее часть своей работы, а если Ганиша пыталась протестовать, то подавляла протест быстро и жестко – пинками и зуботычинами, конечно, пока родителей не было рядом.

За живость характера и не присущую обычно восточным девушкам дерзость Ганишу часто наказывали старшие, не разрешали гулять, не позволяли приводить в дом подружек. Живой, смышленой и энергичной девчонке было, конечно же, скучно в такие моменты и она поневоле общалась со Светой. А Света и рада была возможности хоть с кем-то поговорить! Ганиша себя блюла и не позволяла Свете забыть, что невестка тут – существо второго сорта, из «касты неприкасаемых», и если уж с ней общаются «люди высшей расы», должна это ценить и вести себя соответствующе, уважительно и с соблюдением дистанции. Света же терпела и радовалась общению с Ганишой как заключенный – прогулке или свиданию.

Когда родилась их первая дочь, Карина, Света с Ремизом переехали в новую квартиру, на другой конец города. Ремиз был уже довольно успешным бизнесменом, присоединившись к отцу и дяде в их деле. Сначала это была сеть ларьков, которые потом превратились в мелкие, но многочисленные магазины по всему городу. Все это приносило всему семейству неплохой доход, позволяя жить им всем, по местным меркам, на широкую ногу. Правда, эта самая «широкая нога» мало касалась Светы. Муж дарил ей драгоценности в год два раза, на день рождения и на годовщину их свадьбы, иногда, под настроение, даже снимал в такие торжественные даты ресторан и устраивал званые приемы. Там никогда не было ее родственников или друзей, только родня Ремиза и нужные ему люди – это было не столько празднование знаменательных дат, сколько удобная возможность провести ряд встреч в неформальной обстановке. А драгоценности сразу после торжества он у нее отбирал и клал в банковскую ячейку, для надежности. Да и то сказать, куда ей их носить, если дальше детской площадки она не выбиралась? Этим вся причастность Светы к мужниной состоятельности и заканчивалась.

В новой квартире Свете жилось и лучше, и хуже одновременно. Лучше было тем, что рядом не было Ремизовой родни, которая откровенно не любила ее. Языка их она не выучила, знала только некоторые, наиболее часто употребляемые, слова, так что о чем они там шепчутся за ее спиной, насмешливо поглядывая в ее сторону, она не понимала. Рождение ребенка не принесло ей повышения статуса, хотя девочку, Карину, любила вся семья. Один только Ремиз был недоволен: он хотел сына и к рождению дочери отнесся как к факту очередного непослушания со стороны жены.

Хуже ее новая жизнь была тем, что здесь, в новой квартире, она была совершенно и абсолютно одна. Гостей в дом водить запрещалось, даже со своими матерью и бабушкой она вынуждена была встречаться на лавочке у подъезда, иначе Ремиз и побить ее мог. Ребенка оставить и съездить к старым подружкам или на квартиру к родным ей было не с кем, и пока Карина была маленькой, дорога на общественном транспорте тоже исключалась: ребенка сильно укачивало, просто таки выворачивало наизнанку. В легковой машине ее не тошнило обычно, но на такси у Светы не было денег: Ремиз давал их ей каждый день по утрам под расчет и вечером требовал отчетности с чеками, и на такое баловство, как такси, там средств заложено не было. Даже кухня не стала отдушиной: готовить приходилось из тех продуктов, что приносил в дом Ремиз. Перечень блюд для приготовления диктовался этим самым набором – что муж принес, то и готовить надо. Так что единственной радостью и отдушиной для нее были частые визиты Ганиши, которая могла приехать понянчиться с племянницей, привезти Свете что-нибудь вкусненькое, поиграть с Каринкой, пока Света вздремнет после регулярных ночных недосыпов. Каждый раз приезд золовки для Светы был настоящим праздником, она очень к ней привязалась.

Постепенно жизнь ее в новой квартире вошла в свою, очень монотонную, колею: подъем рано утром, приготовление Ремизу завтрака с Кариной под мышкой: девочка очень плакала, если оставить ее одну в кровати, что сильно раздражало мужа. Потом он уходил на работу, а Света должна была навести порядок в доме (в любой момент, вернувшись, муж мог пройтись белым носовым платком по плинтусам или верхней части шкафов, за появление серого налета на белой ткани – бил Свету). Приходил он домой обычно поздно: то засиживался в ресторанах с друзьями или деловыми партнерами, то ехал после работы сразу к родителям («ты дура, не можешь нормально приготовить ни плов, ни лагман, ни даже лепешек нормальных напечь»), по возвращению мылся, ложился в кровать, в обязательном порядке насиловал Свету (она уже и забыла, что проведение времени с мужем в постели может приносить удовольствие!), и, молча повернувшись к стене, засыпал.

Казалось бы, такая жизнь могла сломать и куда более крепкого, сильного человека, чем Света. Но ее очень выручало присущее ей светлое качество: нескончаемая вера в чудо. Несмотря на всю мизерность и беспросветность своей жизни, она продолжала верить, что вот завтра, или послезавтра, или, может, послепослезавтра обязательно произойдет удивительное и отношения их с мужем изменятся. Он наконец увидит, как она старается для семьи, какой она хороший человек и будет вести себя с ней иначе. Шли дни, недели, их сменяли месяцы, ничего не менялось, но вера ее в непременное светлое будущее от этого почему-то только укреплялась. Оно все равно когда-нибудь настанет, не может не настать. Иначе и жить незачем. А жить Света собиралась долго.

Когда накатывало беспросветное отчаяние, Света включала телевизор – метод срабатывал почти всегда. Что-то не заладилось у них в квартире с антенной: телевизор был согласен показывать только один канал, «Дискавери». Света сунулась было к Ремизу, чтобы он дал ей денег на вызов телевизионного мастера, но тот только махнул рукой, дескать, некогда тебе телевизор смотреть, у тебя семья, муж, ребенок. Пришлось смотреть что давали. Канал оказался очень интересным и рассказывал ей совсем про другую жизнь. В этой самой другой жизни в космос летели корабли, клонировались животные и был даже какой-то бозон Хиггса. Это так диссонировало с ее реальной жизнью, что это оказывало на Свету некоторый психотерапевтический эффект. Мозг сильно скучал и требовал интеллектуальной пищи.

– На проходящей сейчас конференции Moriond в сессии, посвященной бозону Хиггса, экспериментаторы не только показали новые результаты по конкретным процессам, но и рассказали о том, как эволюционирует ситуация в целом. Так, в докладе доктора Шперка были приведены сводные результаты по всем каналам рождения и распада бозона Хиггса, а также измерение констант связи бозона с различными частицами. Сводка хиггсовских результатов в данных ATLAS и CMS была также показана в первый день пошедшей конференции.

Голос у диктора был мягкий, бархатный и очень успокаивал Свету.

– Данные о связи с «очарованными кварками», а также взаимодействие бозона Хиггса с самим собой, пока слишком трудны для извлечения и анализа. Предсказанные СМ значения станут доступны для измерения только через несколько лет, в режиме HL-LHC. Однако пытаться проверить эти процессы можно и сейчас, поскольку различные варианты «новой физики» предсказывают здесь усиление относительно СМ.

Очарованные кварки, надо же, думала Света, подкладывая под голову маленькую подушку-думку и готовясь чуть-чуть подремать, пока дома была тишина. Короткий дневной сон был для нее как чудо, маленькое вырванное у жизни удовольствие, тайная радость: узнал бы Ремиз – был бы недоволен.

Ночью Света спала плохо: во-первых, долго не могла успокоиться после мужниных регулярных сексуальных наскоков. Ремиз делал ей больно, совершенно не пытаясь возбудить ее, выкручивая ей грудь, руки, ноги так, щипал и сильно мял, чтобы получать какое-то одному ему известное удовольствие. Потом он засыпал, начинал храпеть, а она лежала и мучилась от боли в тех местах, где ее касались мужнины руки. И от обиды тоже, да. Во-вторых, она ужасно боялась проспать плач дочери. Еще в самом начале, когда они сюда переехали, одна из мамочек на площадке рассказала ей историю о своей знакомой, у которой страшной смертью умер ребенок. Перекатился ночью на спину, хотя укладывали его спать на бок, срыгнул и подавился рвотными массами, задохнулся, пока мать спала. И теперь страх, что такое случится и с ее дочерью, не давал Свете уснуть.