Тень цепного пса

День тянулся непередаваемо долго. Занятия – русский, литература, геометрия – слились в серый гул голосов учителей. Елена Павловна снова читала Пушкина, но её голос тонул в моих мыслях. Я видел только тени за окном, слышал только тот крик из сна.

На физкультуре я держался, не падал, но ноги болели и дрожали, как у новорождённого жеребёнка. Учитель рычал, но не пристал ко мне. Пока.

Последний урок – алгебра. Старик с бородой-мочалкой, тот же, что вчера, стоял у доски и скрипел мелом, как когтями по стеклу. Его зовут Пётр Иваныч. Он тыкал указкой в уравнения, будто хотел их заколоть. Я сидел, уставившись в тетрадь, но цифры – как муравьи, разбегались. Я не понимал, что пишу. Не мог. Голова была тяжелая, как чугун, а ночные кошмары всё ещё вились в мозгу.

– Озеров! – голос учителя дребезжал. Я вздрогнул, уронил перо. Оно упало на пол, оставив кляксу. Вот же гадство!

– Да, Пётр Иваныч? – мой голос хрипел.

Он подошёл, его глаза – как два бура, впились в меня.

– Ты опять спал на уроке? Или ты просто бездарность?

Класс захихикал. Волков и Лисицын, конечно, громче всех. Я сжал кулаки под партой, ногти впились в ладони. Я хотел огрызнуться, сказать, что он сам – старый пень, который объясняет что-то совершенно бесполезно, но промолчал. Не захотел в карцер.

– Реши пример, – Пётр Иваныч ткнул указкой в доску. – Или ты и этого не можешь?

Я поднялся, ноги оказались ватными. Подошёл к доске, мел задрожал в руке. Уравнение – куча цифр и букв, как заклинание, которого я не знал. Я начал писать, но всё перепуталось. Класс зашептался, кто-то хмыкнул. Пётр Иваныч за моей спиной засопел недовольно.

– Хватит, – рявкнул он, вырвав мел. – Ты – тупица. Это всё безнадёжно. Останешься после уроков. Сам будешь разбираться с этой темой. Может, хоть так в твоей пустой голове что-то отложится.

Я почувствовал, как кровь прилила к лицу. Бездарность. Пустая голова. Дядин голос из сна смешался с его словами: «Ты не нужен». Я сжал кулаки, суставы хрустнули. Класс замолчал, но я увидел их ухмылки. Волков прошипел что-то Лисицыну, и они заржали. Я даже понял, над кем.

– Сядь, Озеров, – Пётр Иваныч махнул на меня рукой, будто на муху. – Не трать моё время.

Я вернулся за парту, но внутри всё закипело. Злость – как кипяток, жгла горло, руки, сердце. Я злился сейчас на себя. За то, что поверил словам дяди. За то, что меня задели насмешки идиотов-одноклассников. Я барон! Я будущий глава рода! И никому не позволю так со мной обращаться, даже если цена – карцер!

Прозвенел звонок. Кадеты высыпали из класса. Я сидел, уставившись в тетрадь. Пётр Иваныч швырнул мне старый толстый учебник.

– Страница сорок три. До завтра разберёшься или выучишь наизусть. Мне без разницы. – Холодно бросил он и ушёл, не оглянувшись.

Я смотрел на книгу, на кляксу в тетради, на пустой класс. Злость кипела и душила, заставляла что-то сделать. Я не останусь. Не буду сидеть тут, как дурак. Я вскочил, схватил рюкзак и побежал. Коридоры, лестницы, задний двор – всё промелькнуло, как в бреду. Я не знал куда, просто бежал.

Лес начался сразу за задним двором училища, тёмный, густой, как тот, из моего сна. Ветки хлестали по лицу, земля оказалась мягкой, пахла сыростью и хвоей. Я упал на колени, попытался восстановить дыхание. Сердце колотилось, но злость не уходила. Она горела, как костёр.

И тут я услышал его. Тихий скулёж. Я замер, вгляделся в сумрак леса. Под кустом, в куче листьев, лежал волчонок. Маленький, не больше кошки, с серой шерстью, слипшейся от крови. Его лапы дрожали, бок оказался разодран, как будто когти прошлись. Глаза – жёлтые, полные боли, смотрели прямо на меня. В них было столько страдания, они горели, как угли в сумраке, и словно гипнотизировали. Кровь сочилась из разодранного бока, пачкала листья, пахла железом и сыростью. Он скулил, голосок был тонкий, резал тишину и вонзался прямо в грудь. Я потянулся к нему, медленно, словно сквозь густой туман, но пальцы предательски дрожали, будто боялись прикоснуться к чужой боли.

Наконец-то мои пальцы коснулись его шерсти – мокрой, слипшейся, тёплой от крови. И тут мир сломался.

Тьма. Лес. Рассвет. Воздух был холодным, с запахом гниющих листьев. Волчонок скулил, прижавшись к земле, а над ним стоял Лисицын. Его рыжая чёлка падала на глаза, лицо перекосилось злобой. Он пинал волчонка, раз за разом, сапоги хлюпали по грязи. Кровь брызгала, волчонок выл, но Лисицын не останавливался.

– Это тебе за Волкова! – орал он, его голос срывался, как у психа. – Из-за него я должен подлизываться, терпеть, прогибаться! А ты, тварь, попался!

Он бил снова, и я увидел, как когти – не его, а чьи-то, длинные, как в моём сне, – вспарывают бок волчонка. Лисицын смеялся, но в его глазах – не только злость. Страх. Он боялся Волкова. Боялся быть слабым. Боялся, что об этом страхе узнают.

Видение порвалось, как ткань. Я оказался снова в лесу, на коленях, рука на шерсти волчонка. Сердце колотилось, будто хотело вырваться из груди. Лисицын. Рыжий ублюдок! Найду – убью! В мозгу билась только одна эта мысль, горячая, как раскалённый металл.

Я сжал кулаки, ногти впились в ладони, кровь заструилась – моя или волчонка, я не понял. Я хотел рвануть обратно, найти Лисицына, вбить его ухмылку в грязь. За волчонка. За себя. За всё.

Но волчонок снова заскулил, и я взглянул на него. Его глаза – не просто жёлтые, они оказались как озёра, глубокие, живые. Он дрожал, но даже не попытался отползти. Доверял. И эта мысль – что кто-то, пусть даже зверь, мне доверяет – погасила злость, бушевавшую в груди. Я выдохнул, медленно, и погладил его по голове, осторожно, будто он из стекла.

– Всё хорошо, малыш, – прошептал я, и голос дрогнул, я попытался сдержать слёзы. – Никто тебя больше не тронет. Я не дам.

Я продолжал гладить, пальцы скользили по его шерсти, тёплой, несмотря на кровь. Я говорил что-то ещё – глупое, нежное, как няня говорила мне, когда я был маленьким.

– Ты сильный. Ты справишься. Я с тобой.

И вдруг я заметил: кровь перестала течь. Раны на его боку – глубокие, рваные, кровоточащие – начали затягиваться. Кожа срасталась, как будто кто-то зашивал её невидимой нитью. Шерсть, слипшаяся от крови, стала чистой, серой, мягкой. Волчонок поднял голову, его желтые глаза заблестели жизнью, которая ещё пару минут назад стремительно утекала из них.

Я замер, рука всё ещё лежала на его шерсти, подрагивая. Что это было? Я же вообще ничего не делал. Просто гладил. Просто говорил. Просто хотел помочь. Просто пальцам вдруг стало тепло. Моя рука задрожала, и я почувствовал, как что-то тёплое, живое потекло по пальцам, как вода.

Глава 3

Это… магия? Но так не бывает! Возможно, у меня и есть дар, но узнать об этом я могу только в год совершеннолетия. В Империи дар просыпается в восемнадцать, и тогда глава рода вручает перстень – осколок главного кольца, что хранит силу бога-покровителя.

Я сидел на корточках, глядя на волчонка. Его шерсть теперь была мягкой, серой, как туман над озером, а глаза блестели, живые и умные, как у Дары. Раны исчезли, будто их и не было. Волчонок ткнулся мордой в мою ладонь, и я улыбнулся – впервые за эти чёртовы дни.

– Вот бы оставить тебя. Ты бы спал у меня под кроватью, грыз бы сапоги Лисицына, а я бы таскал тебе кости из столовой. У меня появился бы друг. Настоящий.

Я гладил его, и он тихо поскуливал, будто соглашался.

Но тут в чаще что-то зашуршало. Я замер. Тени за деревьями зашевелились, и я увидел её – волчицу. Огромную, с шерстью, как лунный свет, и глазами, что горели, как угли. Она стояла, неподвижная, но я почувствовал её взгляд – не злой, но твёрдый, как камень. Мать.

Я посмотрел на волчонка, и горло сжалось.

– Иди, малыш, – прошептал я, убирая руку. – Она ждёт.

Он посмотрел на меня, будто не хотел уходить, но потом встал, пошатываясь, и заковылял к волчице. Она обнюхала его, полизала мордочку, и они исчезли в чаще, как тени. Я сидел, глядя им вслед, и почувствовал пустоту в груди. Как будто потерял что-то важное. Но в то же время – лёгкость. Он в безопасности. Я понимал, что так правильно, но от этого легче не становилось.

Лес смолк, только ветер шептал в ветках, и тени шевелились, будто следили. Я поднялся, отряхнул грязь с мундира. Пора назад. В этот ад.

Комната встретила запахом сырости и скрипом половиц. Волков сидел на койке, точил перья для письма и бросил на меня косой взгляд. Лисицын развалился на своей кровати, жевал сухарь, ухмыляясь, как будто знал, что я сбежал с урока. Соколов, как обычно, притворился невидимкой, уткнувшись в книгу. Трус.

– О, барончик вернулся! – Лисицын спрыгнул с койки, его рыжая чёлка упала на глаза. – Где шатался? В карцер захотел?

Я промолчал, бросил ранец на пол. Злость, что утихла в лесу, снова закипела, обжигая грудь. Видение – его сапоги, кровь волчонка, его вопли про Волкова – ударило в виски. Я сжал кулаки, ногти впились в ладони.

– Чё молчишь, Озеров? – Лисицын подошёл ближе, ткнул меня в грудь. – Опять реветь собрался?

Я не стал долго думать. Мой кулак полетел вперёд, врезался в его скулу. Лисицын отшатнулся, споткнулся о койку, упал. В ушах до сих пор стоял скулёж волчонка, хруст его рёбер.

– Ты, рыжая мразь! – закричал я, бросившись на него. Он попытался встать, но я ударил снова, в плечо, в грудь. – Это ты его избил! Волчонка! За что?!

Лисицын зарычал, оттолкнул меня, и мы покатились по полу, как два дворовых пса. Его кулак задел моё ухо, боль взорвалась, но я не сдался. Схватил его за волосы, потянул, ударил коленом. Он завыл, из носа потекла кровь.

– Хватит! – Волков вскочил, оттащил меня за шиворот. Я вырвался, но он держал крепко. Лисицын поднялся, потирая нос, его глаза горели злобой.

– Какой волчонок? – рявкнул Волков, глядя на меня. Его лицо оказалось в нескольких сантиметрах от моего, его рука всё ещё сжимала нож, и я на миг подумал, что он сейчас пырнёт меня.

– В лесу, – прошипел я, задыхаясь. – Он избил волчонка! Маленького волчонка! Избил до крови! Из-за тебя! Сказал, что ты над ним издеваешься, а он терпит, лишь бы другие не трогали.

В комнате на миг повисла тяжёлая тишина.

И я заметил, что Соколов, стоял у своей кровати, сжав кулаки, в его глазах мелькнули искры, настоящие искры живого огня. Губы плотно сжались, а зубы заскрежетали так, что даже мне стало слышно. Вот это новость! И это наш тихоня? Да что с ним не так?

Повернувшись, я увидел, как стремительно Лисицын побледнел, его глаза забегали, он попытался поднять взгляд на Волкова, но у него не получилось. Волков повернулся к нему, и его кулаки сжались.

– Ты… – Волков шагнул к Лисицыну, и тот отступил, упершись в стену. – Ты тронул волка? Волчонка?

– Это не я! Меня там не было! Он врет!!! – замямлил Лисицын, но его голос задрожал.

– Не смей мне врать! – закричал Волков и сделал шаг к Лисицыну.

– Это просто зверь, Петь, я просто…

– Волк – не просто зверь! Это покровитель нашего рода, дар бога Волка! Ты знаешь, как мой род относится к этим животным. Убить или ранить волка на наших землях – как плюнуть в главу клана! Это клановая война! Ты, рыжая дрянь, был мне другом, знал наш обычай и всё равно посмел тронуть волчонка.

Он схватил Лисицына за ворот, швырнул к двери.

– Вон отсюда! И молись, чтобы мой отец не узнал, иначе… – Волков не закончил, только зло пнул бывшую койку Лисицына. Соколов молча, как и всегда, посмотрел на происходящее, и отвернулся к своей кровати. Как всегда.

Волков повернулся ко мне. Его лицо всё ещё было красным, но глаза стали другими – не злыми, а… виноватыми? Он смущённо хмыкнул и опустил взгляд.

– Что с волчонком? – спросил он, тише, почти шёпотом.

– Он жив, – сказал я. – Я… помог ему. Он ушёл с матерью.

Волков кивнул и тяжело вздохнул, его плечи опустились.

– Спасибо, Озеров. Это… важно. Для моего рода. – Он помялся, посмотрел в пол, будто ему стало стыдно. – Слышь… я погорячился. С насмешками. Больше не буду. Клянусь.

Я посмотрел на него, и злость, что жгла меня, погасла. Не до конца, но достаточно, чтобы вдохнуть.

– Ладно, – пробормотал я, отвернувшись. – Только сдержи слово.

Он кивнул, а я рухнул на свою кровать, всё ещё без простыни, и закрыл глаза. Волчонок. Его глаза. Тёплые пальцы. Тени в лесу. Что-то во мне изменилось, и я пока не знал, что. Но обязательно узнаю. Надо написать Софии письмо и осторожно попробовать узнать.

Кабинет обер-инспектора Семёна Арсеньевича Крысовского утопал в полумраке. Аромат старой кожи, угля и полированного металла витал в воздухе. Магические светильники с мутными макрами мерцали, отбрасывая тени, что скользили по стенам, словно крысы рода Крысовских.

Семён Арсеньевич восседал за массивным столом, его узкое лицо с чахлой, словно приклеенной, бородкой, освещалось тусклым светом. Перстень с изящным силуэтом крысы на пальце ловил на себе отблески света, так, что глазки-макры в голове крысы казались живыми.

Чёрный телефон с медным диском затрезвонил, нарушая тишину. Крысовский неспешно снял трубку, его голос был холоден, но с утончённой учтивостью.

– Крысовский Семён Арсеньевич, – произнёс он, поправляя манжет с вышитым гербом рода. – С кем имею честь?

– Илья Сергеевич Озеров, – ответил голос в трубке, густой, строгий, пропитанный еле уловимой льстивой сладостью. – Рад Вас слышать! Позвольте выразить восхищение, господин обер-инспектор. Ваше училище славится как жемчужина империи, а ваша репутация – как эталон дисциплины и чести.

Крысовский прищурился, глаза блеснули, словно у мелкого грызуна, почуявшего добычу.

– Илья Сергеевич, – протянул он, голос мягкий, услужливый. – Род Озеровых известен своей… силой. Чем могу служить вашему высокому дому?

Озеров издал лёгкий холодный смешок:

– Я доверил вашему заведению моего племянника, Романа, – начал он, слова текли, как патока, но с холодным подтекстом. – Единственный наследник, горячо любимый, разумеется. Однако, должен признать, он не оправдывает надежд нашего клана. Его успехи… оставляют желать лучшего. Представьте, он увлечён рисованием.

Озеров фыркнул, словно упомянул нечто постыдное.

– Для будущего главы клана это недопустимая слабость. Прошу вас, господин обер-инспектор, взять его под своё крыло. Выбейте эту блажь из его головы. Методы… – он понизил голос, – могут быть самыми суровыми. Клан Озеровых жаждет видеть в нём воина, а не мечтателя.

Крысовский склонил голову, вертя перстень с крысиным силуэтом, его улыбка стала холодной и злой.

– О, я вполне понимаю ваше беспокойство, Илья Сергеевич, – ответил он, голос пропитан учтивостью, холодом и ядом. – Проблемный юноша, тень на чести клана, не так ли? Мой род, ведомый богом Крысы, знает, как укрощать строптивых. Дисциплина, муштра, а при необходимости – карцер. Роман станет достойным наследником. Или падёт под тяжестью собственных слабостей.

– Ваши слова внушают уверенность, – отозвался Озеров, его тон был бархатным, – клан Озеровых ждёт от него службы, достойной нашего имени. Я верю, вы, с вашей мудростью, сделаете из него воина, а не… художника.

Крысовский кивнул, хотя Озеров не мог видеть.

– Воина, – повторил он, глаза сверкнули, как макры в светильниках. – Мой долг – не подвести ваш род, Илья Сергеевич. Карцер, если потребуется, уже ждёт.

– Мы прекрасно понимаем друг друга.

Озеров очень неприятно рассмеялся, даже Крысовский передернул плечами.

– Жду вестей, Семён Арсеньевич. Клан Озеровых не забудет вашей услуги.

– Всегда рад помочь, – ответил Крысовский. – До новой встречи, Илья Сергеевич.

Он положил трубку, и кабинет погрузился в тишину, нарушаемую лишь гудением котлов за стеной и тихим жужжанием макров в светильниках.

***

В комнате было тихо, только где-то размеренно капала вода. Очень раздражает. Мой желудок заурчал, напоминая, что я не ел с утра. Скоро ужин. Надо было идти.

Я встал, поправил мундир – всё ещё грязный, с пятнами от травы, грязи и крови волчонка. В зеркале у двери увидел себя: бледный, с тёмными кругами под глазами, как у мертвеца. Кошмары высосали из меня всё, но я не сдамся.

Столовая – длинный зал с низким потолком, пропахший кислыми щами и прогорклым маслом. Кадеты толпились у раздачи, гремели мисками, орали, как стая ворон. Я взял поднос, стал в очередь. Каша, кусок хлеба, кружка с чем-то, что называли чаем, но на вкус – как помои. Я искал свободное место, стараясь не столкнуться ни с кем взглядом. Волков сидел с второкурсниками и не обратил на меня внимания.

Не успел я сесть, как за спиной раздался голос, холодный, как лёд и такой премерзкий. Брррр!

– Озеров. – Это обер-инспектор, Семён Арсеньевич. Его глаза буравили меня, бородка дрожала, как будто хотела отвалиться. Рядом – комендант, тот, что с красным лицом и видом запойного пьяницы. Его кулаки сжались, как будто он уже готовился меня ударить.

– Прогулял самоподготовку, щенок? – комендант шагнул ближе, и я почувствовал запах табака и пота. – Пётр Иванович доложил. Думал, можешь сбежать, и шататься неизвестно где?

Я сглотнул, поднос подпрыгнул в руках. Ну и зачем так орать! Я хорошо слышал, да и стоял в метре от него. Гад! И каша эта еще… почему-то выглядела хуже, чем минуту назад.

– Я… – начал я, но обер-инспектор перебил.

– Молчать! – его голос ударил по ушам. – Ты, Озеров, позор клана. Бездарность. Твой дядя предупреждал, что ты – ошибка, но я не думал, что настолько.

В груди вспыхнула злость и пронеслась мысль: Думает он! Не перетрудился бы с непривычки-то! Пришлось сжать зубы, чтоб не ляпнуть чего-то лишнего, точно посадил бы в карцер. А что там про дядю? Опять он. Я сжал поднос так, что пальцы побелели.

Кадеты вокруг замолкли, смотрели, как на представление. Волков поднял голову, но не вмешался.

– Ты хоть понял, где находишься? – комендант наклонился, его лицо оказалось так близко, что я увидел вены на его лбу. – Это не твой баронский дворец. Здесь дисциплина. А ты – мусор, который не стоил мундира.

Злость стала ещё сильнее! Боги прародители, как же я хотел ответить, но я не хотел в карцер. Не хотел дать ему повод.

Но обер-инспектор не остановился. Он схватил меня за ворот, потянул к себе. Его пальцы – как когти, холодные, костлявые.

– Думал, можешь сбежать с уроков, и ничего не будет? – процедил он, и, прежде чем я успел ответить, его ладонь врезалась в мою щёку. Пощёчина оказалась звонкой, но тяжёлой. Голова дёрнулась, щека загорелась, в ушах зазвенело. Поднос упал, каша разлилась по полу, кружка разбилась с глухим треском. Злость стала невыносимой! Теперь к ней добавились обида и горечь. Меня никогда не бил никто из взрослых. Не справедливо! За что!

Кадеты ахнули, кто-то хихикнул. Я стоял, сжимая кулаки, кровь стучала в висках.

– За прогул, – сказал обер-инспектор, отряхнув руку, словно испачкался, – будешь убираться в подвале. Сегодня. Весь вечер.

Комендант хмыкнул, сплюнул на пол, рядом с разлитой кашей.

– Двигай, Озеров. И не вздумай опять сбежать.

***

Подвал. Тёмная пасть, зияющая под главным корпусом. Лестница скрипела, пахло плесенью и крысами. Я спустился с веником и ведром, которые выдали в кладовке. Свет от фонаря оказался тусклым и дрожал при каждом движении. Его отблески скользили по грудам хлама, которыми был завален пол. Перекошенные парты с выдранными столешницами, ржавые цепи, впившиеся в пол звеньями, какие-то ящики, покрытые пылью. Где-то капала вода, и этот звук – как эхо из моих кошмаров.

Я поводил веником по полу, попытался собрать мусор в кучу, но мысли лихорадочно прыгали. Щека всё ещё горела, слова, брошенные сквозь зубы – «бездарность», «ошибка» – впились в мозг. От обиды выступили слёзы, но я разозлился на себя за слабость и постарался не думать о том, что если бы были живы родители или брат, они бы заступились. А так у меня есть только София, но женщины в нашей Империи имеют очень немного прав.

И ещё один важный вопрос: дядя. Это он приложил руку к такому обращению? Или здесь принято со всеми так обращаться? Не в аристократичности дело, не в дворянстве или статусе – в обычном человеческом уважении.

Обер-инспектор на плацу обмолвился, что в этом училище собрали детей обнищавших кланов. Я не знал, насколько это правда – никогда не интересовался положением кланов в Империи. Наш клан не самый богатый, но и не нищий. Дядя, конечно, в долгах, но до продажи имущества с молотка дело не дошло.

Так почему я здесь? В Империи всё просто: кланы – это маги. Каждый род под покровительством бога. Но маги есть и среди простолюдинов. И тогда их принимали в клан, и они меняли свою фамилию, на имя клана, с приставкой Про- и становились слугами рода. У нас таких слуг звали Проозёровы. Они учились в обычных школах, а потом, если дар крепкий, их брали под крыло клановые маги. Учили заклинаниям.

Но в средние и высшие учебные заведения отправляли только сыновей клана. Тех, кто должен нести честь рода. Тех, кто станет воинами или главами.

Так откуда здесь столько кадетов? Не может же в Империи быть столько нищих кланов? Или… Я замер, сердце забилось часто-часто. А если это не про разорение кланов? Если сюда сослали неугодных? Ненужных наследников, как я. Может, это училище – свалка для тех, кто мешает главам кланов? Сыновей боковых ветвей, сильных, и опасных, тех, кто может сместить главу, унаследовать перстень, забрать власть.

Но, ничего не изменишь. Приказ главы клана – закон. Клятва рода связала кровью, магией, богом-покровителем. Нарушить её – прямая дорога на тот свет, где твари изнанки ждут, чтобы разорвать душу.

Дядя Илья Сергеевич отправил меня сюда не просто так. Или он захотел стать полноправным главой клана, а не как сейчас регентом, до моего совершеннолетия? Или всё дело в моём даре? Я же исцелил волчонка, значит, дар пробудился, но мне всего четырнадцать… так быть не должно…

Если я прав, если это ссылка для ненужных, то всё происходящее здесь согласовано с родственниками кадетов. И помощи ждать неоткуда…

В углу что-то зашуршало. Я замер, веник чуть не выскользнул из рук. Опять тени. Они везде – во снах, в лесу, в этом чёртовом подвале. Я сделал шаг ближе, сердце заколотилось. Свет упал на груду ящиков, и там что-то блеснуло.

Не металл.

Глаза.

– Ну, наконец-то! – голос прозвучал звонко, с хрипловатой насмешкой. – Я уж подумал, ты веником весь подвал до дыр вымел, а меня не заметил!

Я отступил, толкнул фонарь, он упал.

Глава 4

Свет выхватил фигуру.

Парень.

На вид мой ровесник, лет тринадцать-четырнадцать, худой, с растрёпанной чёрной шевелюрой, что торчала в разные стороны. Его кожа выглядела сероватой, как пеплом присыпанная.

Но глаза.

Зелёные, яркие, как болотные огни.

И они искрились. Словно он вот-вот засмеётся.

На нём была рваная рубаха и штаны, будто из мешковины, но они шевелились, как тени, как дым.

Он сидел на ящике и, болтая ногами, ухмыльнулся.

– Ты кто? – мой голос дрогнул. Вот гадство! Хотелось звучать храбро и по-взрослому.

Я поднял фонарь, если что, будет, чем запустить в это… этого…

– Ты кто? – повторил я более уверенно. Наверное.

– Яр, – он спрыгнул с ящика, приземлился легко и бесшумно, как перо. – А ты – Роман Озеров, спаситель волков, гроза рыжих шавок и, похоже, местный чемпион по уборке подвалов.

Он хихикнул, и его смех – как звон колокольчиков, но с чем-то глухим и немного жутким. Я отступил, спина упёрлась в стену.

– Ты следил за мной? – процедил я и выставил вперёд фонарь. – Что ты вообще такое? Ты не человек…

– Ох, какие мы грозные! – Яр закатил глаза, но его ухмылка стала шире. – Я скрад. Дух. Тень. Призрак. Зови, как хочешь. Этот лес, подвал, всё вокруг – мой дом. И, знаешь что? Тут ску-у-учно.

Он протянул последнее слово, как ребёнок, которому не дали конфету, и надул губы.

– Никто меня не видит. Ну, почти никто. А ты – видишь. И волка ты спас. Круто, кстати!

Я моргнул. Он что, серьёзно? Дух, который болтал, как мой ровесник, и дулся, как младенец?

– Ты врёшь, – буркнул я, но сердце забилось очень часто. Дух? Серьёзно?

– Вру? – Яр прижал руку к груди, будто я его смертельно оскорбил. – Я, между прочим, сотни лет тут болтаюсь, а ты – первый, кто меня заметил! И ещё врёшь, говорит! – Он фыркнул, скрестил руки и опустил голову.

Но уже через мгновение снова посмотрел на меня с задорным блеском в глазах:

– Ну, может, и не первый… – хитро хихикнул он. – Но остальные старые и вредные! – Он топнул ногой – звука не было.

– Они меня, когда видят, все изгнать пытаются! А это, между прочим, мой дом! Я здесь первее всех был… и дольше всех останусь. – В его словах послышались грусть и тоска, но через секунду его глаза снова загорелись любопытством.

– Слушай, Роман, а ты не простой. Пахнешь озером. Я почуял. – И он потянул носом воздух, словно и правда принюхался. – И ещё каким-то цветком…