Тень цепного пса

Сандра Лекс

Тень цепного пса

Глава 1

Я тону.

Вода чёрная, густая, как смола, тянет меня вниз, цепляется за ноги, за руки, за горло. Я пытаюсь вдохнуть, но лёгкие жжёт, словно в них залили кипяток.

Где я? Озеро? Лес? Всё кружится, и я не вижу неба. Только тьма.

И крик. Женский, резкий, пронзительный, бьет по ушам, хлещет по нервам.

Он везде – в воде, в воздухе, в моей голове.

Я хочу кричать в ответ, но голос тонет.

– Роман! – это отец. Его голос хрипит, бьётся на тысячу осколков.

Я вижу его на берегу – высокий, с длинными светлыми волосами, такими же, как у меня. Его глаза горят голубым, как озёрная глубина, но кровь течёт по его лицу, заливает грудь. Он падает на колени, и чудовище – огромное, с когтями, длинными, как косы, – вырывается из воды.

Оно вонзается в него, раздирает, как тряпку. Отец кричит, и я кричу, но мои ноги вязнут в чёрной воде. Я не могу двинуться. Не могу помочь. Кровь смешивается с озером, и оно шипит, как живое.

– Папа… – прошептал я. – Папа, вставай, пожалуйста…

– Беги, Роман! – это Сергей. Мой брат. Мой сильный, высокий, бесстрашный брат, который всегда знал, как сделать из подручных средств рогатку, воздушного змея или бомбу.

Он обернулся – и посмотрел прямо на меня. Рот его что-то шептал. Кажется, моё имя… Он стоит на холме, сжимая меч, но его лицо – как у мертвеца, серое, с пустыми глазами.

Он бросается к воде, но чудовище быстрее. Оно растёт, превращается в зверя – пасть, полная зубов, глаза как угли. Чудовище хватает Сергея, и хруст его костей бьёт меня по ушам.

– Нет! – крик вырвался сам собой, но голос дрогнул, как у ребёнка. Я и был ребёнком. Я ничего не мог. Я стоял – и только смотрел.

Я пытаюсь бежать к нему, но вода держит как цепи. Мой крик тонет, и чудовище смеётся – низко, гортанно, как будто оно живое.

Вдруг свет. Чистый, белый, ярче солнца. София. Вся в белом, лицо в грязи, по волосам стекает кровь. Стоит на поляне, её светлые волосы развеваются, а руки пылают. Свет вырывается из её пальцев, разрывая тьму, как бумагу.

– Соня… – хриплю я. – Я не могу…

Она бьётся, как воин, но чудовища лезут со всех сторон – десятки, сотни, с когтями и зубами.

Рядом с ней Дара, её белая собака, огромная как медведь. Дара рычит, бросается на чудовищ, рвёт их клыками, но их слишком много. Когти впиваются в её бока, кровь брызжет на белую шерсть, и Дара воет падая.

Соня отворачивается – на миг, на крохотный миг – и этого достаточно.

Чудовище пронзает её насквозь. Она кричит, её свет гаснет, и тени накрывают её как волна.

Я вижу, как она исчезает, и моё сердце рвётся.

Я пытаюсь бежать, драться, но мои руки пусты.

Я слаб.

Беспомощен.

Чудовища поворачиваются ко мне, их глаза горят красным, и из тьмы выходит он…

Дядя.

Его мелкие глазки блестят, а улыбка – как лезвие.

Он идёт по воде, не проваливаясь, его плащ трепещет, как крылья ворона.

– Ты никому не поможешь, Роман, – его голос режет словно нож. – Ты никому не нужен. Никто тебя не ждал.

Чудовища бросаются на меня, когти впиваются в грудь, и крик – тот женский крик – взрывается, разрывая мир на куски.

Я рывком сел на кровати. Простыни были мокрые, липли к коже, как чёрная вода. Сердце колотилось, будто хотело вырваться из груди. Слёзы жгли глаза, текли по щекам, и я не мог их остановить. Я задыхался, хватал воздух, как рыба на берегу. Руки дрожали, я сжимал их в кулаки, но пальцы не слушались.

– Отец… Сережа… Соня… – шептал я, и голос срывался. Дара. Её вой всё ещё звенел в ушах. Я видел её кровь, видел, как чудовища рвали её. И дядя. Его слова – «ты не нужен» – били как молот.

Комната в кадетском училище была тёмной, только лунный свет пробивался через щели в ставнях, рисуя полосы на полу. Я сидел, согнувшись, прижав колени к груди. Я был один. Отец был мёртв. Сергей пропал. Соня… Она была жива, там, с дядей, в поместье.

Но почему я видел, как она умирала? Почему я ничего не мог сделать?

Я вытирал слёзы рукавом, но они всё текли. Грудь сдавливало тисками. Болело всё тело. Особенно в груди.

Это был сон. Просто сон. Но…

Я чувствовал запах крови, слышал крик, видел дядю. Его глаза. Его ухмылку. Я сжимал кулаки сильнее, ногти впивались в ладони.

Но я не был ошибкой. Я… я не знал, кто я. Но я не давал ему победить. Не давал.

Я всё ещё сидел, прижав колени к груди, пытаясь унять дрожь. Простыни были холодные, липкие. Сердце колотилось, слёзы высохли, но щёки горели, как от пощёчины.

Я вытер лицо рукавом казённой рубахи, но ощущение дядиных слов не уходило. Оно сидело в груди как заноза.

В комнате было тихо, только скрипела кровать в дальнем углу. Я был не один в комнате. Здесь ещё трое – кадеты, как и я. Комната была тесная, с четырьмя койками, железными, как гробы, и запахом сырости, который въелся в стены. Лунный свет через щели в ставнях резал пол полосами, и в них шевелились тени. Я вздрогнул. Нет, это были не тени из сна. Просто ветер.

– Эй, Озеров, – голос с соседней койки, резкий, как удар хлыста. – Ты чего скулишь как девчонка?

Я замер. Это был тот, что спал у окна. Как его зовут? Пётр? Павел? Имя вертелось в голове, но не всплывало. Я вообще их всех путал – этих троих, с которыми делил эту камеру.

Мы все здесь были первый день, а я пока молчал, не хотел никого знать. Не до знакомств, когда комендант представил меня классу как позор клана.

– Слышь, Волков, – раздался другой голос, с койки напротив, хриплый, с насмешкой. – Он не просто скулит. Он мяучит, как котёнок, которого пнули.

Волков. Точно. Тот, что у окна – Пётр Волков. А второй… Алексей? Да, Алексей Лисицын. Его рыжие волосы вечно торчали, как лисий хвост, и он всегда первый кто лезет в драку. Третий, на койке у двери, молчал. Игнат Соколов, вроде. Он сделал вид, что спит.

– Чё молчишь, Озеров? – Волков сел на койке, и пружины заскрипели. Его глаза блеснули в полумраке.

– Сестричка приснилась? Или мамочка? – Лисицын захохотал, и этот звук – как нож по стеклу. Я сжал кулаки, ногти впились в ладони, но промолчал. Не захотел. Не стал. Если бы ответил, они бы не отстали. Лучше заткнуться, переждать.

Я опустил взгляд, спрятал лицо в коленях. Сердце застучало, как барабан, и в ушах снова прозвучал тот крик из сна. София. Сережа. Кровь.

– Ой, гляди, Лёха, он опять реветь собрался! – Волков спрыгнул с койки, босые ноги шлёпнули по холодному полу.

Он подошёл ближе, наклонился, и я почувствовал его дыхание:

– Может, тебе платочек принести, а, барончик? – Лисицын заржал громче, хлопнул себя по колену.

– Барончик! Точно! Барон, а плачет как баба!

Я стиснул зубы. Внутри всё закипело, но я промолчал. Какие только прозвища за этот день они мне не придумали: «Барончик», «маменькин сынок», «слабак». Потому что я не дрался, как они. Потому что не полез в их дурацкие разборки. Потому что я – Озеров, а это слово тут прозвучало, как проклятье, спасибо инспектору, да и дядя, похоже, постарался.

– Чё, язык проглотил? – Волков ткнул меня пальцем в плечо, сильно, больно. – Или испугался, что мы тебя в карцер сдадим?

Лисицын подхватил:

– Ага, комендант тебя там быстро от слёз вылечит! Хлыстом!

Я поднял глаза. Волков встал надо мной, ухмыльнулся, его зубы блеснули, как у чудовища из моего сна. Лисицын огрызнулся, развалившись на койке, как на троне. Соколов у двери ворохнулся, но глаза не открыл. Трус.

– Отвалите, – тихо сказал я. Голос дрожал, и я ненавидел себя за это.

– О-о-о, он заговорил! – Волков театрально всплеснул руками. – Лёха, слышь, барончик нам приказы отдаёт!

– А ну, повтори, – Лисицын встал, подошёл ближе. Он был выше меня, шире в плечах, и кулаки у него – как булыжники. – Чё ты там вякнул, щенок?

Я сглотнул. Горло было сухое, будто песком набили. Попытался встать, но ноги были тяжёлые, как в том сне. Страх липкий, гадкий всё ещё не уходил. Я не хотел драться. Не хотел. Но внутри что-то сломалось. Злость. Она была горячая, как угли, и она росла.

– Я сказал, отвалите, – повторил я, и голос уже не дрожал. Он стал твёрдым и злым.

Волков хмыкнул, но в его глазах мелькнуло что-то новое. Неуверенность? Лисицын шагнул ближе, наклонился, и его рыжая чёлка упала на глаза.

– Или что, Озеров? Заплачешь? Побежишь к коменданту жаловаться? – Он ткнул меня в грудь.

Я отшатнулся. Половицы под ногами заскрипели, тени заметались по полу, и я почувствовал, как злость вскипела, как вода в котле.

– Хватит, – сказал я, вставая. Ноги дрожали, но я выпрямился. – Ещё раз тронете – пожалеете.

Лисицын заржал, но Волков замолчал, смотрел на меня, как-то странно смотрел.

– Ой, напугал! – Лисицын сделал шаг вперёд, и замахнулся кулаком.

Я не думал. Тело сработало само . Я схватил его за запястье, вывернул, как учил отец, когда ещё был жив.

Лисицын зашипел, попытался вырваться, но я держал крепко.

– Ты, рыжая шавка, – прошипел я, и сам не узнал свой голос. – Ещё раз вякнешь – и я тебе пасть заткну. Навсегда.

Лисицын дёрнулся, но я сжал сильнее, и он поморщился. Волков сделал шаг назад, его глаза забегали.

– А ты, – я повернулся к нему, отпустил Лисицына, который отскочил, потирая запястье. – Ты, думаешь, я не знаю, как ты под коменданта стелешься? Ещё раз тронете меня – и я вам обоим глотки перережу.

Тишина. Даже ветер за окном стих. Лисицын смотрел на меня, как на сумасшедшего, Волков попятился к своей койке. Соколов у двери ворочался, но молчал. Трус. Я сел на кровать, сердце бешено колотилось, руки дрожали, но не от страха. От злости. От силы, которой я не знал. Я не слабак. Я не ошибка. И я докажу это. Всем.

Я содрал простыню с кровати одним рывком. Она мокрая, холодная, воняет потом и страхом. Спать на таком? Да лучше на голых досках. Простыня шлепнулась на пол, и я поморщился. Волков и Лисицын молчали, только их глаза блестели в полумраке, следили за мной. Соколов у двери сопел, притворяясь спящим. Трус. Я скомкал простыню в руках и шагнул к двери, стараясь не смотреть на них.

Сердце ещё колотилось от злости, от их насмешек, от того, как я чуть не сорвался.

«Глотки перережу». Боги, откуда это во мне? Что за бред я нёс?

Коридор был тёмный, пах сыростью и чем-то кислым, будто тут годами не мыли полы. Где-то капала вода – ровно, как метроном, била по нервам. Светильники на стенах, старые, с медными ободками, тускло мерцали, отбрасывая длинные тени. В них вставлены макры – мелкие, мутные кристаллы, едва светятся, будто устали. Растительные, наверное, из тех, что копают на изнанке, где каторжники роются в рудниках. Да уж на магических батарейках, могли бы и не экономить. Душ в конце коридора, за углом.

Я шёл, прижимая простыню к груди, будто она может защитить от теней, которые шевелятся в углах. Кошмар всё ещё лип к коже: чёрная вода, когти, дядин голос – «ты не нужен». Я тряхнул головой, чтобы прогнать его, но он засел в мозгу накрепко.

Душ – холодная каменная коробка со ржавыми трубами и тусклой лампочкой, которая мигала. Я бросил простыню в корзину для белья – туда же, где куча других, таких же серых и старых. Включил воду. Она была ледяная, била по плечам, как иглы, но я стоял, стиснув зубы. Лучше так, чем в той комнате, где Волков и Лисицын ждали, чтобы я опять сорвался. Вода стекала по лицу, и я закрыл глаза. Перед глазами возникла картина сегодняшнего утра. Первое сентября. Построение на плацу.

***

Плац оказался огромным, серым, как низкое небо, нависшее над ним. Мы стояли ровными рядами, сотни кадетов, затянутые в одинаковые синие мундиры, которые жали в плечах и воняли дешёвым крахмалом и потом. Я потёр шею, которую ужасно натирал этот дурацкий воротник-стойка, впивавшийся в кожу при каждом движении.

Холодный ветер гулял по плацу, забираясь под мундиры и заставляя ёжиться. Где-то впереди, на деревянном помосте, виднелась фигура коменданта. Его голос, хриплый и резкий, разрывал утреннюю тишину, доносясь до нас обрывками фраз о дисциплине, долге и чести. Слова терялись в пространстве, не долетая до смысла, оставляя лишь ощущение тяжести и тоски.

Ноги затекали от неподвижности, спина ныла. Я старался не шевелиться, ловил себя на том, что считаю трещины в асфальте, следую взглядом за одинокой вороной, кружащей над казармами. Мы были всего лишь частью этого гигантского, бездушного механизма – одинаковые, подчинённые, безликие..

Впереди, на трибуне, стоял ректор. Генерал-майор Сосновский. Высокий, статный, с сединой на висках и орлиным взглядом. Его мундир блестел золотыми эполетами, а голос гремел, как раскаты грома, точно магическое усиление использовал. Интересно это артефакт или умение дара такое?

– Кадеты! – начал комендант, и все замерли, даже ветер стих, будто боялся его гнева. Его голос гремел, а револьвер инкрустированный синими макрами тускло блестел, словно готовый плюнуть молнией.

– Вы – будущее империи. Её щит. Её меч. Здесь вы станете мужчинами. Здесь вы научитесь дисциплине, чести, силе. И не просто силе, силе духа, что держит границу с Изнанкой! Там, на Изнанке, ждут твари, что рвутся в наш мир и с каждым годом прорывов все больше. Вы будете их бить – макрами, магией, сталью! Империя ждёт от вас крови и пота, чтобы ни одна изнаночная тварь не прошла!

Я смотрел на него и, чёрт возьми, почти поверил. Он выглядел… справедливым. Не как дядя, с его маслянистыми, вечно бегающими глазками, не как комендант, один вид которого вызывает нервную дрожь.

Сосновский говорил твёрдо, но без злобы. Как будто ему не всё равно. Но потом он замолчал, резко развернулся и ушёл с трибуны, даже не оглянувшись. Его шаги гулко отдавались, пока он исчезал в здании.

– И всё? – пробормотал кто-то из младших кадетов за моей спиной. Голос был презрительный и насмешливый.

– До конца четверти его не увидим.

– Ага, а то и до Нового года – подхватил другой, с хриплым смешком.

– Сосновский слишком занят. Следит, только чтоб мы не подохли. А то, что нас калечат или жрать нечего – это мелочи.

Я обернулся. Двое старшекурсников, лет шестнадцати, стояли, скрестив руки. Один – с длинным шрамом через бровь, другой – с кривой ухмылкой. Их мундиры были потрёпанные, но пуговицы блестели, как у всех.

– Для него главное, чтоб Совет кланов не прознал, – продолжал тот, что со шрамом. – А то в прошлом году трое загнулись, и Сосновский еле оправдался.

Я сглотнул. Трое загнулись? Они что, правда умирали тут? Я хотел спросить, но язык прилип к нёбу.

Потом на трибуну вышел обер-инспектор. Тот самый, с узким лицом и бородкой, будто приклеенной. Семён Арсеньевич Крысовский. Его глаза бегали, как у крыски, а голос был холодный как лёд. Перстень на его пальце, с вырезанным крысиным силуэтом, тускло блестел, будто шептал, что его основной дар хитрость, что дал бог Крыса его роду.

В империи так: каждый род – под покровителем. Тигровы, что правят Сибирью, носят дар тигра – силу, ярость. Мамин род, Шиповниковы, – под Шиповником, их дар – исцеление. А Озеровы? Отец не успел рассказать, дядя молчал, сколько я ни спрашивал. Ну не озеро же, в самом деле, наше родовое божество?

– Кадеты! – рявкнул Крысовский, и мы вытянулись, хотя спина и так ныла. – За каждым классом закреплён инспектор. Он – ваш бог и царь. Я – обер-инспектор по учебной части, и я слежу за всеми вами. Вне учебной жизнью занимаются коменданты, по одному на каждое жилое здание. Запомните: любое неподчинение – наказание. Повторное – карцер. Здесь нет места слабости. Только дисциплина. Военная дисциплина. Империя ждёт от вас силы, чтобы отражать прорывы с Изнанкой! Там, на начальных уровнях Изнанки, только дисциплина поможет вам выжить! Не справитесь – сгинете, как немаги!

Он замолчал, оглядывая нас, как мясник – стадо. Я почувствовал, как холодок пробежал по спине. Карцер. Я уже успел услышать про это. Тёмная камера, где нет света, только сырость и крысы. Говорят, там можно сойти с ума.

– Добро пожаловать в ад, барончик. – шепнул кто-то рядом. Пётр Волков, кажется. Его глаза блестели, но не от страха – от злости.

Я стиснул кулаки, но промолчал. Не хотел давать ему повод. Не сейчас.

Глава 2

Вода в душе почему-то стала теплее. Или это я уже перестал чувствовать холод.

Только злость. Она засела в груди и стала жечь всё сильнее с каждым воспоминанием о прошедшем дне. Сосновский, который казался справедливым и честным, как, выяснилось, приехал просто для отмазки перед советом. Крысовский, который готов за малейшую провинность наказывать кадетов. Волков и Лисицын, которые думают, что могут безнаказанно надо мной издеваться. И дядя. Опять дядя. Его голос из сна звучит, как приговор, и печёт в груди. Почему он мне так странно снился? Он никогда не был любящим дядюшкой. В нашем поместье, где он жил вместе с нами, став регентом клана после смерти отца, он молчал, хмурился, злился, смотрел на меня как на пустое место, но и не орал, никогда, не бил.

А во сне он… оказался другим. Глаза стали чёрными, как вода в колодце, голос – как шёпот изнаночной твари. Что это было? Предвидение? Интуиция? Я не узнал. И это бесило ещё сильней.

Я выключил воду. Руки дрожали, но не от холода. Я не слабак. И я найду способ выбраться из этого ада. Даже если придётся драться. Даже если придётся стать совсем другим.

Я вытерся жёстким полотенцем, которое поцарапало кожу, и вернулся в комнату. Волков и Лисицын промолчали, но я почувствовал их взгляды. Соколов всё так же «спал». Я бросил взгляд на пустую кровать – без простыни она выглядела ещё страшнее. Ладно. Завтра найду новую. А пока лягу так. Я свернулся на матрасе, закрыл глаза, но сон не шёл. Вместо него – тени. Они зашевелились за ставнями, и я не знал, мои ли это страхи или что-то настоящее.

Утро ударило солнцем по глазам. Сквозь щели в ставнях пробрался серый свет, и горн протрубил жутко противным звуком. Я вскочил с койки. Сердце колотилось, как после вчерашнего кошмара. Тени, кровь, дядин голос. Я тряхнул головой, прогнал их, и натянул мундир. Он оказался жёстким, пахнул крахмалом, дешёвым мылом и ещё чем-то неприятным.

Волков уже был на ноги, застёгивал пуговицы, косился на меня. Лисицын зевнул, его рыжая чёлка взъерошилась и лезла в глаза. Соколов, как всегда, стал тянуть время, возился с сапогами. Трус. Все смолкли. Мои вчерашние слова, похоже, их впечатлили. Хорошо. Пусть боятся. Хоть лезть не станут.

Коридор загудел как улей. Кадеты затопали к плацу, их сапоги застучали по каменному полу. Я влился в поток, стараясь не встречаться ни с кем взглядом.

Плац встретил холодом и сыростью – туман стелился по земле. Мы построились рядами, спины выпрямились. Комендант встал впереди. Его лицо покраснело, как у много пьющего человека, а глаза забегали, выискивая, к кому бы придраться.

– Равняйсь! – рявкнул он, и мы вздрогнули. – Озеров! Ты что, спал стоя? Плечи расправь, щенок!

Я стиснул зубы, выпрямился. Все уставились. Волков хмыкнул, Лисицын ухмыльнулся. Соколов, как всегда, промолчал, уставившись в землю. Комендант прошёл мимо, его сапоги зачавкали в грязи. Я почувствовал, как злость опять закипела.

Занятия начались с алгебры. Учитель, старик с бородой, как мочалка, забубнил про уравнения, а я сел, уставившись в парту. Цифры поплыли перед глазами. Я попытался слушать, но мысли в голове оказались совсем другими. София… её дар получается свет. И что получается это дар от отца, потому что у мамы родовой дар – исцеление. Но как она может его использовать, если ещё не проходила инициацию. И никто пока не смог с точностью сказать, какой у неё будет дар. Получается это будущее?

Я сжал перо так, что оно треснуло. Волков, сидящий через парту, прошептал что-то Лисицыну, и оба заржали. Я понял, про что они. Про прошлую ночь. Про мои слёзы. Ну не стану же я, в самом деле, оправдываться перед этими придурками! Не трогают пока и хорошо. Позже разберусь.

Урок русского проходил так же мутно. Учитель, тощий, с очками на кончике носа, заставлял нас писать диктант. Я быстро писал под диктовку, но строчки были кривые, буквы прыгали в разные стороны. «Тебя никто не ждал», – шепчет дядин голос.

Что это значит? Ждали не меня? Или вообще не ждали младшего ребенка? София скорей всего не знает… ей тогда было года три-четыре… Дядя не скажет. А больше сказать некому. Хотя… Есть еще бабушки и дедушки, наверное… У всех же есть? Но я их не помню совсем. Кого-то из них, по-моему, видел один раз в детстве. Ладно выясним… так или иначе. Я зачеркнул строчку так, что порвал бумагу. Учитель нахмурился, но промолчал.

Физика. Никогда не думал, что этот предмет можно преподавать та-а-ак нудно. Преподаватель – лысый, маленький, толстенький с огромными круглыми очками. Голос гнусавый, тихий и заунывно монотонный. Таким голосом хорошо отпевание на кладбище читать, а не физику преподавать. Как я не пытался сосредоточить, ничего не выходило. Голос учителя действовал как гипноз и заствлял снова отвлекаться на свои мысли.

Лисицын кинул мне записку. Серьезно! Он что девчонка-малолетка – записочками обмениваться? Я и не думал её открывать, я и так догадывался что там. Очередная насмешка. Я скомкал бумажку и спрятал в карман. И опять начал злиться.

Литература – просто луч света в этом аду. Преподавательница – женщина, единственная в училище. Елена Павловна. Её голос мягкий, а глаза добрые, но усталые. Она читала нам Пушкина, «Медного всадника», и я почти забыл про чудовищ. Почти. Она заметила, что я не писал, а просто смотрел в окно, и спросила:

– Роман, о чём задумался?

Я вздрогнул. Все обернулись. Волков ехидно хихикнул. Я пробормотал что-то невнятное про поэму, но она лишь покачала головой – не сердилась, а смотрела так пристально, словно видела меня насквозь. Я потупил взгляд.

Физкультура обернулась тремя часами чистилища. За плацем, где утром проходило построение, расположился стадион. Вот он и превратился в филиал ада, где нас гоняли, как… собак. Бег на скорость, отжимания, прыжки через козла, бег на выносливость. Учитель, здоровяк с шеей, как у быка, орал:

– Быстрее, щенки! Вы не в графском дворце!

Я бежал, пот заливал глаза, лёгкие горели. Волков и Лисицын держались впереди, их спины мелькали и бесили сильнее, чем крики учителя.

Я отстал, ноги отяжелели, дыхания не хватило. После смерти отца и исчезновения Сергея я забросил физические занятия. София отдалилась и почти не выходила из родительской библиотеки. А у меня оставалось единственное увлечение – живопись. До этой осени преподаватель приезжал ко мне каждую неделю. А вот в конце лета дядя решил, что хватит тратить на меня деньги клана, и отправил сюда. Ну, будем считать, что на учёбу. Да уж…

На очередном круге я споткнулся. Нога зацепилась за камень, и я шлёпнулся прямо в грязь. Лицо, руки, мундир – всё оказалось в липкой жиже. Кадеты заржали, учитель прорычал:

– Озеров! Ты что, девчонка, в обморок падать? Встать!

Я поднялся, грязь поползла по подбородку. Лисицын проорал: «Барончик, ты в луже купаешься?» Волков подхватил, и смех стал громче. Злость вскипела, как кипяток. Я сжал кулаки, грязь захлюпала между пальцами. Учитель подошёл, его лицо сделалось как грозовая туча.

– Озеров, – прошипел он. – Ты позоришь мундир. Десять кругов штрафа. После всех.

– Но я… – начал я, но он перебил:

– Молчать! Ещё слово – и в карцер!

Я проглотил протест. Кадеты разошлись, занятия закончились, а я остался. Один. Бегал круги, пока солнце не село, а ноги не подкосились. Грязь засохла на коже, мундир, облепленный грязью, напоминал средневековые доспехи. Каждый шаг отдавался болью. Н-да! С физической формой нужно что-то делать… нельзя оставаться таким слабаком.

Когда я закончил, плац опустел. Только тени шевелились в углах, и я не понял, мои ли это страхи или что-то ещё. Я рухнул на колени, задышал прерывисто. Злость пылала, но теперь она была направлена не только на Волкова, Лисицына или учителя. Но и на меня. На мою слабость. На то, что я не могу быть, как София во сне. Как отец и Сергей были при жизни. Я поднялся, стёр грязь с лица. Завтра будет всё болеть. В чём-то эти придурки были правы – я оказался слаб.

Ночь прошла как в лихорадке. Я ворочался на голом матрасе, кровать скрипела, как старые кости. Сны лезли в голову, но не такие чёткие, как вчера. Обрывки. Тёмная вода, но теперь она шептала. Тени с когтями, но без лиц. Женский крик, но приглушённый, будто из-под земли. Я не видел ни отца, ни Сергея, ни Софию, но чувствовал их – где-то рядом, за гранью.

Просыпался раз за разом, в холодном поту, с липким страхом, который оседал в груди. К утру я был разбит, будто таскал мешки всю ночь. Глаза жгло, а в горле застрял ком.

Утро встретило меня тем же горном, тем же мерзким звуком. Я натянул мундир – всё ещё грязный после вчерашнего плаца, – проигнорировав взгляды Волкова и Лисицына. Соколов, как всегда, возился с сапогами, притворяясь невидимкой. Вот же трус. Я молчал, и они тоже молчали. Но их ухмылки – ничего хорошего мне не сулили.