Река Великая

Тамара Петровна Давыдова, мать пропавшего без вести, стояла на четвереньках перед открытым трельяжем и листала фотоальбом в коричневом переплете с въевшейся пылью. С ее слов полицейские узнали, что женщина половину своей жизни была завучем в псковской школе и, перед тем как уйти на пенсию, на несколько лет заняла пост директора. Сын Михаил Львович Давыдов пошел по ее стопам: получил педагогическое образование и тоже в свое время директорствовал – в престижной городской гимназии с экономическим уклоном. Потом они переехали в Тямшу, здесь он работал простым учителем математики.

– Эта – последняя. – Тамара Петровна вручила Ивану Сабанееву групповой снимок. На лице у бывшей учительницы были очки в толстой траурно-черной оправе. По глазам было не похоже, что она плакала.

Класс ее сына на фотографии – раза в два меньше, чем тот, в котором учился Иван в своей завеличенской школе, всего человек пятнадцать. Михаил Львович в коричневом пиджаке стоит между двух рослых девчонок с прическами и с растерянной доброй улыбкой глядит в объектив.

– А покрупнее нету?

– Только старые.

Сабанеев повертел фотографию в руках, раздумывая, возвращать ее или нет.

– Я на компьютере у себя посмотрю. На Новый год в школе фотографировались.

Лейтенант обернулся к дивану, где сидели двое мужчин помятого вида. Обоим, как и пропавшему учителю, было чуть за сорок. Голос принадлежал тому из двоих, который был с лысиной, а сложением – пониже и покоренастей. Одет он был в огородные джинсы и застиранную футболку с принтом английской рок-группы из 70-х.

– Вы его последним видели?

– Я, – подтвердил мужчина.

– В котором часу?

– Ночью, не помню точно. После того, как в актовом зале мероприятия закончились, мы уже взрослым составом собрались, чтобы День Победы отметить. Павел Петрович первым ушел. А мы с Михал Львовичем еще посидеть остались. Час был, может, два, когда разошлись. На мобильник не посмотрел.

– У жены его лучше спросите! Разве не видите, что он не помнит ничего?! – Мать поднялась на ноги и хлопнула дверцей трельяжа, на котором остался лежать раскрытый альбом.

Сабанеев вытянул шею и разглядел под пустым местом на странице снимок форматом поменьше: тот же класс в темно-синей форме, но на пару-тройку лет младше: из мальчишек и девчонок не все достают Михаилу Львовичу до плеча.

– Какую вы должность занимаете в школе?

– Завуч, – не без гордости ответил коренастый в дырявой футболке. – Ну и географию с трудами веду. А Павел Петрович – психолог.

Психолог на диване рядом с ним был одет в летний костюм в полоску. Особой приметой служил шрам, который снизу вверх пересекал вертикально левую щеку, бровь и половину лба, и был оставлен, с большой вероятностью, лезвием топора.

– Конфликты у него были с кем-то из соседей или коллег? – задал вопрос майор Копьев.

– Только с директором ругались иногда. Но она ни с кем поладить не может. Старческая деменция.

– Полная клиническая картина, – закивал психолог.

Кроме трельяжа с диваном, в помещении уместились два больших шкафа, письменный стол с телевизором и этажерка. С одной из полок выпирал наружу сложенный рулоном полосатый матрас. Из-за чрезмерной меблировки комната в хрущевской квартире, и так небольшая, казалась совсем крохотной.

На диване психолог обернулся к завучу:

– А вы про бомжа участковому рассказали?

– Про какого бомжа? – тут же заинтересовался Копьев.

– Может, и не бомжа, не знаю. Приглашал меня выпить один. Ночью с 1-е на 2-е мая.

– Где это было?

– Возле моего дома на улице Святой Ольги.

– Покажете? – Копьев не нашел свободного стула в комнате и устроился на узком деревянном подоконнике. Когда он отошел от окна, хозяйка тут же бросилась задергивать шторы, хотя на улице и не думало смеркаться. Люстра загорелась тоскливым желтым светом.

Психолог со шрамом от топора первым встал с дивана и, как только они вышли в подъезд, начал свой монолог:

– Снижение социального статуса, самооценки, тотальная смысловая девальвация, опустошенность, – перечислил он, – вы же понимаете, всё это – обычный фон для развития алкогольной зависимости. Вдобавок, кризис среднего возраста. Хотя лично у Михал Львовича все проблемы тянулись из детства. Отец умер рано, а у Тамары Петровны доминирующий тип личности, вы, наверно, сами заметили. Это катастрофа для ребенка. Я не видел ни одного нормального человека, который вырос бы в подобных условиях, у всех что-то не так. Она сказала вам, что это мы с Александром Николаевичем споили его. Я не стал при матери говорить, но, на самом деле, Михал Львович на работе выпивал с тех пор, как устроился в школу. В шкафу в кабинете математики у себя держал бутылку. – Рассказчик на этих словах обернулся к завучу, и тот на ходу согласно закивал.

Вместе с полицейскими они спускались уже к первому этажу. На лестничном пролете пахло жареной рыбой.

– Женился Михал Львович поздно, после тридцати, – продолжал психолог. – Мать, естественно, сразу не сошлась с невесткой: такие матери – они не готовы сыновей делить с другими женщинами. Родился ребенок, стало еще хуже. Бабушка привычные воспитательные практики стала применять к внуку, невестку не спрашивая. А Михал Львович – он не мог Тамаре Петровне и слова сказать, мать для него оставалась авторитетом. Жена молодая долго терпела, честное слово, другая раньше ушла бы. При разводе разменяли две квартиры, их с женой и матери. Бывшая жена увезла ребенка в Тверь, она оттуда родом. У Михал Львовича оставались еще долги, и с матерью вдвоем им денег не хватало на двухкомнатную в городе. Купили здесь, в Тямше. В Пскове он был директором экономической гимназии, а тут устроился на ставку учителя математики. Школа у нас обычная, среднеобразовательная, без уклонов. Но самым тяжелым для него была разлука с сыном. Всю свою душу он вкладывал в классное руководство, сублимировался, так сказать.

Говорить он закончил уже на улице. Копьев и Сабанеев слушали, не перебивая. Мужчины вчетвером миновали школу, потом школьный стадион и повернули в частный сектор. Изогнутая дугой улица Святой Ольги выходила на деревенское поле. На горизонте за ним чернел лес.

Огород психолога был предпоследним от края села. Посреди участка с двумя теплицами из густой поросли девичьего винограда выглядывал зеленый дом в один этаж. Когда компания приблизилась, в ячейку изгороди просунул нос пес, похожий на лайку, с пушистым, закрученным в тугое кольцо хвостом.

Психолог остановился, не доходя до калитки:

– Первомай мы отмечали втроем у Александра Николаевича, на Зеленой, 9А. Михал Львович у него ночевать остался, а я домой пошел и не дошел немного. Ну, перебрал, понимаете. Вот здесь закемарил, у забора. – Рассказчик махнул рукой в сторону железной сетки. Пес за ней наклонил голову набок и с любопытством глядел на чужаков. – Проснулся от того, что кто-то меня толкает. Смотрю, человек надо мной стоит. На вид не то, чтоб обязательно бродяга, не знаю. Но одет так себе, какой-то весь неухоженный. «Не спи, – пихает меня, – замерзнешь». Помог подняться. Я смотрю снова: не из наших точно. Сам он пьяненький был, но, может, и прикидывался. «Как звать тебя?» – спрашивает. «Павлом», – отвечаю. «Ну а я – Петр». С Первомаем поздравил. «Согреться, – говорит, – тебе сейчас надо скорее, а то пневмонию, не приведи Господь, заработаешь. Пойдем, налью сто грамм». Ночь и правда холодная была, но я отказался, неладное почуял. «Нет, – говорю, – извини. Спешу, дела у меня». «Ну Христос с тобою», – отвечает и по улице обратно в сторону школы пошел.

– А куда приглашал, не сказал?

– Не сказал.

– Возраст?

– Нестарый по голосу. Он вообще в капюшоне был, а я не разглядывал особо. Бороденка мне только запомнилась: странная, как будто фальшивая.

Завуч щелчком сбил со щеки комара:

– Может, и правда замаскирован был?

– Может, – сказал лейтенант Иван Сабанеев.

Напротив хозяйства психолога через узенькую улочку Святой Ольги зеленела картофельная посадка, у дороги запорошенная пылью. Где-то ревела бензокоса. Ветер доносил аромат первого весеннего покоса.

– Машины не заметили?

– Белой «Газели», что ли? В этот раз не видел.

– А раньше?

– Ну проезжала как-то, да.

В разговор вмешался завуч:

– Три года назад пропал наш школьный сантехник Виктор Иванович, перед ним – Хороводько, Толик еще в 90-е, – он начал загибать пальцы, – Кротов в 89-м, еще раньше – Королев, Лапушкин. Всего шесть человек, кого только я помню. И участкового нашего прежнего так и не нашли, кто зарезал.

Иван Сабанеев перевел вопросительный взгляд на майора:

– Мельниченко, на здешнем участке работал, – объяснил тот. – Осенью 94-го был убит вместе с супругой у себя дома в постели. Множественные колото-резаные. Среди ночи ворвалось несколько человек.

– За полгода до его убийства Толик потерялся, мужичок здешний, немного с простинкой, – снова заговорил завуч. – У вас там в Пскове до деревенского дурачка никому не было дела, а Мельниченко не мог успокоиться. Копал. И всё больше в сторону Ящеров. За день до того, как его зарезали, он в школу приходил детей опрашивать: Людмила и Невзора Асичей, сестер Сварожич. Младший Сварожич, Ждан, я не помню, ходил в школу уже тогда, или еще нет. А Невзор Асич был со мной в одном классе.

– Дети из Ящеров учились у вас?

– С тех пор, как школу построили, говорят. Я учил последних: Божика, Любаву, Богдана Асича. Их на домашнее обучение перевели после одного происшествия.

– Что за происшествие?

– Случись оно в другой деревне, это и происшествием не назвал бы никто. Так, шалости детские, – решил уточнить завуч. – Еще в наше время староверы особняком в школе держались, да и к ним никто не лез: побаивались. Так и с младшим поколением продолжалось. Но тут неожиданно Божик с одним мальчишкой задружился: семья многодетная, неблагополучная, из города к нам переехали. Дошло до того, что он этого Вадика – так мальчишку звали – в гости пригласил. На школьном автобусе вместе доехали. На дворе у себя он предложил ему в прятки сыграть, и, когда Вадик в сарай запрятался, Божик его там закрыл и не выпускал, пока родители не вернулись: они куда-то уезжали по делам. Вадик своей матери всё рассказал, та пришла жаловаться. Родителей-Родичей к директору вызвали, спокойно поговорили. На следующий день они уже вместе с Асичами и Любавиным отцом из Ящеров приехали и заявления написали на перевод детей на домашнее обучение.

Долговязый белобрысый мужичок в спортивных штанах и в майке вывалился на крыльцо. Из распахнутой двери за его спиной доносилась музыка. Чей-то визгливый женский голос в избе пытался перекричать певца:

А за окошком месяц май, месяц май, месяц май.

А в белой кружке черный чай, черный чай…

На негнущихся ногах-ходулях мужичок прошлепал в сторону забора, за которым не заметил наблюдавших за ним троих лиц духовного звания, остановился перед клумбой с желтыми ромашками, одной рукой приспустил штаны и стал справлять малую нужду. Отец Александр брезгливо отвернулся:

– Не пойму, в каком часу надо за стол сесть, чтобы к одиннадцати утра в столь безобразном виде быть?

– С вечера еще гудят. К ним родственники из Пскова на майские приехали погостить. – Власий указал на зеленые «Жигули» с многочисленными ржавыми пробоинами у забора. – Люди бедные и незлобивые.

– Родственники?

– Христовичи сами. Про родственников не ведаю.

К хозяйству Христовичей примыкал выморочный двор стариков Токаревых. Дальше стоял без забора еще один заброшенный дом, каким-то чудом сохранивший все окна, кроме чердачного. В шифере как пролом от снаряда чернела круглая дыра.

– Нечаевы здесь жили, – стал рассказывать Власий, – Сразу как совхоз распустили, в Псков уехали. Долго, говорят, изба на продаже стояла, да не нужна никому была. В те годы все из деревни в город ехали, обратно – никто. Так и бросили избу. Живы, нет ли, один Бог ведает. Тут Комаровы, померли оба, – они поравнялись уже со следующим домом. – А напротив – Волкова Тамара Михална, вдова, в прошлую осень от ковида померла.

Летом накануне, когда мать еще и не думала помирать, сын приезжал к ней из города покрасить забор. За ярко-салатовой изгородью опрятный домик с занавесками на окнах стоял как жилой.

– Вымирают, гляжу, ваши Малые Уды, – подытожил городской священник.

– Да кто не вымирает нынче? Бабаево возьмите, или вон Неклочь, в Сорокине тоже два жилых двора осталось – везде сплошной декаданс.

Как ни отговаривал Алену отец Власий, та поехала подавать заявку в «Верочку». Андрюхе об этом проболталась, а он уж ему донес. Деревенский священник ожидал, что городские приедут со дня на день, но не думал, что будет это в воскресенье, да еще что в храм к нему заявятся.

С утра голова гудела как благовест, и браги налить было некому: хозяйка с внуком Никиткой поехала в Крюки непутевого зятя в колонии навестить. В том, что остался он непохмеленным, Власий теперь видел Господень промысел. Не то чтоб боялся он этого городского Александра, равного с ним по чину иерея, но и лишних пересудов в епархии не хотелось: в последние годы начальники церковные за здоровый образ жизни хуже комсомольцев стали ратовать. Недолог час, вино на причастии клюквенным морсом заменят.

Осмотревшись в храме, Александр попросил проводить их с помощником до Алениного дома, и по пути всё задавал вопросы: и не столько про Алену, сколько про сами Малые Уды: давно ли деревня стоит на реке? И сколько храму лет? Да отчего такое название двусмысленное?

Помощник его, инок Нектарий, всю дорогу внимательно слушал их разговор и молчал. Он был ростом чуть выше карлика, а с лица – немного юродивый. Как обычно с юродами, возраст нельзя было определить на глаз: можно и двадцать дать, а можно и весь полтинник.

Впереди уже показалась Великая.

– Слыхал, приход ваш Дионисийский совсем оскудел с тех пор, как на погосте Выбутском храм Николы Чудотворца восстановили?

– Не особенно. Раньше, конечно, и с Бабаева, и с Сорокина на праздники люди бывали, да всё равно всё больше местные, как раньше ходили, так нынче и ходят.

– Давно вы тут подвизаетесь?

– Десять лет нынче, как мой предшественник настоятель отец Фалалей гибель лютую принял, Царствие ему Небесное, – Власий крестится, не сбавляя ходу.

– Что за гибель? Не слыхал.

– Зима дюже студеная была. Замерз насмерть, у причала нашли вон.

– Вечная память! – Александр вслед за деревенским священником осеняет грудь крестом и щурит глаза на реку. За деревцами на другом берегу дымит печная труба. – Там у вас Волженец?

– Волженец, верно, – удивляется его осведомленности Власий.

– А староверы у вас еще где-то поблизости, говорят, обитают?

– Выше по течению, за излучиной деревня их. Отсюда не увидать.

– Давно они тут у вас?

– Испокон веку. Еще при княгине Ольге селение в летописях где-то помянуто было. Когда раскол случился, они при старой вере остались, от священства нашего отказались, хоть и продолжали для виду в церковь ходить. Формально к нашему малоудскому приходу относились. В старину, сами знаете, было чего опасаться: и заживо жгли их, и в тюрьмах истязали, чтоб от веры своей отреклись. А как гонения закончились, тогда уже открыто себя старообрядцами объявили, но до сего дня добрые отношения с нашим приходом сохранили. С праздниками друг друга поздравляем.

– Я вот к чему всю эту беседу эту завел, – стал объяснять городской священник. – Во Владимирском храме под Печорами приход освободился. Молодежи полно желающей, да епископ, когда мы об этом беседовали, мне признался, что иерея с опытом служения найти хочет – участок непростой, мол, по-своему. Вот я про вас и подумал. Не хотите перебраться? Не город это, конечно, но деревенек вокруг – тьма, и при церкви домик есть, ни с кем делить не придется. В наши-то лета тяжко уже по съемным мыкаться.

– Да что мне этот домик, Господи! Я у хозяйки своей как у Христа за пазухой. И покормит, и постирает.

– И всё же подумали бы.

– Не слыхали вы, может быть? Издревле обитель наша Дионисийская окормляет здешний приход. Настоятели назначаются из клира монастыря. Так заведено было с самого основания. И ежель что, наше братство под прямой протекцией архимандрита Фотия находится.

– Того, что в епархии отдел по межконфессиональным отношениям возглавляет?

– Его самого, – со значением ответил Власий.

Молодой овчар на цепи выбрался из будки встретить гостей. Семеновские двойняшки – мальчик с девочкой лет по шести – вдвоем катали за веревочку по огороду большой желтый грузовик. Когда пес залаял, они бросили свое занятие и с открытыми ртами уставились на троицу в церковной одежде за сеткой-рабицей.

Власий потянулся открыть калитку, но Александр перехватил его руку:

– Обождите, отче. Пока не вошли, хочу спросить: со спиртным как у матери? Не злоупотребляет?

– По праздникам выпивает. Ну бывает, конечно, что и не по праздникам. Как все, одним словом.

– По канавам-то хоть не почивает?

– Не особенно. Может, пару раз видел, – сообщил Власий равнодушным тоном.

Александр с недоверием поглядел на него и сказал, помолчав:

– Детки-то, видит Бог, не виноваты ни в чем. В своем фонде мы в руки родителям ни копейки не даем, сами еду покупаем, вещи детские, игрушки…

– Канцтовары к школе, – подсказал маленький монашек.

– При известном умении и вещи детские, и игрушки, и канцтовары пропить труда не составит, – усмехнулся Власий в ответ. – Вот у меня, к примеру сказать, кадило золотое в прошлом году похитил кто-то, и едва ли для того, чтоб самому службы служить.

– Естественным образом, – согласился Александр. – Но у нас в фонде всё под контролем. Волонтеры есть. Они семейства подопечные регулярно навещают да присматривают, где надо.

Возраст: 45-47 лет, рост: средний, цвет волос: темно-русый с проседью. Борода, усы. Глаза серые. Без особых примет. Одет в темно-синие джинсы неизвестной марки и в серую ветровку с логотипом и надписью «Carolina» белыми буквами на правой стороне груди. На ногах – белые кроссовки с оранжевыми шнурками. Брючный ремень обмотан петлей вокруг шеи и привязан двойным узлом к трубе отопления под потолком. Опорой самоубийце послужил обрезок толстой ржавой трубы, откатившийся к стене, – лейтенант Иван Сабанеев окончательно убедился в этом, осмотрев предмет и обнаружив на ржавчине свежие следы от механического воздействия.

Когда от местной управляйки передали сообщение о неопознанном трупе в подвале многоэтажки на улице Гущина, он как раз выходил из здания ГИБДД, где перед этим несколько часов в компании симпатичной брюнетки с погонами лейтенанта изучал перемещения белой «Газели» из Ящеров по ночным дорогам области. Копьев на машине в это время стоял в пробке из центра города, и Сабанеев пешком по Запсковью первым успел добраться до адреса.