Кулайский клад

Светлана обратила внимание на кукушку.

– Июль уже давно прошел – заметила она, поежившись от холода – Поздно поет, сбой пошел в вашем инстинкте.

– М-м, да – покосился туда же Платон – А вот это признаю, странно.

–А что вы все-таки хотите здесь выкопать? – поинтересовалась Светлана – Кулайская культура, от нее ведь одни бронзовые фигурки остались.

Она произнесла это довольно уверенно, хотя пролистать музейный каталог успела впопыхах, просто чтобы не прослыть легкомысленной городской девчонкой, грузная кураторша и так с пренебрежением смотрела на ее задорно-висячие сережки и новые ботильоны. Ну и что, что вас знания к земле клонят, участливо тогда подумала Светлана, а я на диете, каталога будет достаточно.

– Вот – Платон развернул серую распечатку – Вот такое ажурное литье осталось. Видите, какая тонкая работа, и символы немного рассказывают нам, как понимали мир кулайцы. Но найти я здесь хотел не их, а остатки керамики. Если сравнить их с керамикой других периодов, можно установить точное время происхождения кулайской культуры. Этот вопрос еще подвешен.

– А загадки этих фигурок? – покрутила распечатку Светлана – Их вы не хотите решить?

– Светлана, я расцениваю шансы разумно. Вопрос зооморфных фигурок подвешен навечно.

– Почему?

– Вы слишком далеки от науки, чтобы понять.

– А вы объясните.

Платон вздохнул.

– Потому что эти вот тени, – указал он на зооморфные изображения лосей и птиц – Которые мы видим на стенах пещеры – он посмотрел на Светлану как бы с намеком, но намек пропал всуе – Вне пещеры могли быть как лесными духами, так и мутировавшим лосем с тремя головами или чучелом на голове шамана во время жертвоприношений. Мы может из этой пещеры вышли, но вокруг уже ничего не осталось. Остается довольствоваться тенями. Но у нас, людей современных – со скупой улыбкой указал он на фонарь – Стало больше источников света. И никто больше не пользуется костром. Может, оно и к лучшему. В костре тени, от костра тени, и не разберешься какие из них правдивы. Современность старается отсеять лишнее, а в мироздании слишком много щелей, через которые происходит утечка прошлого. С одной стороны оно выливается к нам, сюда, а с другой…

– С другой? – подалась вперед Светлана.

– С другой – помедлил Платон, что-то обдумывая – Утекает туда, откуда все начинается, и где все кончается. И с той стороны оно, пожалуй, может влиять на будущее. В обратном порядке.

– А как это? – распахнула глаза Светлана.

– А об этом, вы, и подумайте, пока тут сидите – поднялся Платон – Вам, погляжу, не спится, вот и покарулите.

Светлана растерянная от такой наглости посмотрела в сутулую спину Платона, а потом перевела взгляд на небо.

– Вот это лось! – кинула в звездную степь камешек она.

Глава 2. Прибытие

Живописны августовские берега Приобья. Лес стоит копьями. Небо ровное, глянцевое, прохладное. Земля плодородная и черная. Перестают только вокруг петь птицы, улетают, остается одна сиплая рвань и нечеловеческий гогот. Но в просторе таком и они звучат песней, разнесет на волны воздушные, и уже не скажешь, что крик был жуткий. По частям если его слушать, он и не крик вовсе, а безвременное эхо.

Так думал Андрей, пока добирались до дедовской деревни. Дядя их, Иван Макарыч, с теплотой подумал он, далеко вон как забрался, в глухое поселение у устья Иртыша. Как все его предки там жили, так и Иван Макарыч живет, поддерживает старый уклад. Зато природа вокруг какая. Тайга, лес, как в былинах, корнями в древность уходит. А воздух, наверное, Андрей с досадой потянул формальдегидный шлак Томска, не в угоду этому.

Автобус лениво протаскивал их по улицам. Проплывали дома, дороги, солнце слепило в мутное окно из пыли. Дачники уже не бежали с рюкзаками на электрички, наоборот, возвращались с ведрами не спеша, деловито, зная, что бежать уже некуда, сезон заканчивается, а вместе с ним и бодрая копка картошки, борьба с морковной ботвой, вечерними комарами и мыслью, как не вовремя все время заканчивается в бочке вода. Вечера такие становятся уютными, закаты розовыми, месяц светит хрустальный, копчёный деготь от шпал вдыхается романтически. Хорошие вечера, почти подмосковные, как из песни, а не из недр лукоморья за МКАДом. Там, в подмосковье, вечера тихи и упоительны, не поспоришь, но пытался Андрей как-то туда к другу на дачу добраться, так и застрял где-то между цивилизацией и церквями Ярославля и Владимира. Там тоже на иконы придешь посмотреть – провалишься в Русь, а выйдешь, не в Русь, но тоже куда-то провалишься. То в лужу, то в талый грязный сугроб, то в канаву вместо дороги, а то и вовсе в иное какое безвременье. В поэме Введенского вот есть наглядный пример. Как начинается сцена «Петров в военном платье», география действия обозначена затейливо – «Уральская местность. Ад». С одной стороны понять ее просто, с другой иносказательность автора дает усомниться в том, что мы еще в России. Вот и Андрей иногда сомневался.

Он перевел взгляд в перед автобуса. За три сиденья от него тряслись его брат Николай и сын Николая Игорек. Как они все вошли в автобус места были, но стоило Андрею плюхнуться на сиденье у окошка, Николай тяжелым шагом прошел к дальним сидениям, пестуя перед собой Игорька невидимым поводком. Андрей не обижался. Хорошо думал он, хорошо выбраться из, закрутившегося в первосентябрьскую карусель, города, вихрь которой сминает последние недели лета в неудачно нарисованный пейзажный эскиз. А Андрей хотел бы полюбоваться взаправдишной природой. В Томске он последний раз был еще маленьким. Эх, вот это удаль была, и рыбалка, и босые ноги по крапиве, ай-ай, да и на крапиву все равно смех. И Николай тогда был не Николаем, а Колькой, и не меньше Андрея улыбался. А потом судьба-развилка размотала, разменяла лето в дедовском доме для Андрея на, завлекающую улыбкой шапито, Москву, а для Николая – на армейскую службу где-то за Уралом. Он оттуда сначала письма матери слал, а потом пропал, только когда с войны вернулся, они о нем и узнали. О нем узнали, а самого Николая – нет. Больно было тогда Андрею, привыкшему к задорной улыбке, растягивать при Николае губы, смеяться, как будто перед ним официальный орган государственного аппарата при котором ни-ни, как мама учила, вести себя нужно строго и правильно. В общем Николай стал казенной бумажкой, которую пытался выбить в соцучреждениях, чтобы как-то построить себе малоквадратное гнездо на подточенном дереве жилищного вопроса. Бумажка эта дряхлела на глазах, и однажды совсем рассыпалась в пальцах какого-то недовольного работника, который о войне последний раз слышал во дворе дома, за квадратным выступом неизвестного сооружения детской площадки, сжимая в пальцах импровизированного Макарова и пряча от противника школярские колени.

Мотало Николая где-то, мотало, пока Андрей с переменным успехом учился, и снова встретились они, когда Андрей уже выучился в театральном училище губы с поводом и без повода растягивать, и каменное царевское выражение при любом субъекте уже не государства, а федерации держать. При грозной, не вписывающейся в геометрию социального чертежа, фигуре Николая обнаружился Игорек. «Сын» представил его Николай.

Андрей от счастья накупил племяннику машинок и сладостей, на что тут же получил от брата взбучку. Негоже, дескать, сулить смладу символы чревоугодия и капитализма, так вот оно все и воспитывается, от маленького грузовика до московского буржуа с костью фазана в зубах. Стояла, видимо, давно уже эта кость у Николая поперек горла при виде беззаботных юнцов, летящих на всех порах на учебу, на свидания, на прогулки, не обремененных долгом, потому что выпало им в другое время опериться. И Андрей, видимо, фазаньей костью стоял. Машинки Игорька быстро куда-то исчезли, и всем вскоре стало понятно, что Игорек будет воспитываться на лебеде, муштре и крановой воде, которые закаляли дух его отца в окопе сражений. Николай готовил его к «войне против всех», чаянно надеясь, что Игорек-то, в отличие от него, эту войну выиграет. И главным кнутом в этом воспитании было периодическое полное игнорирование ребенка, дабы показать ему, что в мире этом ты никто, и заслуги твои никто не оценит, а замечать тебя будут только, когда станешь прямолинейно полезен.

А Андрей все равно от своей натуры не отступал. Он подмигивал сейчас из-за сидений Игорьку не из жалости, а просто потому что настроение хорошее, день солнечный, а впереди приключение в дедовской деревне. Ох, Игорек еще и не представляет, там и игрушек тебе не надо, раздолье чудес по берегам Иртыша, природные дары, веселье в чистом виде.

– Дальше не едет – завис над Андреем Николай – Здесь выйдем.

Андрей спрыгнул с лесенки автобуса, подал руку Игорю, чтобы тот не упал с высокого выступа. Николай с безрадостным видом созерцал открывшиеся окрестности. Высадили их почти посреди леса, и если бы не указатель до села, бродить бы им среди берез, как в старой сказке, пока колобок не прикатится.

– Вон в ту сторону.

Андрей весело закинул куртку на плечо и, вдыхая свежесть дневного полудня, смешаннную с запахами нагретого сорника, крапивой да марью, пошел широкой походкой по тропинке от указателя. Игорь тащился между ними, бросая тревожные взгляды по сторонам. Читать он умел и указатель прочёл, но книжки читал украдкой по ночам, чтобы отец не отобрал. Сказки всякие, а там то волчок, то медведь в лесу, и ночью так бывало не по себе, что приходилось в три раза обернуть кругом одеяло, чтобы волк не пролез. А тут лес открытый, зачем они сами к зверю идут?

– Вот дядя обрадуется – представил Андрей, широко улыбаясь – Неожиданные гости. Как его предупредишь то? Ни телефона, ни телеграмм. Голубиной почтой? – расхохотался он – Да, Иван Макарыч наверняка обрадуется. Столько лет племяннички не навещали, а ведь каждое лето звал, не заскучал, не осиротел ли там?

– Не умер ли? – отозвался глухо Николай – В деревне человек под сорок, да никто в город не ездит, весть не донесет.

– Типун тебе на язык, Николаша! – рассмеялся Андрей – Сколько дядьке то сейчас, лет за семьдесят? Для деревенской жизни все равно что пионер. Корешки себе заваривают, да на воздухе каждый день.

– И без больницы.

– А для чего здоровому человеку больница? На остальных здоровыми бациллами подышать? Если б это вот так работало.

– Мать лучше нашу помяни. Таблетки не признавала, врачей не уважала, и в могиле сколько пылится уже лежит? А все давление – Николай смотрел под ноги хмуро – Начнешь таблетки вовремя пить, в один распрекрасный день не шарахнет.

– А я, знаешь, тоже противник медицины – козырнул Андрей ухваченной метелкой гречихи – Оно вот здесь – указал он на висок – Все твое здоровье. Ты бы, Николаша, усы к щекам подтянул – посетовал он – А то как безрадостный домовой с хутора, которому по углам ночами пыль приходиться грызть.

Андрей сказал это беззлобно и бесхитростно, желая вовлечь Николая в светлый мир, который брату почему-то был недоступен. Николай ничего не ответил, только усы оправил нервным, трясущимся жестом.

Прошли они мимо леска, испили воды из холодного ручья, запутавшегося в канаве меж трав. Дорога совсем испортилась, глина да камни, и видно было, что на машине сюда не проехать, а когда дома деревни показались, уже солнце палило золотой лучиной высоко в небосводе.

– Ты дом помнишь? – нервно спросил Николай, желая и оттягивая встречу.

– А как же – Андрей уверенно шел по дороге – Вон те белые окошки. Гляди, и дымок к приходу гостей по трубе спускается.

Втроем они ступили во владение деревни, осматриваясь в тишине. Закисшая в корнях осота и ползучего пырея, деревня спала, только из двух деревянных домов одиноким сходом пепла струился серый дух. Покосившиеся гармони заборов пели, шатаясь от ветра, истертые дождями и снегом крыши шептали по ночам лесные сплетни. Перед покатым домом Ивана Макарыча туман клочками застрял в репейнике, клевере и прочем колючем и пушистом травяном сборе, как будто занавески из тли. С краю участка стояла деревянная будка туалета, у крыльца, неровно скрещенные, лежали два полена, а за домом разрослись дикие кусты высохшей малины. Ощущение было, что здесь давно никто не живет.

– Стучи – произнес Николай в студёную тишину.

Андрей залихватски занес крупный кулак. Игорь съежился, вжавшись в подгнившие перила, Николай стоял неотесанным прямым и широким столбом, из каких получаются отличные крышки для погребального ложа.

– Савельич, ты? – раздалось спустя две минуты шебуршение из-за двери – Чего, опять прихватило? Не режут тебя уже, не режут! Все прошло.

Дверь распахнулась, и на пороге появился обеспокоенный Иван Макарыч, весьма опрятный старичок в ватном пальтишке и высоких сапогах, вылитый поджарый боровик, который, как с иллюстрации ботанической энциклопедии, поджидает в молодой траве. Андрей, обнаружив дядю в добром здравии, заулыбался пухлыми губами.

– Андрюша! – Иван Макарыч смотрел то на одного, то на другого, глянул им за спины, успокоился – Неуж?! Николай! Ай, голубчики, неужели до дядьки добрались? Да как же это вы в такую даль доехали? Заходите, заходите – махнул он тонкой рукой – Чаю сейчас поставим. Вы с дороги то умаялись – он прихватил с крыльца два последних чурбана и спешно зашёл в сени.

Андрей похлопал Ивана Макарыча по спине и бросился помогать с котелком на белокаменной печи. Вытряхнул с ходу из ковша какие-то опилки, выпотрошил старую золу из подпечка, налил воду. Николай молча показал Игорю на табуретку, где тот, опустив на колени руки, сгорбился, сам присел у входа, тяжело опустил голову, протер рукавом со стола пыль, в доме пахло остывшей баней и сыростью.

– А я-то вас за Савельича принял – рассмеялся Иван Макарыч – Он последние два дня недонеможит – лицо деда сделалось серьезным – Да вам это ни к чему, ребятки, ни к чему – он подвинул на стол глиняные чашки – Чай вот с прошлогодним сбором, на шишках. Хороший чай.

Пар от кружек медленно заворачивался в гибкие колечки. На крепкий традиционный чай это, конечно, не походило, в можжевеловом настое плавали раздобревшие от кипятка листья смородины и малины.

– А это вот знакомься, Иван Макарыч, твой внучатый племянник, Игорь Николаевич – представил с гордостью Андрей, щеки Игорька залились калиновым румянцем.

– Вижу, вижу – с хитрой улыбкой протянул Иван Макарыч, разглядывая ребенка – И имя снова какое, княжеское.

– Это мать наша выбирала – рублено открестился Николай.

– Помню, помню – почесал подбородок Иван Макарыч, на краешек табуретки присаживаясь – «Будут у меня дети князьями» любила говаривать она. Тебя вот, Андрей, в честь Андрея Боголюбского назвала, а тебя, Николай…

– Прокляла она нас – мрачно ответил Николай – Имена княжеские, да только судьба у этих князей плохая. Правда, один в палатах всё-таки успел пожить – пренебрежительно покосился он на Андрея.

– А меня хотели Алешей назвать – не купился на его взгляд Андрей – Тетки рассказывали, я вылитый Алеша Попович родился, богатырь, вихры желтые, щеки красные, на подвиги горазд. Верить в приметы нас образование не обязывает – понизил он тон, нагнувшись к брату – Человек свою судьбу поступками кует, а не именем.

– Вера, Андрюша, она нужна – ответил добродушно Иван Макарыч, видимо, на слух он не жаловался – Как же без веры? Я вот в свою землю верю, в народ свой. Дядя твой, Игорек, старый селькуп. Но не в том смысле, что старый – усмехнулся он – Я годам своим воли не даю. Селькупы – это народ старый, коренной. У нас и свой князец был, Воня. В веке шестнадцатом воевали мы с кетами под ним против московичей. Не хотел Воня ясак платить русским, даже с Кучумом дела водил, а он то! Потомок Чингисхана! – дед поднял сакрально палец в потолок – Но не помогло, не помогло – вздох тяжёлый, смиренный – Большое поглощает малое. Поработили нас русичи, и так вот предки мои стали русскими. Посеребрили звоном монеты племенам, и те сами охотно перебежали. Развитой капитализм. А к кому мы в итоге ближе я и сам не знаю.

– Ты, дед Иван, в перепись селькупов вставал? – устало спросил Николай.

– А для чего ита? – лукаво ухмыльнулся Иван Макарыч – Я в душе селькуп. Отец мой был селькуп. Всегда жили мы тут. Не моя вина, что меня никто не переписывает.

– Ну тогда я в душе Чингисхан – обрубил Николай – Малочисленные народы все под опись идут, чтобы их в музее повесили.

– А не надо меня вешать – встрепенулся Иван Макарыч – Пропись эта ваша городская мне до чего? Отсчитываете, когда мы исчезнем? Так мы и так исчезнем, вы и не заметите.

– Не кипятись, Иван Макарыч, – успокоил его Андрей – Это же для сохранения культуры.

– Какой культуры! – обиженно пристукнул кружкой Иван Макарыч – Лучше бы дорогу нам в деревню проложили, не пройти не проехать, гостей не дозовешься.

– А сколько вас в деревне? – осторожно уточнил Андрей – Мы, пока шли, никого не видели.

– Сколько надо нас! – ответил воинственно Иван Макарыч – Пока живем, живем.

– Да никуда вы не исчезаете – поболтал кружкой Николай – Гураны произошли от смешения с бурятами и монголами, а потом смешались с русскими. Тунгусы растворились в чертах восточных славян. Русские – это никакой не древний, а современный народ. Твои потомки селькупы уже, наверное, шикуют в столичных регионах. Не попрешь против прогресса, дед Иван. В бетонных стенах охотнику и рыболову только застрелиться, да на крючок повеситься. Всяко лучше, по-моему, висеть в музее – вздохнул он многозначительно – Ситуация.

– Этнос поглощения, современный твой народ, вот кто – хмыкнул Иван Макарыч – Большое съедает малое. А у нас знаешь, как раньше верили, чтобы границу перейти? Проходит человек через рот животного-духа, пережевывается им и приобретает облик существа потустороннего мира, а заодно и черты поглотившего его духа – Иван Макарыч нахмурил старческое лицо – Так вот попадали в мир мертвых. Мы может и вызываем несварение в теле поглотившей нас культуры, потому что Русь не наш дух-предок, но судьба наша ясна, вся моя народность ходит за границей живого бытия – направил он вопрошающий взгляд на Николая и Андрея – А кто ваш дух-предок, кто вас поглотит, когда время умирать придет? Не знаете, русичи, а? Вот ваш современный выдуманный народ, переварил чужие культуры, но из гордости не желает признавать их своими, но и не понимает, что своей то не обрел. А нам ходи среди мертвого.

– А твой то кто дух-предок, а дед? – усмехнулся Николай.

– Селькупы происходят от животных. От бобров, от рыб. И тотемы птиц были. У каждого племени свой дух.

– А люди вообще произошли от обезьян. Знаешь, Иван Макарыч, – деловито ответил Николай, отхлебнув чаю – А теперь мне понятно, почему человеком периодически овладевает какое-то животное. Только не ясно, если оно в твоем понимании мертво, то как в мир живых потом возвращается.

– Потому что граница между мирами бывает открыта, Коля. Живой человек туда может забрести, а мертвый вернуться.

– Знаю я такую границу, дядька – хмарью ответил Николай – По периметру всей страны тянется. Что до культуры – швыркнул он – Ты не подумай, я без намеков. Когда у тебя престарелый родственник в квартирке своей живет, кажется богатств он собрал там ну немерено, особенно в детстве так кажется, книжки там всякие, патефоны-граммофоны, радио с фарфором и ковры заморские, а как начинаешь разбирать потом наследство, оказывается это одно барахло, потому что со временем стало никому не нужно. Под патефон надо плясать, когда пластинка его играет, а не успел, так и не сиди на него не смотри.

– И что же, – глянул Иван Макарыч – Выбросить меня что ли?

– А давайте-ка ужинать – встрял Андрей – Чай не день уже, голод подкрадывается. Мы из города тебе соленьев, Иван Макарыч, навезли, это еще тетя Нина давала, огурцы ее знаменитые…

Андрей остался помогать с ужином, а Николай вышел за порог. Дурная вышла встреча, думал он, зачем со старым человеком начал спорить? Ну, хочет жить он и умереть селькупом, его воля, коли не мешает никому. Николай чиркнул спичками, зажег папиросу, пожевал во рту, оглядывая покосившиеся домики, плывущие в вечернем тумане. Нет тут ничего, с досадой наблюдал Николай, а он-то на иное рассчитывал. На сбитую светлую деревеньку с наличниками. Огород, соседей, детей, колесящих по дорогам на велосипедах. Куриц, снующих за зернами по двору. А вокруг тишина, лишь из трубы напротив выползает удушливый дым – последняя надежда, что в деревне еще есть люди. Николаю от него или от чего еще сделалось дышать тяжко. Такая же безмолвная тишина у рвов окопа за секунду до… Вот сейчас через вату в ушах прорвется, прорвется…И треск и свист, и крик, и гурьба, кто куда. А все не прорывается. Растянутая тишина, давящая на уши. Может он оглох на службе, а все окружающие голоса у него просто в голове? Лицо Николая дергалось до спазматической боли, пока пальцы не опалила истлевшая папироса. Он бросил ее на землю, придавил, и скрылся в доме, бредя на человеческие голоса.

– А ложки у тебя, дядь, где? – гоношился Андрей у плиты, снимая котелок с размятой картошкой.

Николай взглянул на Игорька о котором привычно забыл. Тот казалось не двигался со своей табуретки, разглядывал стены, засунув одну руку в карман, другая безвольно свисала.

– Есть хочешь?

Игорь покачал головой, продолжая скользить взглядом по углам дедовского дома, туда и обратно. И сколько он так уже смотрит, подумалось Николаю, когда он взглянул на стены. Дом Ивана Макарыча, в общем-то, был добротный, раз так долго простоял, брус кое-где почернел, пахло влажностью, но больше от того, что дом был частично вкопан в землю, а не от плесени. Пыль только эта на подоконниках, двигал взглядом Николай, и горшок с фиалками, головы повесили у самой рамы, фиолетовая скорбь на надгробии промозглого окна. А вот посмотреть и правда было на что, не дом, а музей. У порога деревянная кадка, на крючке старая сеть из крапивы, на самой большой стене на видном месте крючковатая острога и большой лук с перистым наконечником. Николай подошел поближе, рассмотреть необычное оружие.

– А, лук мой – заметил с довольной улыбкой Иван Макарыч – Как, хорош? Прапрапрадеда моего. Хорошо сохранился. Наконечник смотри какой, трехлопастный, как ракета, на открытом пространстве мало поможет, а вот в лесу – дед зашел за спину Николаю – В лесу замертво обездвиживает жертву. Ни лось, ни человек не сбежит.

Николай рассмотрел весомый бронзовый наконечник, и правда похожий по форме на ракету, да, сейчас таких не делают, отстраненно подумал он, вспоминая холод автомата.

– Завтра на берег сходим – обратился Иван Макарыч к Игорю – Покажу вам тут все, удочки выдам, у нас на реке клев хороший.

За стол сели. За окном вечерело. В средокрестие маленького окошка заглядывал месяц, повиснув в петле, разросшейся у крыши березы. От чугунка с картошкой валил пар и горячий запах сытного ужина. Дед достал постные лепешки и вяленую рыбу. Андрей достал из дорожного баула банку огурцов, шпроты и грибы.

– Может закоптим улов то – подмигнул Иван Макарыч Игорьку, протягивая ему вяленого налима.

– А что, наш дорогой Иван Макарыч, – встал над столом Андрей, раскладывая по тарелкам черный хлеб – Есть у тебя в тереме водица, чтоб мне молодцом уродиться, а? За встречу то, водки бы?

Иван Макарыч понимающе усмехнулся, подтянул из-за печи свечную вязанку и стеклянную бутыль.

– Водки не имеем, но жалуйте, пожалуйста, домашний настой из можжевельника.

Николай и Андрей в душе огорчились, но лица держали.

– А давай и можжевельник – махнул рукой Андрей, памятуя лекарственный вкус во рту, оставшийся от чая – А молоко у тебя, дед Вань, можжевеловое тоже? На утро то – усмехнулся он.

– Молока не держим – откупорил бутыль Иван Макарыч – Держала Нина Савельевна коз раньше, да след за ними и ушла.

Наполнили кружки темно-зеленой жидкостью, чокнулись за встречу, да за воссоединение потерянных, но родных сердец.

– Забористый настой – скривился Андрей.

– Пей, пей – похлопал его Иван Макарыч – Как привыкнешь, будет питься водой.

Говорили они долго. Иван Макарыч о житье своем, Андрей об училище, Николай о себе помалкивал, только вопросы задавал. Игорек сонно сидел на табурете, иногда одной рукой ковыряя раскрошенную картофелину, другую он продолжал держать в кармане. Когда зажгли свечи, и в оконном отражении повисло двудольное пламя, похожее на наконечники стрел от лука, который очень заинтересовал Игоря, но он боялся спросить разрешения встать и хотя бы потрогать лук, его отправили за печку спать, вручив закатанное одеяло, пахнущее каким-то животным. Иван Макарыч, придерживал трепыхающуюся свечу, положил ему в ноги коричневую шкуру, и запах зверя усилился. Новоприобретенный дед обернулся, пожелать ему доброй ночи, и Игорьку показалось, что в свете свечи у его тени выступили крылья и клюв. Игорёк закутался в старое одеяло с головой, в три раза обернув вокруг себя. Птица не волчок, а тень страшная.

Андрей и Иван Макарыч остались задушевно сидеть за столом, Иван Макарыч в позе генерала, выставив грудь аршином, орудовал сморщенным огурцом, как учительской указкой, пытаясь привести тяжеловесные доказательства к смутному предмету их спора. Николай пошел покурить, проветриться.