Кулайский клад

Алёна Константинова

Кулайский клад

Пролог.

– Хороши вечера на Оби, ты, мой миленький, мне подсоби, я люблю танцевать да плясать, научись на гармошке играть. А над Обью плывут огоньки, а над Обью летают гудки, я люблю над рекой запевать, научись на гармошке играть!

– Ну что ты, Макарыч, распелся? Не до танцев в нашем возрасте уже.

– Это тебе, Савельич, не до танцев, а я вон какие коленца выделывать могу, а? Как прежде! Живехонький!

Иван Макарыч, беловласый старичок в дождевых сапогах, заправски выплясал поклон до земли и с довольной улыбкой посмотрел на своего соседа Савельича, тот неласково созерцал лес, хмурясь морщинистым лбом.

– Тьфу – сплюнул на землю он.

– Да как не плясать, Савельич? Смотри, день то какой бравый, солнечный, а в лесу как хорошо, кедрами пахнет, подберезовики зреют, ишь шляпы торчат, точно как твоя! – он пальцем обрисовал в воздухе шапку Савельича, в которой тот ходил зимой и летом – Ох и не хватало мне всего этого!

– Совсем ты, Иван Макарыч, старый стал – покачал головой Савельич – Это не подберезовики, а поганки.

Савельич пнул гриб сапогом, зеленовато-белая шелковистая шляпка отлетела, и перевернувшись, показала чрево черных пластин.

– Черная! – охнул он.

– Погоди-погоди, – подошел Иван Макарыч ближе – Неуж и правда поганки? Я, как тебя вот, подберезовики видел – он всмотрелся зорким глазом в лежбище грибов в траве, поганки белели на солнце, словно альбиносы на юге.

– Не подходи, Макарыч! – Савельич загремел, ударив соседа лукошком – Отойди от них!

Иван Макарыч остановился.

– Черные – тоже ахнул он, наклонившись ближе.

– Черные – встал рядом Савельич – И гнилью пахнут.

– Нехорошо это – забеспокоился Иван Макарыч, оглядываясь по сторонам – Непорядок в лесу. А ну, в чащу пошли, посмотрим.

Они продвинулись до середины леса. Лесок этот был небольшой, светлый, зеленый, но тихий только, и Иван Макарыч с Савельичем притихли, озираясь.

– Вон там – ткнул лукошком Савельич в ветви деревьев – Оно.

На ветке березы висела разорванная беличья шкурка, а возле нее сгустки чего-то черного, как застывший гуталин.

– И вон там – цепенело указал Иван Макарыч в другую сторону, там плотной паутиной висело такое же черное кружево, похоронный платок на голове вдовствующей старухи.

– Придет он скоро – твердо сказал Савельич – Шубу попортил, ты посмотри.

– Сам ищет – согласился Иван Макарыч – Деревья надо заготавливать. Сколько пород нужно?

– Все.

Подлетела на ветку кукушка и уставившись на Ивана Макарыча с Савельичем начала петь свою насмешливую песню. Ку-ку. Ку-ку.

– Не жди, не спросим – бросил ей Савельич.

– На сухом дереве сидит – покосился Иван Макарыч – Подморозит.

– Лето – не согласился Савельич, переминаясь на месте – Нет летом морозов.

– Чего ждать, того не миновать. В этот раз твоя помощь нужна, Савельич.

Буднично старались они поддерживать беседу, замерев среди черных неизвестных сгустков, опасаясь ступить и шагу, топчась на месте. Стало тихо вокруг, только пела кукушка. Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку. Ку-кк-ккухкх.

Кукушка захрипела сломанным горлом, вращая бешено черным маслянистым глазом.

– Больше не покукуешь – мрачно посмотрел на нее Савельич, сжимая голову птицы, по его ладони в землю медленно стекала горячая птичья кровь.

Между сорных трав зашелестел поползнем холодный ветер.

Глава 1. Прибытие

Когда Платон поехал в Приобье писать научную работу на тему Кулайской культуры Железного века, с ним отправили девушку. То ли она секретарь, то ли научный работник Платон толком не понял, да его это и не волновало, главное, чтобы не мешала изучать могильники. На словах он собирался составить трактат, в его обычной манере сухой настолько, что в аспирантуре его могли бы окунать в чай вместо сушек, но на деле, в чем Платон до конца не признавался себе, он хотел поставить точку в споре о точном времени возникновения Кулайской культуры, откопать керамику или закрытый комплекс, чтобы решить все споры, а то и разгадать тайну зооморфных символов – фигурок, которым в древности поклонялись кулайцы. Платон удивлялся, как это желание, подобно статическому электричеству, рвущееся из его груди, не было до сих пор замечено никем в институте. Он и не догадывался, что профессорам и студентам все-таки являлся остаточный запал этого чувства, резонирующий от очков. Платон всегда смотрел в упор, угрюмо и колко, как будто хотел расщепить собеседника, а ведь то был даже не институт химии, чтобы умельцы собрали атомы обратно. Кафедра археологии и этнологии предусмотрительно держалась от Платона подальше.

Ах да, Светлана. Она, конечно, не Мягков Иван Михайлович, и не Чиндина Людмила Александровна и не Людмила Михайловна Плетнева, и не другие полевые первопроходцы в изучении прорех Кулайской культуры, но Платон и ее решил называть коллегой. Коллегу Светой не назовешь, а именно так представлялась всем кому не лень в гостинице эта Светлана. Лучше бы ее, конечно, звали Людмилой. Будь у него самого уменьшительное имя от полного, он бы все равно оставил Платона, сокращение и растягивание имён говорило о непостоянстве человеческой натуры. Платоном Васильевичем он был лишь формально, никакого Василия в своей жизни не знал и тем более ему не принадлежал, а о Платоше и Платонке никогда не слышал, иначе бы, возможно, до своих солидных средних лет не дожил. «Платон» казался идеалом в плане артикуляции, но кичиться перед Светланой именем философа тоже не хотелось, какой смысл, если Платона на самом деле звали Аристокл?

– А вы как настоящий философ выглядите! – бежала за ним по перрону Светлана – И взгляд такой говорящий.

С бюстом Платона аспиранта Платона сейчас роднило только каменное выражение лица, у бюста в буквальном, у Платона в фигуральном смысле. Да и квадратные очки бюсту вряд ли бы пошли, а вот старенький свитер – возможно, скрыл бы отсутствие всего, что ниже шеи. Платону в ответ Светлану сравнить было не с кем, он на нее до этой минуты даже не смотрел, а когда посмотрел, ее музейного образца в памяти не обнаружил, только смазанный слепок с жены какого-то своего бывшего приятеля, крашеной блондинки с восторженными глазами. Светлана показалась ему для науки молодой, для секретаря слишком разговорчивой, а для коллеги…Ну вот помада у нее яркая, в толпе не потеряется.

Светлана бесхитростно улыбнулась и убрала выпавший локон за ухо.

– А мы с чего начнем? – спросила она, когда они втолкнулись в вагон электрички.

– С внешнего анализа – ответил Платон, уставившись в сплюснутые за стеклом широты лесополосы.

Внутри вагона знакомо пахло креозотом и теплой спинкой кожзама рыже-коричневых кресел. Места были свободны, но Платон за раздвижные двери не пошел, остался в проходе, там грохотало громче, а значит можно было не разговаривать. Светлана, видимо, уловила этот его порыв, села за стеклянной ширмой, на уголок у первого ряда.

Электричка тряслась на скорости. В окно шлепнулась муха, ее тело разметало по стеклу жирной клубнично-мясистой кляксой. Платон посмотрел поверх пятна. Рельсы приближали их к глуши поселков, через пятно протаскивались острые хвойные иголки, и в отражении Платон видел собственное лицо – угловатый, как пакет советского молока, бюст философа средней архитектурной руки, в старомодных очках и с мушкой у рта. Что ж, à la guerre comme à la guerre, решил он, раз так офранцузился.

Воевать Платон собирался с бабками, которые вечно не давали спокойно выйти, закарабкивались в пасть железной дороги и уничижительно зыркали стоп-сигналом. Но дачниц в цветастых платках не было. Скрип колес высадил всех в ближайшем населенном пункте посреди отсутствия перрона и унесся вдаль, радостно визжа. Платон вышел, осознавая, что отсутствие дачной братии для него плохой знак: старушек не доставало. С удивлением он обнаружил подле себя на пустом перроне женщину, с удивлением узнал в ней Светлану, и она показалась ему аргументом в пользу искривления пространства, пересечением двух поколений – внучка в короткой юбочке со старческим рюкзаком на спине.

До Подгорного добрались не быстро, но Платон едва ли этот путь заметил. Он боролся с непривычным чувством радости, еще немного, окажется прямиком перед местом, которое столько времени хотел исследовать. Ощущение возможной разгадки тайны будоражило его. Платон сидел в машине в форме спицы, но внутри него по сосудам и внутренним органам уже бегала лихорадка – чуждый обыденности импульс и залог ослиного упрямства. Светлана сидела напротив, отутюженная юбка от костюма двойки помялась от перекатывания на сиденье, Светлана крутила головой по сторонам. Первая рабочая поездка, хмыкнул про себя Платон, наверное, боится пропустить следы от сапог Александра или Петра. Нет уж, милочка, это Томская область, и подобные ей области на Западно-Сибирской равнине сами по себе – уже памятники выжившему.

Он удосужился тоже взглянуть в окно. Тайга плутала за двойными стеклами, сперва за стеклами очков Платона, потом за стеклами машины, покачивающейся на разбитой дороге. Между песчаных откосов холмов проложены разбитые зеркала рек и притоков, по речным лабиринтам мигрировала рыба. Тихо, наверное, любо сидеть в лодке посреди воды, рыбачить, думал Платон, наверняка матерые рыбаки приводят на берег сыновей, учат лову, сидят вдвоем или втроем с удочкой часами, молчат до сиреневого заката, но роднит их в этот момент сила какая-то древняя, природная. Голодная, оборвал себя Платон, рыболовство – коренное занятие для добывания еды, и иногда семьи не роднит ничего, кроме общей кастрюли супа.

Машина довезла их до реки, а до места подразумевалось идти пешком. Светлана, дрожа кудряшками, любовалась окрестностями, а Платон любовался своим новеньким набором инструментов для раскопок. В рамках приемки товара его бы вряд ли оценили, но для Платона заскорузлая лопата из гаража соседа Бориса Прольды и кисть, унесенная под покровом дневной панамки, натянутой на глаза Машке из художественного училища, были вполне себе в новинку. Как и действия, которые нужно было с ними проделать. В жизни Платон был скорее теоретик, чем практик, а жизнь еще та наука.

Час спустя перед ними и гора. Сердце у Платона забилось сильнее, сказался крутой подъем на холм. Светлана дышала ему в спину, да так сильно, точно мастиф, Платон резко обернулся, чувствуя подступающую тошноту. Он растерянно огляделся. Светлана, торопясь, но осторожно поднималась в своих неудобных ботинках по холму, метрах в пятистах от него. Платон провел рукой по затылку, где отчетливо ощущал чье-то дыхание, на ладонь взглянуть почему-то побоялся, только недовольно посмотрел на Светлану. В вышине заголосила птица. Не все перелетные улетели медленно, подумалось Платону, меланхолически он уставился в небо, пытаясь найти пернатый след, но небо было прозрачно-серым, безоблачным, безликим. Осенним. Хотелось присоединиться к птичьему косяку и улететь от бурды красок подальше на юг.

– Фух – отдуваясь, Светлана наконец, подошла – Ну и забрались.

Они уставились на гору Кулайку, хотя это и не гора была вовсе, а типичный для среднего Приобья вытянутый узкий холм, омываемый левым притоком Оби – Чаей. Река подмывала уступ холма, образовав высокий речной яр, поэтому отсюда хорошо просматривались окрестности. Ими и продолжала любоваться Светлана, пока Платон сосредоточенно пытался увидеть в ландшафте карту древней местности. В железном веке гора должна была выглядеть внушительной, подпирать величественной макушкой небо, довлея над остальными равнинами. Потому то она и стала культовым местом, все большое внушает величие, пока маленькие речушки не размыли крутой склон, разрушив приступы мыса. Что же творит с нами время, в несвойственной для себя ностальгической манере, подумал Платон. Сейчас гора выглядела как почти ровный треугольный спил старого дерева или камня, из которого хаотично торчали голые черные ветки, вперемешку с белыми стволами берез, позеленными хвоей, как выкинутой со дна тиной. Деревья отражались в стальном тазу реки. Платон склонил голову в бок, увидев в этом пейзаже некую раздвоенность. Деревья бы росли целиком из глади, если бы не жухло-желтый берег, разделяющий картину напополам. Двойственность тоже присуща натурам нерешительным, напомнил он сам себе и достал из рюкзака карту, не напечатанную, а нарисованную от руки со своими собственными пометками.

– Копать будем здесь – ткнул он в отмеченную точку.

– Вы и в самом деле собираетесь копать? – удивленно округлила рот Светлана – А у нас есть разрешение…

– Я вам разрешаю – бросил Платон, решительно направившись к обозначенному месту.

Светлана спорить не стала. Никого, кто мог бы их оштрафовать, вокруг не было, а если они что-нибудь найдут, материал хороший получится. Она с энтузиазмом постучала мысом ботильона по камешкам, будто подгоняя Платона в спину, по крайней мере так это оценил Платон, нервно обернувшись на нее и взглядом показывая, что ближайшие несколько часов Светлана вольна заниматься своими делами где угодно, но только не здесь. Светлана ногу убрала, но настроение это ей не испортило. С полчаса она походила по горе, понюхала отцветающие кусты шиповника, разглядывала на противоположном берегу черные тополя, заметила птицу.

– Кукушка, кукушка! – звонким девичьим голосом позвала она – Сколько мне лет жить?

Уши Светланы навострились в ожидании ответа, но кукушка смолкла, воцарилась ватная тишина.

– Молчит – рассмеялась Светлана, подняв с земли пожухлый прутик – Наверное, по делам полетела.

– Детей в гнезда подкидывать – не без яду ответил Платон.

– Ну, может – согласилась Светлана – Давайте помогу? Вы уже упарились копать, а день не солнечный, простыните.

– Подержите вот это – Платон протянул ей черенок с рогами.

– Вы слышали? – Светлана, приняв инструмент, обернулась, высматривая что-то в лесу.

– Что? – нехотя поднял от земли голову Платон.

– Смех – задумчиво ответила Светлана – Детский.

Платон ничего не слышал, о чем Светлане не потрудился сообщить, он вновь взялся за лопату. Светлана отошла на несколько метров, прислушиваясь. Детский задорный смех через паузу сменялся протяжным ржавым скрипом. Светлана старалась не отдаляться от размеченной Платоном площадки, но в душу ее закралось опасение. Наверное, где-то рядом играют дети, думалось ей, но откуда этот металлический отзвук? Чем они играют, и не опасно ли это? Вереницы берез впереди стояли парами, как марширующие пионеры, но среди них не мелькали маленькие фигурки, как бы Светлана не присматривалась, хотя смех становился громче. Заливистый, довольный. А потом вновь протяжный скрип. Светлана поняла, что он напоминал ей. Старые качели в безлюдном дворе, которые качает ветер. Холод пронзил ее изнутри. Кого всегда качает ветер в безлюдном дворе, на безлюдной детской площадке, где обычно натужное растяжение металлических мышц заглушают смех и детские выкрики. Кого?

– Светлана! – позвал ее Платон – Светлана, где вы?!

Светлана опомнилась. Она ушла гораздо дальше, чем намеревалась, и казалось готова была идти еще и еще. Стряхнув наваждение, она быстрым шагом вернулась к раскопкам, над которыми пыхтел Платон.

– Ничего – угрюмо уставился он на нее.

– Ничего – туманно повторила Светлана, пребывая мыслями где-то на тропинке вниз по склону, она не очень была удивлена пустой яме, зияющей перед Платоном.

Дыру, размером с могилу, Платон наскоро принялся закапывать ногой, не обращая внимания на то, что земля прирастает к шерсти брюк, важнее ему было вымести свое разочарование. Светлана бы может и хотела спросить, что он там хотел найти, но она имела малое представление о том, что Платон искал изначально.

– Все ведь давно выкопали – попыталась внести свой резон она.

– Угу.

– Давайте вернемся в город, а завтра приедем снова, покопаем еще…

– Вы возвращайтесь – мрачно ответил Платон, собирая инструменты – А я останусь, у меня все с собой.

– Здесь останетесь? – не смогла скрыть напряжения в голосе Светлана, у нее в голове еще звучала трель смешков – Может не надо, Платон? Холодно по ночам уже…

В заверение ее слов подкравшийся ветер закачал в низине ивовые ветлы.

– У меня палатка.

– Палатка, угм – кивнула Светлана сама себе, соображая, Платона, решила она, переубедить сейчас невозможно.

То же ощущал и Платон. К первой неудаче он был готов. Рассказывая о себе, он бы сказал, что готов к разочарованию с детства, но то ли так влиял гороскоп, то ли личные качества, иногда, карабкаясь в гору, он не знал, когда остановиться, превращал свою деятельность в Сизифов труд. Если он начал свой путь к разгадке утерянной культуры, то отступать не намеревался ни на дюйм. Это и отличало, по его мнению, ученых и археологов, может и психологов, методичное копание слоя за слоем.

Светлана потянулась к своей коричневой дорожной сумке и выудила на свет спальник.

– Я не знала, к чему готовиться, так что подготовилась ко всему – довольно сообщила она.

– У вас там и бигуди есть? – съязвил Платон – А фен спрятали в рюкзак?

– Они в гостинице остались – улыбнулась Светлана, немного жалея о том, что она не подумала и не предусмотрела, что в деле раскопок могут пригодиться бигуди – Тушенка есть – достала она из недр кожзама металлический бочонок – Голодными не останемся.

Платон махнул на нее рукой, мол делайте, как душе угодно, но желудку его, когда стемнело, угодно было половину банки тушенки съесть.

Палатку устанавливали молчаливо и нудно. Если бы у Платона была линейка, колышки бы устанавливались быстрее, но он мерил на глаз, сухой суглинок не поддавался, раздражал упрямством желудок Платона, так что тушенка хотела покинуть желудочные катакомбы перистальтики. Когда материальный мир был порабощен, Светлана и Платон, отвернувшись каждый к своему куску натянутой холстины, вписали себя в треугольник Паскаля, разбитый на одном из берегов Оби. Добраться до клада Кулайской культуры можно было лишь одним способом – раскопать, но версии о нем множились суммой всех чисел, стоящих по диагонали над последним. С этой мыслью пытался заснуть Платон, понимая, что копать придется очень глубоко.

Сон к нему не пришел. Светлана лежала неподвижно и не издавала никаких звуков, но Платон отчетливо слышал шелест сорной травы, которую трепал за ненадежным, но все же уютным контуром палатки ветер. Самец кукушки никак не мог угомониться, в ночи этот звук казался странно-раздражительным, как сигнал «осторожно» на железнодорожных путях. Разве ему не пора спать, отчаянно думал Платон, ворочаясь с боку на бок, пытаясь пристроить голову на свернутом свитере, брачный период давно закончился, кукушки перестают петь в июле, а сейчас уже август, а по погодным условиям и вовсе начало осени.

Платону надоело лежать, и он выполз наружу, спустился к берегу светящейся Чаи. Вокруг было темно. Даже по-черному темно, подумал Платон, присев. Темнота не такая, когда закрываешь глаза. Несколько лет назад ему удаляли зуб мудрости, поставили обезболивающий укол, так что неприятных ощущений не было, но когда сверло вонзилось в кость десны, Платон закрыл глаза и провалился в какой-то колодец в этой десне, темнота на несколько метров, ощущаемая прямо внутри дупла зуба. Платон ощущал ее в себе, как будто состоял на семьдесят процентов не из воды, а из вязкой бесконечной кроличьей норы, которая проснулась и отозвалась на ширк сверла. Тогда ему было страшно. Не потому что его сжимала сильная рука стоматолога в колодке кресла, не потому что не двинуться, иначе бормашина высверлит половину щеки, а может зацепит и череп, ему было страшно не вернуться, остаться наедине с ползучей темнотой в колодце, темнотой даже не своей души, а десны, в собственном теле. А потом бы врач зашил эту пустоту, оставив его в страхе приближаться, точно глазом к сверлу, к природе этого неизвестного черного элемента.

– Не спится?

Платон вздрогнул, подбородок у него больно дернулся, клацнув зубами, сердце ухнуло, как будто он планировал по воздуху на подвесных качелях. Ууух.

– Зачем вы подкрадываетесь? – хотел спросить Платон грубо, но вышло затравленно.

– Я не подкрадывалась, вы просто задумались. Мне вот тоже не спится – Светлана натянула потуже рукава шерстяной кофты – Неспокойно как-то всегда в лесу. Мне дед рассказывал, что охотника тайга ночью подчиняет. Сам не свой он становится, хотя с виду разумный человек. От этого и жутковато стало.

– Пришли меня проверить? Не превратился ли я уже в нечисть?

Светлане хотелось стукнуть Платона кулаком.

– Вы так не шутите, мы в лесу все-таки. Давайте, может, идолов кулайских из бересты вырежем? Они нас защищать будут.

Глаза Платона недобро блеснули в желтом свете фонарика.

– А вы уверены, что защищать? – с ухмылкой спросил он – Им жертвы приносили, но откуда вы знаете, что их вырезали как оберег, а не вызывали, как хтонический субъект для умерщвления своих врагов в этой глуши? – он окинул взглядом черные тополя – Оно вот как интересно получается, зверь для древнего человека друг, и пушнина, мясо, а проиграешь бой, зверь сам тебя умертвит.

– Красиво – перевела тему Светлана, подняв голову к небу – Смотрите, как здесь звезд много, как встарь. А вот Большая медведица.

Платон задрал голову. Над ними парила звездная карта. Космические чернила проступали отчетливо, и угловатые звери скалились, скакали, бегали по небесному чернозему – отражению земли. Вдали от города светят звезды особенно ярко, но сейчас, казалось, они вонзали свой серебряный отблеск, как драгоценные камни в оправу, в зрачки Светланы и Платона, а свет лился в сосуды их души. Небо говорило, и слово его было прекрасно.

– А вы знали, что раньше Большая Медведица называлась созвездием Лося?

– Нет – удивилась Светлана.

– Да – перекинул в руке камешек Платон – В двадцатых годах прошлого столетия. Не везде, но здесь точно. В этих землях у охотников было преимущественно два культа, лося и медведя. Видите? – указал он наверх – Как будто эти вот звезды – ноги лося, и его догоняет охотник. Культ лося был еще со времен волосовцев. Это получается…Третий-четвертый век до нашей эры. В их ритуальном кладе нашли булавку с лосиной головой и прочие предметы культа.

Светлана пыталась разглядеть в медведице новый рисунок, но ковш не выходил у нее из головы.

– А Большая медведица привычней, чем лось – улыбнулась она – Может поэтому не прижилось.

– А мне кажется, хорошо знать другие названия – ответил Платон – Все рядом с нами не то, чем кажется. Кулайская гора не гора, а холм, и клад кулайцев не клад в нашем понимании, а культовое место. Так вот и полезно знать, что у привычного может быть и другое название и другая история, и взгляд на эти явления, от нашего отличающийся. Вот вы знаете, что Платон это не настоящее имя философа? – не выдержал он – Да-да, это всего лишь прозвище. Согласно Диогену Лаэртскому Платон получил его от своего учителя гимнастики. За широту плеч – Платон невнятно кашлянул – И крепкое телосложение. Однако, теперь все верят, что он Платон.

– Хотите я вам тоже прозвище дам? – окинула его взглядом Светлана.

– Премного откажусь. И вообще – поежился Платон – Надо было нам лучше в город вернуться.

– В городе такого не увидишь – поддела Светлана, страх ее отступил, она втайне обрадовалась безрассудному решению остаться на ночь вдали от цивилизации.

– Я и за городом такого не видел – ответил Платон сумрачно – Наверное, погода для звезд благополучная. А что вы там увидели сегодня?

Светлана насторожилась, прикидывая, ответить ей правду или отшутиться. Под огромным ночником она чувствовала себя маленькой, незначительной, вдруг узрев, что звездные кристаллы не как обычно просачиваются сквозь марлю света электрических фонарей, витрин, окон и фар, а смотрят на нее необычайно ярким сиянием, просвечивают насквозь как будто рентгеном.

– Не увидела, а услышала – честно ответила Светлана – Смех детей. Хотя никаких детей то вокруг не нашлось. Странно – она пожала плечами со смешком, успокаивая сама себя.

Платона честность не растрогала.

– Это ваше гормональное желание завести ребенка – сухо ответил он – У женщины приходит возраст, когда гормоны диктуют ей соответствующие желания, а она подчиняется, вот дети ей везде и мерещатся, а потом они не нужными ей становятся.

– Вовсе это не гормональное! – обиделась Светлана – Больно много вы знаете о женских гормонах для мужчины – попробовала уколоть она.

– Это наука – Платон пожал плечами – Все загадки требуют исследований. Вот вам кажется, что вы любимая доченька – поковырял он дырку в свитере – А на самом деле вы объект воплощенного инстинкта. Рождение, страх, инстинкт выживания. Генетически заложенный код, которые передают поколения. Вот кукушка привлекает партнера и никак не заткнется – кинул он камешком в серого самца – Мы уже далеко ушли от бронзового века, и в отличие от кулайцев не должны бояться пещерных медведей или тайги, но мы находим новых врагов и продолжаем завещанную “войну против всех”, потому что поддаемся инстинкту.