Корейская война 1950-1953: Неоконченное противостояние

Крупнейшим козырем Ли Сын Мана была очевидная поддержка американцев. Роджер Мейкинс, бывший на начальном этапе холодной войны сотрудником британского Министерства иностранных дел, отмечал присущую американцам «склонность делать ставку не на движение, а на личность – Жиро у французов в 1942 году или Чан Кайши в Китае. Американцам всегда нравилось иметь дело с таким зарубежным руководителем, которого можно было считать “своим”. А с движениями им несподручно»[27]. Именно так получилось и в Корее с Ли Сын Маном.

В азиатском обществе, где политикой часто движет инстинктивное желание примкнуть к сильнейшим, поддержка со стороны военного правительства послужила решающим фактором для прихода Ли Сын Мана к власти. Отождествляя Ли Сын Мана с корейским «временным правительством» в Чунцине, Беннингхофф легкомысленно упустил из вида открытую вражду между ним и этой группировкой, не утихавшую уже двадцать лет, притом что Ли Сын Ман все это время не переставал называть себя представителем «временного правительства» в Вашингтоне. Госдепартамент, давно и близко знакомый с Ли Сын Маном, считал его опасным смутьяном. Возвращение Ли Сын Мана в Сеул до сих пор окутано тайной. Военное правительство категорически отрицало не только причастность к этому событию, но и в принципе осведомленность о нем. Однако все имеющиеся у нас сейчас данные говорят о том, что генерал Ходж со своими подручными участвовали в тщательно срежиссированном тайном плане по возвращению Ли Сын Мана, несмотря на отказ Госдепартамента выдать ему паспорт. Бывший заместитель директора Управления стратегических служб в период Второй мировой, некий Престон Гудфеллоу, добился, чтобы Госдепартамент все-таки оформил Ли Сын Ману необходимый документ. Судя по всему, без коррупции тут не обошлось. Ли Сын Ман познакомился с Гудфеллоу во время войны, создав у американца ложное впечатление, будто может обеспечить агентов для операций в японском тылу. Можно почти наверняка утверждать, что после войны Гудфеллоу помогал Ли Сын Ману и собирал для него средства в обмен на обещание торговых концессий в Корее после прихода доктора к власти. В Сеул южнокореец улетел на одном из самолетов Макартура. Несмотря на решительные опровержения со стороны армии США на Дальнем Востоке, представляется вероятным, что во время пересадки в Токио он тайно встречался и с Верховным главнокомандующим, и с Ходжем. Они определенно хотели видеть его во главе корейского гражданского правительства.

Почему Вашингтон, не строивший иллюзий в отношении Ли Сын Мана, просто не призвал к прекращению политики, проводимой в Сеуле? Джон Картер Винсент, заведующий Дальневосточным отделом Госдепартамента США, намеревался, собственно, напомнить Военному департаменту, что Соединенные Штаты стремятся не принимать ничью сторону в корейской политике и тем более не продвигать конкретные фракции. Однако на его меморандум от 7 ноября, посвященный этим проблемам, откликнулся помощник военного министра Джон Макклой, чей ответ, как никакой другой документ того периода, объясняет ход событий в послевоенной Корее:

На мой взгляд, меморандум Винсента по большому счету обходит вниманием по-настоящему безотлагательные вопросы, которые нам придется решать в Корее… ‹…› Генерала Ходжа, как я уяснил из разговора с ним, беспокоит вероятность прямого захвата коммунистами власти на нашей территории. Если это произойдет, наше намерение позволить корейскому народу свободно выбирать форму государственного правления окажется под серьезной угрозой. Не вызывает сомнений, что на нашей территории ведется активная и грамотная коммунистическая работа… ‹…› Представляется, что наилучшим способом решения этой проблемы в целом является создание своими силами разумного и респектабельного правительства или группы советников, которые под руководством генерала Ходжа смогут навести некоторый порядок в этом политическом, общественном и экономическом хаосе, что царит сейчас к югу от 38-й параллели, и тем самым подготовить почву для последующих когда-нибудь по-настоящему свободных и добровольных народных выборов… ‹…› Возвращаясь к меморандуму Винсента: разве это не просьба, по сути, сообщить Ходжу, что в действительности мы не особенно ему доверяем, что мы не готовы позволить ему сделать то немногое, что он в данный момент – и в какой момент! – считает способствующим достижению наших целей? Предлагаю не только выяснить его взгляды на проблему с коммунистами и его соображения относительно того, как помешать им разрушить наши планы, но и позволить ему привлекать для своих нужд сколько угодно опальных корейцев, положившись на его стремление держаться в рамках благоразумия[28].

Аргументация Макклоя, которая послужит оправданием всему, что будет делаться в Корее в ближайшие три года, сводилась к следующему: полагать, будто Соединенные Штаты могут сохранять нейтралитет, выступая просто наблюдателями со стороны, пока корейцы сами решают свою судьбу, – это утопия. Нужно вычленить из толпы противоборствующих фракций отдельных лидеров и помочь им завоевать и сохранить власть. И разумеется, виднее всего, кого из корейцев таким образом отметить, должно быть находящимся на месте – то есть Ходжу и его людям. Ни к каким дальнейшим уловкам, чтобы приукрасить действия, направленные на установление подходящего им режима, американское военное правительство уже не прибегало. Поскольку русские в этот период обеспечивали контроль над Северной Кореей в интересах коммунистического режима, единственным критерием, по которому американцы намеревались отбирать будущих глав Южной Кореи, было неприятие коммунизма и желание вести бизнес с Америкой.

Этот взгляд на американскую политику может показаться чересчур упрощенным, однако и сама политика была проще некуда. В октябре 1945 года американцы учредили при своем военном губернаторе генерал-майоре Арнольде корейский совещательный орган – палату советников, куда вошло одиннадцать человек. Хотя номинально в нем был представлен весь южнокорейский политический спектр, в действительности от левого фланга там числился лишь один кандидат – Ё Ун Хён. Поначалу он не хотел иметь никакого отношения с палатой, презрительно заявляя, что само ее создание «переворачивает с ног на голову представление о том, кто в Корее хозяева, а кто – гости». Потом, уступив личной просьбе Ходжа поучаствовать, Ё Ун Хён окинул взглядом собравшихся на первое заседание палаты – и вышел вон. Позже он спросил у Ходжа, готов ли тот назвать хоть сколько-нибудь представительным собрание, почти полностью состоящее из одних консерваторов. Одиннадцатый кандидат – известный националист по имени Чо Ман Сик, работавший на Севере, – не потрудился явиться в принципе.

Палата была обречена с самого начала. Большинству корейцев она слишком живо напоминала о недавнем колониальном опыте: ее председатель прежде был членом совещательного органа при японском генерал-губернаторе и активно поддерживал военные действия Японии. Тем не менее «несговорчивость» Ё Ун Хёна в сравнении с «готовностью сотрудничать» консерваторов, вступивших в созданный совет, укрепила уверенность американцев в том, что работать нужно именно с консерваторами, прежде всего с членами Корейской демократической партии. Но как теперь быть с действительным положением дел в сельской местности – ведь, в отличие от КНР, которая, согласно поступавшим Ходжу докладам, представляла собой «высокоорганизованную структуру на всех уровнях», КДП «в большинстве мест была плохо организована или вообще не организована»?[29]

Ходж на это ответил, что с КНР нужно бороться и уничтожить ее, чтобы тем самым обеспечить КДП возможность выжить и расти. Десятого ноября в качестве предупреждения всей корейской прессе была закрыта самая крупная сеульская газета, сочувствующая КНР, – якобы за нарушения в бухгалтерской отчетности. Двадцать пятого ноября Ходж телеграфировал Макартуру о намерении выступить против КНР: «Это будет по сути равнозначно “объявлению войны” коммунистическим элементам в Корее и может вылиться во временные беспорядки. Посыплются обвинения в политической дискриминации в “свободной” стране – и от местных розовых, и от розовой прессы. Если Корейская народная республика продолжит свою деятельность как ни в чем не бывало, готовность к независимости для Кореи отодвинется на долгий срок. Прошу прокомментировать». Макартур, как и Макклой до него, ответил просто, подтвердив абсолютную свободу действий для Ходжа: «Руководствуйтесь собственными соображениями… ‹…› Я недостаточно знаком с положением дел на местах, чтобы осмысленно вам советовать, но поддержу все, что вы сочтете нужным предпринять»[30].

Всю зиму 1945/46 года военное правительство вело кампанию по подавлению и КНР, и поднимающих голову профсоюзов, которые считались очагом подрывной деятельности коммунистов. Однако в процессе этой борьбы уже назревала новая конфликтная ситуация. В приступе благонамеренного реформаторского рвения сразу после прибытия американцы сильно облегчили обременительные условия землепользования для крестьян-арендаторов – крайне популярный шаг – и сняли ограничения с торговли рисом. Традиционное избыточное производство риса всегда было опорой корейской экономики[31]. Но американцы своими мерами, пусть и принятыми из лучших побуждений, вызвали волну спекуляций и барышничества в невиданных для страны масштабах. Всего за год, прошедший с сентября 1945-го, цена бушеля риса взлетела с 9,4 иен до 2800. Чиновники сколачивали огромные состояния на контрабанде и спекуляции рисом. К февралю 1946 года пришлось не только отменить свободную торговлю рисом, но и ввести строгое нормирование. От крестьян требовали сдачи урожая по жесткой квоте, за исполнением следила местная полиция и чиновники.

Зимой 1945 года правившие в Южной Корее американцы уже не тешили себя иллюзиями, будто приближаются к созданию упорядоченного демократического общества. Они понимали, что руководят неспокойной, несчастной страной, в которой назревают серьезные беспорядки. Они видели, что жажда единства и независимости страны у корейцев сильнее любой другой идеологии и настроений. Они чувствовали, что бессистемная политика военного правительства, контрастирующая с последовательной, хотя и безжалостной социализацией, происходящей к северу от 38-й параллели, могла только усилить преклонение Кореи перед Советским Союзом и еще больше снизить популярность Америки. Шестнадцатого декабря Ходж отослал Макартуру в Токио пессимистичный доклад, который затем лег на стол президенту Трумэну. Краткое изложение ситуации, в которой он находился, Ходж подытожил так: «В сложившихся обстоятельствах, если не последует никаких корректирующих действий, я позволю себе рекомендовать всерьез задуматься о соглашении с Россией, обязывающем ее и США одновременно вывести войска из Кореи, чтобы предоставить корейцев самим себе и дождаться самоочищения страны посредством неизбежного внутреннего переворота»[32].

Ходж и его коллеги взваливали всю непомерную вину за свои трудности на русских – на проводимую под руководством Советов внутреннюю политику на Севере и на умелую подрывную деятельность на Юге. Американцы видели руку Москвы в целом ряде южнокорейских политических группировок. Но они сильно переоценивали и желание, и возможности Советов вмешиваться в дела на Юге в этот период. Коммунисты в обеих частях Кореи, безусловно, желали бы объединить страну под своим началом. Но и многие корейские некоммунисты, активно ратуя за объединение, вызывали у американцев неприятие – просто потому, что Ходж и его соратники полагали, будто иначе как под властью коммунистов объединение недостижимо. Американское военное правительство в Корее – как и его аналоги в других регионах мира в этот период – отказывалось видеть, что его собственные манипуляции консервативными силами ничем не отличаются в нравственном и политическом отношении от советского руководства коммунистическими объединениями в «советской» зоне. Либеральный взгляд на историю в конечном счете признает благотворность американского влияния на послевоенное политическое урегулирование в развитых странах, прежде всего европейских, оказавшихся под контролем Америки. Но в Корее, как и во многих других менее развитых странах, трудно было найти какое-либо перспективное антикоммунистическое руководство, обладающее преданностью идеалам и приверженностью приемлемым нравственным и политическим принципам, которые сделали бы его достойным поддержки Соединенных Штатов.

Двадцать седьмого декабря 1945 года Совещание министров иностранных дел трех союзных держав в Москве завершилось подписанием важного соглашения. Русские приняли предложение американцев по Корее: на следующие пять лет она переходила под четырехстороннюю «международную опеку», призванную обеспечить ее восстановление как независимого единого государства. Соглашаясь на опеку четырех стран, Москва шла на уступку, поскольку такая опека мешала Корее немедленно приступить к построению коммунизма. Скорее всего, русские предполагали, что левый фланг в Корее достаточно силен, чтобы в конце концов добиться победы своими силами при любом раскладе. Однако, помимо этого, Московские соглашения демонстрировали, как мало в тот момент значила для Сталина Корея. Он хотел развеять опасения Запада относительно своих притязаний на Дальнем Востоке, надеясь, вне всякого сомнения, что за это Вашингтон не так настойчиво будет противодействовать политике Советов в Европе.

В течение нескольких недель после московской встречи в Южной Корее происходили политические потрясения. Правофланговые фракции яростно выступали против перспективы опеки, подкрепляя свое неприятие забастовками и демонстрациями. Не менее бурно выражали недовольство Ходж и его советники, которые гневно осуждали неизвестных «экспертов» Госдепартамента, заключивших соглашение с Советами. Двадцать восьмого января генерал в знак протеста подал заявление об отставке. Заявление отклонили. Более того, в Вашингтоне идеи Ходжа и его группы воспринимались все более благосклонно. В феврале в Корею собственной персоной наведался проницательный дипломат Эверелл Харриман и по возвращении самым лестным образом отозвался о «способностях и дипломатии» Ходжа. Теперь сами американцы вывернули собственное предложение наизнанку и, по сути, отозвали свое согласие на него. После совещания в Москве президент Трумэн пришел к убеждению, что госсекретарь Бирнс пошел на чрезмерные уступки, что настало время занять твердую позицию по поводу экспансионизма Советов и что необходимо дать отпор Сталину на нескольких решающих фронтах. И Корея была признана одним из главных. Вся Азия понимала, что за борьба сейчас ведется на полуострове. «Корейский вопрос, – говорилось в передовице китайской газеты “Та Кун Пао”, – это, по сути, арена столкновения непримиримых политических сил – русских и американцев, борющихся за господство».

Новое предложение Ходжа заключалось в том, чтобы поскорее создать в Корее отечественный законодательный орган – прежде, чем состоится первое заседание Совместной американо-советской комиссии, призванной следить за исполнением договоренностей по опеке. Четырнадцатого февраля в здании сеульского Капитолия состоялось первое заседание Демократического совета граждан Кореи. Из двадцати восьми его участников двадцать четыре принадлежали к правым политическим партиям. Ли Сын Ман заявил: «Отныне и впредь Совет будет представлять корейский народ во взаимоотношениях с генералом Ходжем и военным правительством». Хотя и ограниченный в своих полномочиях, Совет все же предложил американцам кандидатуры приемлемых корейских лидеров, которых можно было противопоставить коммунистической верхушке под предводительством Ким Ир Сена, формируемой руками СССР на Севере. Двадцатого марта, когда Совместная комиссия приступила к работе, каждая из участниц сосредоточила основное внимание и претензии на том, что ее сторонникам в зоне ответственности второй участницы предоставляется недостаточно возможностей для ведения политических кампаний.

Теперь американцы взяли курс, с которого их уже не собьют: ускоренными темпами создать в Южной Корее внушающий доверие правительственный аппарат, способный послужить оплотом против коммунистического Севера. Двенадцатого декабря 1946 года состоялось первое заседание Временного законодательного собрания Южной Кореи, среди участников которого вновь преобладали правые – настолько, впрочем, непреклонные, что первые сессии они бойкотировали в знак протеста против вмешательства американцев в выборы – безрезультатного, впрочем – с целью предотвратить подтасовки голосов со стороны крайне правых. Центральный орган власти – Временное правительство Южной Кореи – находился под контролем растущего корпуса корейских чиновников. В 1947 году случайная выборка из 115 чиновников показала, что 70 состояли на государственной службе при японцах. Только за одиннадцатью числилась какая-либо антияпонская деятельность в корейский период.

Подозрения многих корейских националистов относительно действий американского военного правительства удвоились, когда национальную полицию – самое ненавистное орудие японской тирании – не только не упразднили, но и усилили. Официальные американские историки, писавшие об оккупации, сами отмечали, что «объем функций и широта полномочий, которыми была наделена японская полиция в Корее, мало найдет аналогов в странах современного мира»[33]. Двенадцать тысяч состоявших в ее рядах японцев были отправлены домой. Но оставшиеся 8000 корейцев – верные слуги жестокой тирании, при которой основными инструментами власти были пытки и узаконенные убийства, – пошли на повышение и продвинулись по служебной лестнице, а общая численность полиции в Южной Корее увеличилась вдвое. Получив американское оружие, внедорожники и радиопередатчики, полиция стала главным исполнительным органом американского военного правительства и его основным источником политических разведданных. Сколько было в ней таких, как И Гу Бом, один из самых одиозных полицейских при японском режиме, в августе 1945 года опасавшийся за свою жизнь, а год спустя уже заправлявший одним из крупных полицейских участков в Сеуле… Целая плеяда палачей и борцов с национализмом, отличившихся при колониальном режиме, оказалась на беспрецедентно высоких должностях. В 1948 году 53 % начальствующего состава и 25 % рядовых полицейских прошли подготовку при японцах. По иронии судьбы при формировании полицейских сил, из которых затем вырастет южнокорейская армия, американцы не допустили до службы ни одного из тех, кого сажали в тюрьму японцы, а следовательно, никого из участников антияпонского сопротивления. Первым начальником штаба южнокорейской армии в 1947 году стал бывший полковник японской армии.

Типичным продуктом этой системы был Пэк Сон Ёп, который в войне 1950–1953 годов покажет себя одним из немногих компетентных военных армии Ли Сын Мана и станет начальником штаба, когда ему будет едва за тридцать. Сын северокорейского землевладельца, он отучился в престижной Пхеньянской старшей школе, а затем в Мукденской военной академии и в юности служил офицером в японской армии в Маньчжурии. «Мы вообще не думали ни о каком японском влиянии, – пожимал он плечами годы спустя. – В молодости все принимаешь как должное. В то время японцы были номером один. Они побеждали. Никаких британцев или американцев мы в глаза не видели»[34]. Под конец Второй мировой подразделение Пэка сражалось с русскими. До дома он добирался месяц – пешком. Коммунистический режим в том виде, в каком его насаждали на Севере, Пэк очень быстро невзлюбил и 28 декабря 1945 года перебежал через проходящую по 38-й параллели границу на Юг, оставив на Севере жену. Она перебралась к нему позже. Два месяца спустя он поступил в военно-полицейские формирования лейтенантом. Дальше он быстро рос по службе и стал сначала начальником разведуправления в зачаточной южнокорейской армии, а за несколько недель до вторжения в 1950 году – командиром дивизии. Достигнуть таких высот, не демонстрируя абсолютную приверженность режиму Ли Сын Мана и всему, что он подразумевал, было невозможно. Но в своей основе любое азиатское общество проникнуто инстинктивным стремлением служить сильнейшему. Поэтому Пэка можно упрекнуть самое большее в том, что он был жестким и честолюбивым продуктом своей среды.

Тем не менее среди молодых южнокорейцев нашлось немало тех, кто открыто выражал враждебное отношение к Ли Сын Ману – и поплатился за это. Многие угодили за решетку, еще больше перешли в разряд «нелюдей». Сын сеульского банковского служащего Мин Пхён Гю в 1946 году поступил на медицинский факультет, но в 1948 году его оттуда исключили за принадлежность к студенческой организации левого толка. «В нашей стране в то время возник интеллектуальный вакуум, – говорит он. – Все интересные книги поступали только из Северной Кореи, и система распространения у коммунистов работала что надо. Американцев мы считали хорошими людьми, которые просто плохо понимают Корею»[35]. Семья Мин Пхён Гю, состоявшая из восьми человек, жила в благородной бедности. В 1945 году отец потерял работу в горнодобывающей компании, чьи месторождения находились к северу от 38-й параллели. Мин занялся антиправительственной деятельностью: ходил на демонстрации, распространял коммунистические брошюры, по ночам расклеивал политические плакаты. После очередной такой ночи его арестовали и посадили за решетку на десять дней. Руководителей его группы судили и приговорили к длительным срокам заключения, самого Мина выпустили, но исключили из университета, к огромному горю отца. Как сотни тысяч других, Мин отчаянно желал падения Ли Сын Мана.

Другой студент университета, сын землевладельца Кап Чон Джи, относился и к американцам, и к собственному правительству гораздо лучше, чем Мин Пхён Гю. Но и этот на редкость образованный и культурный кореец, как и основная масса народа, очень смутно представлял себе политику собственной страны: «В те времена мы понятия не имели, что такое демократия. Еще долго после прибытия американцев мы не знали, что такое коммунисты и кто такой Ли Сын Ман. Поэтому многие студенты из сельской местности, крестьянские дети, называли себя коммунистами. Политического рвения у них хватало, но и невежества было в избытке»[36]. Корейское общество, прожив вне какой бы то ни было политической системы почти полвека, с трудом приноравливалось к новой. Неудивительно, что разногласия и конфликты в нем оказались довольно примитивными – между имущими и неимущими, между обладавшими привилегиями власти и не обладавшими, между землевладельцами и крестьянами, между интеллектуалами и прагматиками. Цивилизованные политические дебаты были для Южной Кореи недоступной роскошью – впрочем, для Северной тоже.

⁂

Феррис Миллер, офицер ВМС, состоявший в передовом отряде, который высадился в Инчхоне в сентябре 1945-го, покинул страну под конец того же года. Однако это был уникум – американец, всем сердцем полюбивший Корею: «Она запала мне в душу. Мне все здесь нравилось – и сама страна, и еда, и люди». В феврале 1947 года он вернулся в Сеул гражданским вольнонаемным сотрудником военного правительства. И пришел в ужас от увиденного:

Все катилось под откос. Ничего не работало – трубы перемерзли, электричество постоянно пропадало. Коррупция цвела пышным цветом. Множество искренних патриотов Юга верили басням, которые скармливал им Север. Отовсюду возвращались на родину корейские изгнанники – из Маньчжурии, Китая, Японии. Туго было всем, даже американцам. В военных магазинах почти шаром покати. Большинство наших просто ненавидели эту страну. Были такие, кто приедет, продержится недельку – и на выход. Корейцы мастерили себе одежду из армейских одеял, на вокзалах толклись беспризорники; на холмах, окружавших Сеул, рубили лес на дрова; транспортная система разваливалась. Паршивые были времена[37].

Точно такую же картину, какую увидел Миллер в Сеуле, можно было наблюдать этой зимой и в Берлине, Вене, Гамбурге – любом разоренном войной городе Европы. Даже в Лондоне и Париже в 1947 году холод и лишения были в порядке вещей. Но если в Европе демократическая политическая жизнь возрождалась с удивительной энергией, то в Южной Корее складывалось коррумпированное в основе своей общество. Американцы передавали бразды правления корейским консерваторам, для которых народная свобода была пустым звуком, а прельщали их только власть и деньги. Управление страной и охрана правопорядка оказались в руках тех, кто охотно служил орудием тирании, с которой мир совсем недавно боролся в глобальной войне. Единственным четким критерием отбора для претендентов на эти должности была враждебность к коммунизму.

В 1945–1947 годах иностранные политические покровители Северной и Южной Кореи получили постоянную опеку над своими протеже. Дальнейшие события описывать уже проще. В сентябре 1947 года, несмотря на протесты СССР, Соединенные Штаты вверили судьбу Кореи Организации Объединенных Наций. Москва сделала Вашингтону предложение, удивительно схожее с тем, которое генерал Ходж выдвигал двумя годами ранее: обе великие державы должны одновременно вывести войска и позволить корейцам самим распоряжаться своим будущим. Русские были уверены – и не без оснований, – что левые силы в обеих Кореях, предоставленные сами себе, одержат верх. Американцы, руководствуясь теми же соображениями, отклонили план Советов. Четырнадцатого ноября Генеральная Ассамблея приняла встречное предложение американцев: в Корее пройдут выборы в правительство под наблюдением ООН, после чего страна получит независимость и все иностранные войска будут выведены. Восточный блок воздержался от голосования по американскому плану, и он был принят при сорока шести голосах за и одном против.