Проклятие Озерной Ведьмы

– Два человека… – все равно говорю я о них вслух, колеса поворачиваются. Два человека, личности которых можно подтвердить, я вот о чем. Так обычно открываются слэшеры: тонут некие Барри и Клодетта, некто Кейси и Стив мертвее мертвых. Шериф и его помощник минус биение их сердец.

– Два, – подтверждает Эди с дивана, не отрываясь от своего блокнота для рисунков, который, видимо, забрала себе в качестве утешительного приза.

– Раз-два, – весело подпеваю ей я, словно мы учим таблицу умножения.

Эди от переполняющей ее гордости сжимает губы и возвращается к своему рисунку.

Как понять, что я сейчас не в фильме ужасов? Когда я смотрю на то, что она нарисовала за две минуты, я не вижу ничего пугающего, что мне нужно попытаться списать на бессистемное детское ничего не значащее воображение.

Ну же, Эди, давай. Что-нибудь обычное. Нестрашную лошадь. Живую собаку. Твою маму на тренировочном велосипеде. Торт на день рождения.

Только, пожалуйста, без восьми свечек. И чтобы свечи на торте были самые настоящие, а не пальцами, на которых ярко горят фитили.

Я продолжаю просматривать фотографии Рекса Аллена и Фрэнси, а еще «Бронко», изучаю снег от зимних покрышек, следы копыт – ищу хоть что-нибудь, подтверждающее, что съемки Лемми – не фейк.

Ничего такого мне не попадается.

Рекс Аллен и Фрэнси определенно погибли при столкновении на шоссе. То, что оставалось от жесткого лица Аллена, было смято о дорожный гравий, а левая рука Фрэнси застыла под невозможным углом.

Интересно, кто теперь получит за них вознаграждение? Лемми? Но что несколько тысяч долларов могут значить для подростка из Терра-Новы?

Может быть, Лана Синглтон подарит эти деньги какому-нибудь пруфрокскому фонду – ведь должен же где-то быть офицер полиции, разве нет, мистер Холмс? Вроде вашего, внештатного? В общем, эту роль исполняет Лана. Так вы завоевываете симпатии жителей. А именно это и требуется, если вы построили искусственный остров посредине того, что было цельным озером, что-то типа точной копии острова в самом начале «Сияния». Я совершенно уверена, что это земля племени черноногих. Может быть, гордиться тут особо и нечем, но ближе к своей родной земле, которая у меня в крови, чем в начале «Сияния», я никогда не была.

Я хочу сказать, что раз за разом пересматриваю это место. Просмотрела – и снова, увидела – и кручу назад, увидела – и назад.

Что же касается острова в Монтане, то я не знаю, ни как он называется сейчас, ни как назывался во времена трапперов, и церкви, и Тедди Рузвельта, но я бьюсь об заклад, это никакой не «Остров сокровищ» вроде того, что есть у нас здесь и сейчас.

Технически, поскольку он на плаву, наш Остров сокровищ считается баржей, уплывшей от берега пристанью. Однако баржи не похожи на маленькие острова десяти ярдов в длину и в ширину. На баржах мало засыпанной земли, чтобы выращивать траву или дикие цветы или трансплантировать одно-единственное дерево – да и одно похищенное, заключенное в тюрьму дерево не сделает погоды.

Судя по пресс-релизу, Остров сокровищ – это всего лишь перевалочная база, созданная исходя из соображений удобства: когда научное оборудование, которое периодически завозится туда, позволяет нанести на карту Утонувший Город с достаточной точностью, чтобы воспроизвести его камень за камнем, доску за доской, тогда этот остров исчезнет или передастся школе для проведения экскурсий.

Но в настоящее время – как говорится в пресс-релизе – остров участвует в стирании с лица земли опасного Кровавого Лагеря для последующего возведения на его месте нового Хендерсона – Голдинга, чтобы эта неиспользуемая земля стала привлекательным для туристов местом. И никаких подделок. Настоящее надувательство, конечно, – это предпочтение при найме на работу, отдаваемое тем, кто с девяти до пяти каждый день готов делать вид, что за окном 1880 год: все местные, весь Пруфрок от внуков до бабушек-дедушек, переманенных из интерната для престарелых.

Вы, вероятно, часто вертитесь в гробу, мистер Холмс, потому что это затейливое оборудование на острове воспринимает сигналы сейсмической активности.

Словно весь город каждое утро на лодках или пешком отправляется в Кровавый Лагерь, чтобы целый день развлекать туристов? Ну да, у них надежная работа, они не питают такой ненависти к консорциуму Терра-Нова, в долине действует новая экономика. Но (еще раз) Пруфрок – это трущобы на пути к новой выдуманной стране чудес. Я говорю, что мы – бараки для рабочих. А Терра-Нова для нас – то же, что «компания» для шахтеров в книгах по истории, очень скоро нам выплатят магазинные кредиты, и мы будем заперты в цикле, который пожирает нас на протяжении поколений, пока мы не превращаемся в дроны, в зомби, которые мертвы настолько, что даже не помнят, что за окном не 1880 год.

Извините, мистер Холмс.

Я не раз пыталась остановить Плезант-Вэлли, не допустить ее превращения в то, чем она пытается стать, в то, что пытается сделать из нее консорциум Терра-Нова в качестве расплаты за то, что мы сделали с Основателями, но я, как и вы, всего лишь рассерженный учитель истории, верно?

Причем учитель с собственными тараканами и собственной историей.

Но если вы хотите знать, почему затейливое оборудование на Острове сокровищ теперь запирают после каждой ночи, то я вам скажу: возможная причина этого состоит в том, что уже в течение некоторого времени кое-кто сбрасывает остатки, как вы понимаете, в воду.

Озеро Индиан – место таинственное.

Тут постоянно происходят странные вещи.

Но мои усилия предотвратить новую застройку Терра-Новы были потрачены впустую.

На сей раз дома тут еще более роскошные и величественные, там теперь есть еще и площадка для посадки вертолетов, а этим летом несколько Новых Основателей (так я их называю) даже прибыли сюда, чтобы перерезать несколько ленточек, символически расчистить площадку, после чего они разделись и поплавали в озере, привязав к себе портфели из пенистого материала, словно собирались поработать.

Вот это идиотизм.

Но я была там с другими горожанами, и вся пресса пыталась протиснуться мимо нас, чтобы сделать еще более потрясающий снимок.

Я хочу сказать, что эти Новые Основатели устроили спектакль в виде большого заплыва, но на самом деле это было нечто совсем другое: кучка магнатов, помочившись в озеро, пометила то, на что они заявляли права, чтобы весь мир знал: это теперь принадлежит им, а мы таким образом поняли, что мальчики вернулись в город и теперь уже никуда отсюда не уйдут.

А все потому, что Дикон Сэмюэлс пропал как-то летом, увидев с заднего сиденья своего «Порше» идиллическую картинку нашего горного городка с площадкой для гольфа. Его обуяло то же чувство, что в свое время Христофора Колумба, – он словно совершил географическое открытие. Открытие чего-то такого, что могло целиком принадлежать ему.

Если бы я знала, я бы сама нашла эту чертову золотую кирку и взяла бы ее на хайвей, чтобы раздолбать асфальт, и ему пришлось бы выбирать другой маршрут.

Да, если бы да кабы.

Но в «Последних девушках» есть путешествие во времени, верно? И этот слэшер «Счастливого дня смерти», который я не поняла с первого раза? И «Задержание»? «Абсолютный убийца»?

Я молилась Крейвену и Карпентеру, просила их прислать мне одного из своих диких ангелов, чтобы те исправили мою жизнь. Теперь я знаю, насколько неразборчивыми могут быть эти призраки мести. Теперь я знаю, что «справедливость» для них понятие более широкое, что оно вполне может включать любого, кто попал в пределы их досягаемости или оказался между ними и их добычей.

Прости меня, Пруфрок.

Я раз за разом повторяю эти слова Шароне и на кладбище, но я даже не уверена, слышите ли вы их, мистер Холмс, или вы просто постукиваете резинкой своего карандаша по новой пачке экзаменационных вопросов в ожидании, когда я отойду от вашего стола, когда я, бога ради, закрою рот и перестану говорить о резне там, резне здесь. Мои слова спотыкаются друг о друга, глаза у меня горят, пальцы сжаты в кулаки, потому что все так важно, так важно.

Правда, сэр?

Я думаю, мне просто хотелось, чтобы кто-то меня выслушал.

Вот я и сказала, что хотела.

Ты довольна, Шарона?

По крайней мере, в своей голове я честна. Но стоит мне только открыть рот, как все становится сложнее.

– Два, – снова говорит Эди, словно все еще гордится своим знанием.

– Два, – говорю я, подтверждая, что ей есть чем гордиться.

И неважно, что мы считаем тела.

Я возвращаюсь к своему самонаказанию содержимым папки.

После фото Рекса Аллена и Фрэнси тут есть фотографии крупным планом обычно с приложенной линейкой, чтобы были ясны размеры. Номерной знак и идентификационный номер «Бронко», один бог знает зачем, может быть, для того, чтобы улики не вызывали ни малейшего сомнения, чтобы соответствовали каким-нибудь документам, я этого не знаю. Пряжка ремня безопасности Аллена все еще в защелке. Отвислая челюсть Фрэнси и кожа лица, на которой и висит челюсть. Полицейская рация. Счетчик пробега, рядом с ним все та же линейка. Пятна масла или черной краски на снегу и… обледенелый белый след… босой ноги?

Я извлекаю эту фотографию из папки, проверяю, не смотрит ли Эди в мою сторону, вглядываюсь в снимок.

Мороз далеко не лютый, но все же кто ходит босиком в октябре на высоте восемь тысяч футов?

Рядом с этим отпечатком тоже лежит линейка. Длина стопы около десяти дюймов.

Мне это почти ничего не говорит.

Я начинаю засовывать эту фотографию на ее место, но вдруг чувствую, что не могу с ней расстаться.

– В жопу! – говорю я и вытаскиваю верхний ящик из стола Баннера.

В нем лежит деревянная линейка – она лежит там, вероятно, со времен Дона Чэмберса. Но дюймы всегда остаются дюймами.

Я вытаскиваю ногу из тюрьмы ее туфли на высоких каблуках, опускаю линейку на сиденье и ставлю ногу рядом с ней.

Чуть-чуть не хватает до десяти дюймов. А большинство моих туфель имеет размер 8,5 дюйма.

Означает ли это, что на фотографии отпечаток женской стопы?

– Чьей? – говорю я, возвращаясь в начало отчета.

– Чьей, – повторяет Эди, маленькая совка, не отрываясь от своего занятия.

Я смотрю мимо нее в окно.

Огонь представляет собой длинного оранжевого червя, ползущего по вершинам деревьев.

Это может стать нашим концом, верно? Неплохо пожили, но времени прошло многовато – земле пора встряхнуться, освободиться от нас. Глен Хендерсон и Тобиас Голдинг никогда не должны были заявляться сюда в поисках руды, плотину никогда не следовало строить. Никогда не следовало позволять речке Индиан затапливать долину.

Мой отец никогда не должен был смотреть над костром на мою мать, а потом брать ее за руку и уводить в один из домиков в Кровавом Лагере, чтобы зачать там сердитую маленькую девочку, которая уже к семнадцати годам успела израсходовать столько подводки для глаз, сколько другие не расходуют за всю жизнь.

Но Шарона говорит, что я не должна себе позволять думать о такой херне.

Что случилось, то случилось, а раздумья о том, что события могли бы развиваться иначе, только наводят на мысль, что все пошло не так, как должно было бы пойти. Нет никакого другого пути «лучше», настаивает она своим мягким, утешительным, сочувственным тоном.

Такие слова говорят те, кто вырастает в такой атмосфере, в какой выросла она.

– Должно быть мило, – говорю я ей, переводя глаза на Эди, потому что не хочу, чтобы она подражала моему тону, заражалась моей горечью.

Она вся погрузилась в рисование.

Я начинаю закрывать папку, чтобы положить ее туда, где она лежала, а могла бы делать вид, что ничего не знаю, вернуться к своим обязанностям учителя истории, но… я ведь еще просмотрела не все фотографии. Мое наказание еще не закончилось. И каким бы глупым это ни казалось, я чувствую себя так, будто я в долгу перед этими фотографиями. Словно я совершу несправедливость, если не просмотрю их. Оставлю какую-то их часть на морозе.

Будучи девочкой, которую и саму оставили на морозе и которая чуть не умерла от этого, я достаю фотографию с отпечатком стопы, будучи уверена, что под ней будет лежать фотография с отпечатком другой ноги.

Это тело номер три.

Я резко втягиваю в себя воздух.

Это тело было мертво задолго до Аллена и Фрэнси, это видно по тому, как оно отощало, как разложилось.

И все же как сочетается эта чернота с белым следом на другой фотографии? Ведь это след от него… от этого тела, верно? Не след, а чернота, которая, как я думаю, происходит из крови… или из испортившейся бальзамирующей жидкости?

Произнеси уже, наконец, это слово, Джейд: зомби.

Я захлопываю папку, отталкиваю ее от себя.

Но я понимаю, конечно, что должна броситься за ней, схватить ее, не дать ей упасть на пол, чтобы Эди не дай бог не увидела эти мертвые лица, вспоротые грудные клетки, обезглавленных зомби.

Я хватаю папку.

Эди и бровью не ведет. Тетя Джейд опять сходит с ума – дело привычное.

Я стою так, будто все мои движения не случайны, выравниваю папку на столе и аккуратно кладу ее на стопку справа от календаря, подальше от дивана.

И в этот момент я вижу, что написано на другой папке, которая была той самой папкой, пока по электронной почте не пришло анонимное письмо от Лемми.

На ярлычке этой папки одними массивными прописными буквами напечатано: Тифф хорошо ведет дела.

«Пятница 13-е».

Я с трудом сглатываю слюну, звук громко отдается в моих ушах.

Что скрывает от меня Баннер? Я вполне могу понять его – зачем ему обнародовать тот факт, что кто-то притащил из-под плотины мертвое тело, а потом открутил мертвецу голову – это же Пруфрок, – но… что-то случается в этот святейший из всех святых дней, и первый звонок не мне? Неужели персонажи «Пункта назначения» не отправляются к гробовщику Тони Тодду, когда им нужно побольше разузнать о смерти? Может быть, я больше и не играю в слэшеры, но последний раунд не выбил все знания из моей головы.

Но нет. Хорошо, что он не позвонил мне по этому поводу.

Иначе я бы оказалась вовлеченной в это дело.

Но это случилось две недели назад? Или, если точнее, семнадцать дней? Означает ли это, что если бы Баннер сказал мне об этой папке «Пятница 13-е», то Хетти, Пол и Уэйнбо остались бы живы?

Я ненавижу быть самой собой.

В особенности еще и потому, что знаю: я открою и эту папку.

Теперь Эди рисует, напевая что-то себе под нос, а это значит, что она будет занята еще минуту, не подкрадется на цыпочках, не заглянет мне через плечо.

Я снова усаживаюсь в офисное кресло, которое верещит под моим весом, беру папку «Пятница 13-е», словно это еще одно взрослое дело, как налоги и счета, которое мне нужно закончить.

Неужели начальная страница будет от родителей некой «Энни», сообщающей, что она приехала сюда, на Кристальное озеро, чтобы поработать поваром, но пока в отеле так и не объявилась? Неужели здесь Псих Ральф призывает кару небесную? Неужели Баннер специально оставил это мне. Как наживку? Нет ли тут волоска, приклеенного к папке скотчем, что сразу выдаст меня?

А не все ли мне равно?

Я покашливаю для прикрытия, быстро открываю папку, словно это упаковка лейкопластыря.

Это кладбище.

Обычно я бываю там два раза в неделю, но в последние две недели – зимняя сессия, прошу прощения, мистер Холмс.

– Какого черта? – вырывается у меня изо рта.

– Какого черта? – попугайничает Эди, воспроизводя звуки, но не осознавая их смысла.

Это же раскопанная могила.

Я перекладываю несколько листов, основная часть снимков места преступления – крупный план сторон этой новой дыры.

Записки на стикерах приклеены к фотографиям, подписи сделаны рукой Тифф – я помню ее почерк, потому что списывала у нее на уроках географии, и английского, и… Остальные из них тоже в полном порядке. Может, она и полная идиотка, но при этом еще и чертовски умная.

«Не лопатами», – пишет она Баннеру на клейкой бумажке, она младший детектив, вот кто она.

Имея в виду… экскаватор? Разве не экскаватором откапывают новые могилы?

Но не здесь, не у ограды, где надгробия стоят одно подле другого, они тут все будут поломаны, если колесо большого трактора не то что наедет, а просто коснется их.

Но такую яму в земле вручную не откопать.

Верно ведь?

И я ведь не детектив штата, какого Баннер вызвал по телефону тут, в коридоре, но это никакое не открытие – связать труп с плотины с этой пустой могилой. Это не объясняет, зачем оно кому-то понадобилось, но тут «кому» гораздо важнее, чем «зачем». По крайней мере в настоящий момент.

Мне нужно разложить все фотографии одну рядом с другой, чтобы получить представление, кто где, и тогда я смогу…

– Нет, – говорю я, отпрянув от следующей фотографии, которую собиралась положить в верхний угол стола, как часть пазла, пока для нее не найдется подходящего места.

Кресло Баннера отскакивает к стене от моего резкого движения, сотрясает стену исторического пруфрокского материала – Глен Хендерсон и Тобиас Голдинг, гигантская форель, мертвые волки выше, чем персона, которая держит их, мускусные крысы на некой старомодной бельевой веревке перед аптекой.

Эди поднимает голову, ее карандаш замирает. Рамочки у меня за спиной покачиваются на своих гвоздях, ничто не падает, не сотрясается.

Кроме всего того, что я знала.

– Паук, – лгу я.

Эди подтягивает ноги на диван, оглядывает комнату, снова обращает свой взгляд на меня, потом возвращается к своей Очень Важной Картине.

Сердце бьется у меня в горле, я заставляю себя опять взглянуть на фото.

Вот крупный план надгробия над пустой могилой.

ГРЕЙСОН БРАСТ.

Хорошее имя.

* * *

Я стою там, постукиваю носком об пол, пока Тифф не замечает меня и не поднимает подбородок в сторону Баннера, как бы сообщая ему о том, кто стоит рядом с ним.

Эди сидит у меня на бедре, в ее ушах наушники, мой телефон она прижимает к своей груди.

Переходить на «Фугази» никогда не рано.

Но еще важнее то, что я не хочу, чтобы она слышала поток сквернословия изо рта тети Джейд.

– Какого хера? – говорю я Баннеру, произнося нецензурщину, но заостряя ее моими глазами.

Чтобы уточнить, что я имею в виду, хлопаю ладонью по папке «Пятница 13-е» на столе Тифф.

Тифф облизывает губы, потом плотно сжимает их.

Напряжение между ею и мной – это пережитки еще со времен средней школы, она была вечной тусовщицей, а я всегда стояла в сторонке, но то, что случилось в воде восемь лет назад, что уничтожило следующие четыре года моей жизни и в немалой мере сбросило меня с рельсов, было записано ее рукой. Этим летом она отвела меня в сторону, когда Баннер и Лета вели меня в его кабинет, заверяла, что никогда не имела в виду ничего плохого, что она была вынуждена выложить записи, что она понятия не имела…

– Была вынуждена? – спросила я, глядя ей прямо в глаза, пока она не отвернулась.

Больше мы к этому не возвращались.

И все равно ведь все же это я рубанула мачете по шее моего отца. Просто я не знала, что это он.

Хотя это ничего бы не изменило.

По крайней мере, так я говорю себе.

Легко быть крутой в своей голове, в своем тайном сердце.

– Значит, теперь ты проверяешь содержимое моего стола? – говорит Баннер, глядя на папку.

– Прекрати ты эту срань, – говорю я, пересаживая Эди на мое другое колено.

Тифф выходит вперед, выпростав перед собой руки, ладони раскрыты, типа «дай-ка мне». Баннер кивает, и я передаю ей Эди, и Тифф тут же начинает муси-пуси прямо в личико Эди, будто она уже не взрослая девочка и ей никогда не придется бороться с собственными монстрами.

– Посмотрим, сможешь ли ты противиться желанию выложить ее в «Инстаграм»[17], – говорю я, моргая два раза, чтобы она могла уловить, что я ей подкидываю.

Тифф очень предумышленно не встречается со мной взглядом, она отходит на шаг и кружится вместе с Эди.

Возвращаясь к Баннеру, я медлю мгновение перед дверью, чтобы быть уверенной, что следующее явление не ждет нас уже там, вздымая грудь от нетерпения, от того, что наша кровь все еще течет внутри нас.

– Грейсон Браст, – говорю я, имея в виду папку.

– Сегодня случилось кое-что похуже, чем ограбление могилы, – замечает Баннер, подходя к кулеру. Он достает стаканчик, сужающийся к донышку, протягивает мне. Я отрицательно качаю головой, и он набирает в стаканчик воду, выпивает залпом. Это всего лишь отвлекающий маневр. Он рассматривает донышко бумажного стаканчика, словно ищет в нем объяснения.

– Это взаимосвязано, – твержу все же я. – Или твои полицейские инстинкты говорят тебе, что тело, выкопанное из могилы и вытащенное с кладбища, в сравнении с мертвым телом прежнего шерифа – это так, ерунда какая-то?

– Нет, не ерунда, – говорит Баннер, тоже останавливаясь перед дверью, что заставляет меня помедлить, задуматься.

И тут я понимаю: нынешний шериф испытывает неприятные чувства, видя мертвого прежнего шерифа.

– Что? – спрашиваю я, присаживаясь на стол Тифф так, что календарь переворачивается, разрушая великолепный порядок на столе.

– Я не знаю что, – говорит Баннер, складывая руки на груди, бумажный стаканчик сминается в его левой руке, как у настоящего крутого парня. – Я знаю другое: новое убийство в средней школе важнее, чем… чем все, что происходит здесь, что бы оно ни было.

– Но ты мог сообщить мне об этом две недели назад, – говорю я ему, имея в виду папку «Пятница 13-е».

Баннер поживает плечами, бормочет:

– Лета мне не позволяла.

– Что вы сказали, шериф?

– Она сказала мне, что ты ушла, что ты покончила со всем этим, что тебя нет, – говорит Баннер, вкладывая в свои слова чуть больше давления. – Что с моей стороны было бы неправильно снова втягивать тебя во все это.

– Ты хочешь сказать, что она знала?

– Теперь ты злишься на нас обоих.

– Я злюсь на весь мир, – говорю я ему, распахиваю дверь и иду, то разочарованно сжимая, то разжимая руки.

Я сама набираю себе воду, что, как мне кажется, можно в некотором роде считать небольшой победой, не знаю. Вкус у воды, как у лейкопластыря, словно она из льда, расплавленного на дне кулера. Но было так приятно смять бумажный стаканчик. Я бросаю его в корзинку для мусора, а Баннер швыряет свой, тот со свистом рассекает воздух и ударяется о стену.

Он поднимает руки, словно через «не хочу» принимает аплодисменты толпы, что для него дело самое обычное.

Он по-прежнему очень даже вызывает отвращение.

– Что сказало мудачье из полиции штата? – спрашиваю я.

– Сомневаюсь, что им бы понравилось такое название, – говорит Баннер, на его лице появляется полуухмылка. – Но они… они говорят, такое случается.

– «Такое»?

– Зная дурную славу Пруфрока, мы не должны удивляться ограблению могилы. Они сталкивались с такими делами и прежде. Люди хотят иметь артефакты.

– Я спрашиваю, что они говорят о…

– О дорожной полосе для родителей, да. Они хотят прислать кого-то.

– И когда ждать?

Баннер складывает губы, давая таким образом понять: он надеялся, что я не задам этого вопроса.

– Говорят… что это не отвечает почерку или стилю…

– Кого – Мрачного Мельника? Или Стейси Грейвс? Только не врать.

– Про Стейси они точно не знают.

– Только я.

Баннер пожимает плечами, добавляет:

– Они говорят, что убийства при свете дня…

– Конечно, не соответствует, – возражаю я. – Но оно и не значит, что это следует игнорировать.

– Они говорят, это, возможно, единичный случай.

– Возможно.

– Можешь мне не верить, но я сказал то же самое, – говорит Баннер. – И почему, по-твоему, на это ушло столько времени?

– И?

– Я уже сказал, они отправят кого-то.

– Серьезно?

– Серьезно. А ты это к чему?

– К тому, что копы, учителя, родители никогда не верят детям, которые говорят, что кто-то убивает их во сне.

– И в этом случае дети – мы?

Я пожимаю плечами, по правде говоря, я об этом не думала.

Но все же…

– Когда? – спрашиваю я.

Баннер бормочет что-то так, чтобы я не разобрала, я уж не говорю о том, что он трет нос тыльной стороной ладони, отводит глаза и вообще пытается стать незаметным.

– Не расслышала, – говорю я и подхожу поближе, чтобы лучше слышать, если он не оставит своего бормотания.

Баннер едва заметно пожимает плечами, говорит:

– Как только, как у них кто-нибудь освободится.

– А завтра праздник, – говорю я, мой тон – сама очевидность.

– Не для нас, – говорит Баннер.

Он имеет в виду запреты, введенные в Пруфроке в день Хеллоуина. Запрет не в буквальном смысле, а например, свечки в тыкве и украшения дворов, посещаемых привидениями, считаются дурновкусием в городе, где на улицах лилась кровь, где стены были в крови… и вообще повсюду и в изобилии. Есть какой-то старый, томимый жаждой крови вестерн такого типа, в нем весь город выкрашен в красное. Я помню, как бродила по одной из комнат в нашем доме в первый год после перехода в среднюю школу, я всюду видела красный цвет и хотела остановиться. Вот только если я останавливалась, то мне приходилось смотреть фильм вместе с моим отцом, а я обещала себе никогда не пересекать определенные линии.