ТИДА Книга вторая

Она мило заулыбалась, но промолчала. Но, с появлением своего папы, она, попросив разрешения от взрослых, ушла в свою комнату, и вышла уже оттуда лишь к ужину.

– Кажется, я, будто и не переезжал с Кызылорды… Вам этого не оценить! Потому, что вы тут живете. Тут воздух по-особенному вдыхается грудью: легко и приятно, словно это некий эфир! Поверьте мне, этого нет у нас! – улыбнувшись, после своих слов, он посмотрел на Мухита, и взял протянутую Мереке, пиалу чая. Ароматный, заваренный с бергамотом чай источал тонкий, терпкий запах, будто возвращая их в тихие, мирные вечера прошлого.

– Если бы не наша жара летом, то я полностью был бы с тобой согласен, Паша. А так – это, согласись со мной, дружище, просто лирика… Неужели, я не прав? Извини, что не спросил тебя: на сколько дней ты здесь своею комиссией в городе пробудешь?

– Знаешь, я не смог им, этим министерским, отказать, когда в разговоре обозначилось, что надо мне поехать в Кызылорду. Я пробуду в городе три дня, Мухит. Конечно, если что-то не обнаружится таковое. Надеюсь, всё обойдется и мне на радостях, что увидел вас всех, придется покинуть свой родной город.  Знаешь, среди прочего, что меня тянуло к тебе – это то, что я хотел поговорить с тобой о том мальчике… Что случилось далее в его выдуманном мире? Да, признаюсь, его история, когда я рассказал о нём другим своим коллегам, она их всех удивила и увлекла. Все это, как некая книга, полная чувственности и сострадания… Мне до сих пор с трудом верится, что он мог такое не только рассказать, но и держать в голове, не теряя нити смысловой линии. С тобой свяжешься, так ненароком, и литератором станешь. Ведь так ведь они говорят? Смысловые линии… Красиво ведь звучит? Словно они слова из песни… Ах, да, правильнее сказать было, филологом… Хотя, в этом, думаю, есть своя прелесть… Ты сегодня к нему заходил, Мухит? Кажется, что произошло что-то такое, что ты не хочешь мне этого рассказать. Но это твое право, дружище.

– Тут нет никакого секрета! Так не хотел этого, но видимо придется мне рассказать тебе кое-что. Но, чтож… Жизнь, друг, порой удивляет. У неё на тебя всегда свои планы. Думаешь, что всё под контролем, а она вдруг швыряет тебя в такую мясорубку, что ни убежать, ни сопротивляться уже нет, ни сил, ни выхода…

– Мухит, не ходи вокруг и около. Говори, как есть.

– Мать Каната больна. Но и это, представляешь, не важное. К тому же, та женщина, её соседка, добавила к сказанному, что та лечится у какого-то лекаря. Не то у какого-то знахаря… Я не могу всё это поместить в свою голову. Двадцать первый век, а мы всё ищем панацею там, где…, – не докончив свои слова, он, в поиске подходящих нужных слов, задумался.

Было видно, что он всячески старался, но слова, столь нужные, чтобы передать весь ужас и негодование внутри, не приходили на ум. Он вздохнул, показывая, как груз взвалившегося отчаяния, мог раздавить даже самого стойкого. Его плечи поникли, взгляд блуждал в пустоте, словно ища там ответ или хотя бы оправдание происходящему. В груди стучала тишина. Не та, что умиротворяет, а та, что сковывает изнутри.

– Не надо быть таким уж строгим и пробовать судить других. Хотя, я думаю, знаю, почему ты всё так принимаешь к себе близко. Тебя заботит дальнейшая судьба того мальчика: что будет с ним, случись с его матерью что-то ужасное. Может просто помочь и направить её к специалисту? Откуда тебе знать, что у неё там творится. Нельзя забегать вперед и не проверив все имеющиеся факты, что-либо утверждать. Или я не прав?

– Ну да… Я её знаю: она будет сопротивляться. Такой психотип у неё, Паша. Ты скажешь, что надо ей предложить пройти обследование. Скорее, так и есть… Да, мне надо обстоятельно с ней поговорить. Но будет ли она слушать меня? Если она свою болезнь от меня скрыла, то, неужели, снова не прибегнет к обману… Одним словом, все неопределенно, и это пугает еще сильнее.

– Мухит, я уверен, что ты решишь ту ситуацию. Знаешь, почему-то мне кажется, твоё отношение к мальчику, заходит за границы дозволенного… Конечно, она по-своему заботится и защищает, как может, своего сына. Он ей единственное сокровище и радость. Но, ты слишком сразу заводишься. Поэтому, для начала, просто успокойся. Может, сменим нашу тему? Оставим мальчика и маму его в покое. Давай, я лучше расскажу тебе о себе. Тебя интересуют мои дела? Или ты, до мозга костей по-своему преданный патриот своего города, и не хочешь что-либо обсуждать? Ну, я же говорю всё, как есть, дружище…

– Ну, давай тогда… Но, попрошу тебя не заходить за красные линии! Ты понимаешь, насколько это я вежливо у тебя прошу?

– Ну да, твой этот, так называемый вежливый тон, вкупе с твоим сверлящим и всепроникающим взглядом, они творят чудо! Смешной ты! Какие такие красные линии?

– Это те линии, когда ты, как бы невзначай в разговоре всё подводишь к тому, что надо, в конечном, всем перебраться к тебе в Астану. Что люди, мол, там другие… Они везде одинаковые, Паша.

– Да уж… А что в этом такого-то? Чем тебя не устраивает столица? Город не стоит на месте и развивается. Между прочим, вот об этом я и мечтал ведь – слушать, как ты возмущаешься. Так вот, я продолжу… Дослушай, что я расскажу тебе. У меня ведь тоже, можно сказать, коллектив такой неоднородный. Поначалу, они не старались меня, как заведующего воспринимать должно. Это было видно по их реакции на мои поручения и тому подобное. В принципе, это как и везде… Так или иначе, всем людям, ведь надо притереться друг другу. Дальше – больше… Помню, как однажды мне пришлось ассистировать одному довольно известному детскому хирургу. Ты должен знать, что такие операции проводятся детям подросткового возраста. Обычно возраст должен быть у них чаще 12 – 17 лет. Тогда, та сложная операция по коррекции сколиоза у того подростка проводилась 4 часа. В нашей профессии ведь всегда мы сталкиваемся с риском. В нашем случае, самым главным риском было возможное повреждение спинного мозга при установке винтов. Необходимо было соблюдать строгие протоколы предоперационной подготовки и индивидуальный подбор конструкции. У того мальчика-подростка был прогрессирующий идиопатический грудопоясничный сколиоз. Правосторонняя  деформация мальчика представляла S-образную дугу. Что сколиограмма в 2-х проекциях, что МРТ грудо-поясничного отдела и тем более ЭХОКГ, ЭКГ подтверждали наши опасения, что от нас надо было сверх максимальное сосредоточение. И что хочется сказать тебе… Мы тогда, справились с возложенной на нас ответственностью. Но почему я рассказываю тебе о том случае? Ведь были и другие успешные операции. Я захотел рассказать о том случае потому, что после, все сотрудники мои изменили свое отношение ко мне. После того случая, они приняли меня, как лидера. Считаю ли я, что тем поступком, я сотворил какое-то чудо? Конечно же, нет! И вообще, удивляет, что люди все зависимы от общественных шаблонов… Люди полагаются зачастую не на свое мнение. Не пробуют самостоятельно анализировать, а принимают решение, которое заготовлено для них обществом, то есть, ну извини, толпой. Часто это происходит потому, что думать самостоятельно – это труд. Проще опереться на уже готовые, признанные большинством суждения… Куда исчезает личная ответственность за выбор, когда критическое мышление начинает атрофироваться? В такие моменты человек уже не столько личность, сколько отражение среды, в которой он существует. Он теряет способность к осознанному выбору и начинает жить чужими мыслями, чужими решениями.

– Ты прав, Паша. Я это вижу повсюду…

– Наша жизнь и наша профессия, каждый день, каждому из нас, преподносит такой случай… Мне кажется, мы все, будь ты или я, должны быть маяками… Высокими, красивыми, стойкими, которых не могут сломить соленые бушующие волны моря… И не потому, что на нас смотрят люди. Нет! Обращенные к нам люди, будь они родители тех детишек или обычные заболевшие люди, они люди, которые тонут во тьме своего страха, боли или одиночества. И когда они смотрят на нас, пусть не как на спасителей, но как на тех, кто еще держится, кто верит в свою благородную миссию, они находят в этом какую-то надежду. Не потому, что мы сильнее или лучше, а потому, что мы горим внутренним огнем. Мы горим, чтобы светить, даже когда сами изнутри выгораем. Быть маяком – значит быть видимым в темноте… Быть точкой, где заканчивается отчаяние и начинается путь.

– Маяками? Как ты всё красиво сказал. Но я вижу, что ты хочешь еще сказать. По мне – это индуцированный психоз. Или, проще говоря – это переходящий от других к тебе психоз. Извини, что в разговоре снова использую медицинские термины. Мне лично нравится так беседовать с тобой. Иначе, можно и позабыть ведь их… Конечно, я шучу. А ты знаешь, когда человека «зараженного» чужими бредовыми идеями отдаляют от того, кто на него повлиял, то симптомы часто проходят сами? Вот именно…  В этом то, как говорится и нонсенс. Как ты само общество отделишь от самого себя? Ну или, как можно себя отделить от того же общества, если ты в нём живешь и оно тебе надо…

– Всё верно! Но то, про что ты сейчас сказал – это конкретный диагноз, а я говорил про глупость и внушаемость людей… Ты знаешь, что я люблю читать разные книги. Я слышал, что есть писатели, которые любят некий особый жанр письма. Обычно, они, зачастую, об этом сами могут и не знать. Наверное, это идет у них изнутри. Называется этот жанр экзистенциализмом. От некоторых, скажем, знатоков, я слышал, что это не особенно популярный жанр литературы для многих. Людям ведь не нравится всё время копаться в философии и психологии. В тех книгах, в том направлении, что сосредоточено на индивидуальном человеческом опыте, свободе воли, ответственности и смысле существования есть что-то, что меня особенно цепляет. Не знаю почему, но мне особенно полюбились такие… Это, знаешь, как наш разговор – ни больше, ни меньше. Я именно так это и воспринимаю. Поинтересуйся на досуге, Мухит. Рекомендую. Но это, всё же не главное, что я хочу, сейчас, тебе донести. Позволь мне, как твоему другу, сказать, что тем маякам, ведь нужны люди…

– Какими они должны быть, эти люди?

– Не могу утверждать, но вроде их называют осмотрщиками. Так вот, мы с тобой друг другу осмотрщики.

– Немного забавно…

– Да, так и есть… Которые, может, ну пусть, допустим, чистят и меняют лампы… Действительно, а что они делают то там? Я говорю всё это тебе, хотя сам, по правде, ни разу не видел маяков. Разве что на картинках и фильмах. Но ты же родом с Аральска. Мы знаем, что там было море. Значит, получается, ты видел маяки! Ну, или хотя бы один маяк?

– Сам я не видел его, но мои родители когда-то рассказывали, что у моря стоял когда-то маяк. Признаюсь, это было совсем давно… Обычный, одинокий маяк… Словно брошенный всеми людьми, человек… Который должен был бы сломаться под натиском жизненных проблем, а он давал людям свет… Судам, которые проплывали вдалеке. Свет, помогавшим всем надеяться, что в жизни всё у них устроится… И что лишь, надо верить в него и всё… Но что толку от маяка, если некому на него смотреть? Если корабли не видят света? Потому что, их нет попросту… Ни моря, ни, тем более, кораблей…  Было бы немного удивительно, если ты не подвел весь свой разговор к нам… Ну, да… Хотя, со всем, что сказал ты, я абсолютно согласен. Ты прав, глаза больных детей и их родителей, они источают другой взгляд. Зачастую, в процессе своей работы, делая привычные с ними дела, мы не замечаем того. Но ведь это не означает, что мы делаем свою работу, скажем, по привычке? В каждом случае полная вовлеченность в процесс и самоотдача…