Глобальное потепление

Запах ворвался в кабину ещё до посадки. Не просто сероводород. Смесь тухлых яиц, гниющей органики и чего-то химически едкого, металлического. Запах разлагающейся планеты. Михаил автоматически проверил герметичность своего респиратора FFP3 с угольным фильтром. Уровень опасности здесь был иным. Не пыль, не гарь. Газ.

Они приземлились на утоптанной площадке в километре от свежего кратера. Лагерь МЧС – несколько палаток, генераторы, закопчённые вездеходы. Воздух висел тяжело. Несмотря на ветер, запах был невыносимым – он въедался в одежду, кожу, волосы. Михаил почувствовал лёгкое головокружение, даже через фильтр. Тишина была оглушительной. Ни птиц, ни зверей, ни даже насекомых. Только гул генератора да свист ветра в ушах. Тундра вымерла.

«Добро пожаловать в ад, профессор, – встретил его капитан МЧС Борисов, лицо скрыто маской, глаза красные от бессонницы и раздражения. – Вчера ещё один рванул в пяти километрах. Эвакуировали геологов. Двое в реанимации – газ. Сероводород». Он ткнул пальцем в сторону кратера. «Ваше место там. Но осторожно. Грунт – болото. И газы…»

Михаил кивнул. Он был экипирован: костюм химзащиты поверх термобелья, тяжёлые ботинки, респиратор, за спиной – рюкзак с пробоотборниками, газоанализатором, камерами. Он пошёл по раскисшей земле. Ноги вязли по щиколотку. Каждый шаг сопровождался чавкающим звуком и волной мелких пузырьков, поднимающихся из-под ног – метан. Земля буквально пукала смертью.

У края воронки Михаил остановился. Глубина – метров сорок. Внизу – чёрная, маслянистая жижа, пузырящаяся тысячами гнилостных пузырей. Края оплавлены – температура взрыва достигала сотен градусов. Он включил портативный газоанализатор LGR-ICOS. Прибор запищал тревожно. Цифры на дисплее поползли вверх с безумной скоростью:

CH4 (Метан): 12,500 ppm… 18,000 ppm… 23,400 ppm (Фон в норме – 1.8 ppm).

H2S (Сероводород): 85 ppm… 110 ppm (ПДК – 10 ppm. Уже смертельно).

CO2: 5,800 ppm (Фон – 400 ppm).

Концентрации зашкаливали. Воздух здесь был не воздухом. Это был коктейль Апокалипсиса. Михаил чувствовал лёгкую тошноту, даже через фильтр. Его научный мозг холодно фиксировал:

Изотопный сигнал (C-13) на приборе указывал на глубинный биогенный метан – газогидраты и разлагающуюся органику вечной мерзлоты, а не на поверхностные процессы. Ловушка, распечатанная теплом.

Один кратер такого размера мог выбросить за взрыв сотни тысяч тонн метана. А их – десятки. И это только начало. Таяние мерзлоты шло экспоненциально.

Обратная связь: Метан (CH4) – парниковый газ в 86 раз мощнее CO2 за 20 лет. Его выбросы ускоряли потепление, которое ускоряло таяние мерзлоты, которое высвобождало больше метана. Самоподдерживающаяся петля. Необратимая цепная реакция.

Михаил методично взял пробы:

Воздух: Специальными шприцами у края, на разной высоте, в зоне максимального выхода газов.

Грязь: С глубины, багром, в стерильные контейнеры. Чёрная, маслянистая, пахнущая серой и смертью.

Вода: С поверхности кипящей жижи. Тёмная, с радужными разводами нефтепродуктов.

Каждая проба – кусочек физического доказательства конца. Камера фиксировала масштаб разрушений: «пьяные» лиственницы, рухнувшие в трещину; исковерканную дорогу, перерезанную новой воронкой; брошенную буровую установку, кренящуюся на просевшей плите вечной мерзлоты. Земля уходила из-под ног в прямом и переносном смысле.

Вечером в палатке, при свете керосиновой лампы (электричество берегли), Михаил писал предварительный отчёт. Пальцы стучали по клавиатуре ноутбука с ледяной точностью, но внутри всё было пусто. Его выводы были беспощадны:

Тезис 1: Процесс деградации вечной мерзлоты вступил в фазу катастрофического ускорения. Бугры пучения и метановые кратеры – не аномалии, а системное явление.

Тезис 2: Объёмы выбросов метана (CH4) и других парниковых газов (CO2, H2S) на порядки превышают самые пессимистичные модели. Арктика стала глобальным источником, а не поглотителем углерода.

Тезис 3: Запущена мощнейшая положительная обратная связь: выбросы → ускоренное потепление → ускоренное таяние мерзлоты → рост выбросов. Процесс необратим в обозримой перспективе.

Тезис 4: Последствия для глобального климата будут катастрофическими и стремительными. Текущие сценарии МГЭИК устарели. Необходима экстренная переоценка всех прогнозов в сторону резкого ухудшения.

Тезис 5: Локальные меры (эвакуация, мониторинг) – паллиатив. Стратегического решения для остановки процесса не существует.

Он отправил отчёт через спутниковую связь. Заголовок: «Ямал: необратимая цепная реакция запущена. Ожидать экспоненциального роста глобальных температур».

Обратный путь в Москву был погружением в молчание. В салоне военно-транспортного самолёта пахло соляркой и всё тем же слабым, но въедливым отголоском сероводорода, въевшегося в одежду. Михаил смотрел в иллюминатор на проплывающую внизу тёмную тайгу. Где-то там горели леса. Юг погибал от засухи. А здесь, под ним, в вечной мерзлоте, тикали миллионы метановых бомб. Его отчёт был не предупреждением. Это был некролог. Некролог стабильности. Некролог иллюзиям.

Приземлились в Шереметьево на рассвете. Москва встретила его привычной серой дымкой смога и пыли. Духота. Толчея. Звуки города. Всё было таким же. Но Михаил шёл по терминалу, как автомат. В его глазах стояли не цифры, не графики. Стояла чёрная жижа кратера. Пузыри метана. Цифры газоанализатора, бьющие все рекорды. Запах конца света.

Он сел в такси. Водитель что-то говорил о жаре, о подорожавшей воде. Михаил молчал. Он смотрел в окно на мелькающие дома, людей, рекламу. Цивилизация. Хрупкая, слепая, занятая своими мелкими делами. А под ней, под всеми ими, уже горел бикфордов шнур. И он, Михаил Владимиров, только что вернулся с того конца, где шнур был уже подожжён. Он знал то, чего не знали они. Знание было тяжелее свинца. Оно не давало сил. Оно давило. Он приехал домой, запер дверь, не включил свет. Сел на пол в прихожей, спиной к стене. Тишина квартиры гудела в ушах. Подавленное состояние было не грустью. Это было опустошение. Полное. Абсолютное. Мир катился в пропасть, и он только что измерил её глубину. И не нашёл дна.

Глава 9: Ливень над столицей

Возвращение Михаила из арктического ада совпало с новой фазой безумия. Ямальский холод и запах серы сменились московской духотой, ставшей ещё тяжелее, плотнее. Воздух наэлектризовано вибрировал, будто перед грозой, но гроза не приходила. Дни напролёт небо висело свинцово-жёлтым колпаком, солнце – тусклым пятном за пеленой пыли и остатков смога. Люди ходили, задыхаясь, шепча о воде, о грядущей жаре. Никто не ждал воды с неба. Ни в таких количествах.

Она пришла ночью. Не грозой. Не дождём. Ливнем. Библейским потопом, обрушившимся на спящий город.

Михаил проснулся от гула. Не грома – гула. Как будто гигантский водопад обрушился на крышу его дома. Он подошёл к окну. Вид был сюрреалистичен. Не капли, не струи – сплошная, бешено бурлящая стена воды, низвергающаяся с неба. Молнии, редкие и ослепительные, на миг высвечивали эту кипящую массу, превращая улицу внизу в ревущий коридор белой пены. Звук был оглушительным – сплошной низкочастотный рокот, заглушающий всё остальное. За несколько минут стекло покрылось водяной плёнкой, сквозь которую мир расплывался в серо-белесых разводах.

А потом погас свет. И не зажёгся снова. Москва погрузилась во тьму и рёв воды.

К утру стало ясно: это не просто сильный дождь. Это была гидрологическая катастрофа.

Вода не стекала – она копилась. Ливневая канализация, рассчитанная на обычные московские дожди, захлебнулась в первые же минуты. Асфальт исчез под бурлящими коричневыми потоками глубиной по пояс, местами – по грудь. Машины, брошенные посреди дорог, превратились в островки, их крыши едва виднелись. Автобус, застрявший под мостом, медленно плыл по течению, как неуклюжий корабль. Люди, отчаявшиеся пробиться к работе или дому, брели по пояс в ледяной, несущей мусор и нечистоты воде, цепляясь за ограждения, за фонарные столбы.

Станции превратились в водопады. Вода хлынула с эскалаторов, с порталов, из вентиляционных шахт. Нижние ярусы тоннелей заполнились за считанные часы. Составы встали, пассажиры часами ждали эвакуации в темноте, по щиколотку, а потом и по колено в ледяной воде. На поверхности – озёра на месте выходов. Метро – нервная система города – была парализована.

Падающие деревья, подмытые фундаменты, короткие замыкания в затопленных подстанциях – город терял связь и энергию кусками. Мобильная сеть рухнула под нагрузкой и из-за повреждённых вышек. Интернет пропал. Радио передавало экстренные сообщения о запрете выхода из домов, об эвакуации из низменных районов, но услышать их могли немногие. Город погрузился в информационный вакуум, заполненный только рёвом воды и тревожными сиренами редких машин экстренных служб, пробивавшихся с трудом.

Москва остановилась. Не работало ничего. Ни магазины, ни офисы, ни транспорт. Вода подбиралась к розеткам в первых этажах. В подвалах плавали котлы и бойлеры. На окраинах, где реки вышли из берегов, ситуация была критической – целые кварталы скрылись под водой. Город-гигант оказался беспомощен перед слепой яростью неба.

Михаил сидел в темноте своей квартиры на высоком этаже. Он был в относительной безопасности, но чувствовал себя как в осаждённой крепости. Заряд ноутбука таял. Он сумел поймать слабый Wi-Fi сигнал от соседа и открыл экстренные новостные ленты. Кадры, поступавшие с дронов и из соцсетей (пока ещё работали), были апокалиптичны:

Проспект Мира – река с водоворотами на перекрёстках.

Парк Горького – озеро с торчащими верхушками аттракционов.

Затопленная набережная Тараса Шевченко, вода бьётся о вторые этажи сталинских домов.

И вдруг – знакомое название. Район Дубровка. Тот самый, где у Насти был волонтёрский склад. Михаил помнил его отчётливо: низменная промзона у Москвы-реки. Кадр с дрона: вода там была особенно высокой. Целые улицы – под двухметровым слоем грязной пены. Крыши одноэтажных складов и гаражей почти скрыты. Люди на крышах многоэтажек, машут фонариками. Лодки МЧС едва пробираются между затопленных фур.

«Дубровка. Зона затопления критическая. Эвакуация затруднена. Связь с районом частично утеряна. Жителей просят оставаться на верхних этажах…» – бежала строка под кадром.

Михаил замер. Рука сама потянулась к телефону, хотя связи не было. Настя. Где она? На складе? Координирует что-то? Помогает? Её квартира была не здесь, но Дубровка… это был её второй дом, место её «капель в море». А сейчас это море стало буквальным и смертоносным.

Он представил её там. В полузатопленном здании. Вода поднимается. Темнота. Холод. Связи нет. Помощи ждать неоткуда – МЧС тонет в тысяче таких же точек. Её яростная энергия, её вера в действие – против ледяной воды, прибывающей с неумолимой скоростью.

Беспокойство. Оно возникло внезапно, остро, как укол иглы под ребро. Не рациональная оценка рисков эксперта. Не циничное «ещё одна жертва хаоса». А именно беспокойство. За неё. За эту «истеричную активистку», которая пыталась затыкать пальцами все дыры в тонущем корабле. Которая была здесь, в этом городе, в этой реальности, а не в его мрачных моделях глобального коллапса.

Он вскочил, подошёл к окну. Ливень не стихал. Вода внизу, на улице, поднялась ещё выше, подбираясь к подъездам. Его отражение в тёмном стекле было бледным, искажённым струями воды. Он сжал кулаки. Мысли путались: «Она выносливая. Ресурсная. Знает район. Наверняка выбралась…». Но под этим – холодный, липкий страх. Картины Ямала смешивались с кадрами затопленной Дубровки: чёрная жижа метановых кратеров и коричневая вода московского потопа. Два лика одного апокалипсиса. И в одном из них, возможно, тонула Настя.

Он достал рацию – старую, мощную, со времён полевых экспедиций. Покрутил частоты. Шипение, треск. Голос диспетчера МЧС, перекрываемый помехами: «…на Кожуховской… эвакуируем детей… лодка перевернулась… нужна помощь…» Ничего о Дубровке. Никаких вестей.

Михаил сел на пол, прислонившись спиной к стене под окном. Реактивный гул ливня заполнял квартиру, вибрировал в костях. Он закрыл глаза, но видел не цифры метана, не графики температур. Он видел знакомые, горящие гневом и решимостью глаза Насти. Видел её в полутьме кафе, хрипящую: «Значит, будем пить его капля за каплей!». Видел её на краю крыши затопленного склада, одну против ревущей воды.

«Где ты, Соколова?» – пронеслось у него в голове с невольной, почти звериной тревогой. Циник, видевший конец всего, вдруг отчаянно хотел знать, что одна конкретная, несносная, яростно живая женщина – не стала ещё одной каплей в этом новом, реальном море беды. Ливень за окном бил в стёкла с удвоенной яростью, как будто отвечая на его немой вопрос ледяным равнодушием стихии.

Глава 10: Спасение

Беспокойство, холодное и тошнотворное, не отпускало. Оно гнало Михаила вниз по тёмной лестнице, сквозь гул ливня, сотрясавший стены. Рация молчала. Связи не было. Оставалось одно – идти. Не как учёный, констатирующий крах. Как человек, делающий отчаянную, иррациональную ставку против стихии.

Его знание города было не абстрактным. Это была карта коммуникаций, рельефа, старых дренажных систем, наложенная на ментальную модель паводка. Маршрут:

Обход низин: Дубровка – котловина. Прямой путь – смерть. Нужно на север, к Савеловской эстакаде. Высота.

Использовать всё, что возвышается: железнодорожные насыпи, мосты, галереи старых заводов. Минимум контакта с водой.

Старый коллектор: Рядом с Рижской – заброшенный ливневый тоннель, частично надземный. По нему можно пройти над затопленной Мещерой. Риск обрушения? Да. Но шанс.

Экипировка: походный рюкзак (фонарь, верёвка, аптечка, сухой паёк), непромокаемый костюм поверх одежды, болотные сапоги по пояс. И нож – не для людей. Для мусора.

Выход во двор – шок. Вода по грудь, ледяная, как нож. Течение – сильное, коварное. Воздух наполнен рёвом воды и воем ветра. Михаил двинулся вдоль стены, цепляясь за выступы, против течения. Бушующие улицы:

Холодильники, обломки киосков, мёртвые собаки, диваны – всё неслось в коричневом потоке, ударяясь о стены, машины, людей. Михаил едва увернулся от плывущего дерева, ветви которого рвали воздух, как когти.

Под водой – открытые люки, порванная арматура, провалы асфальта. Каждый шаг – риск. Сапоги вязли в иле, ноги замерзали.

Люди в окнах верхних этажей кричали что-то, их голоса тонули в грохоте. С балкона летели детские игрушки, одежда – попытка облегчить плавучесть? Отчаяние. Лодка МЧС с трудом пробивалась к дому напротив, люди прыгали в неё с первого этажа по пояс в воде.

Сточные воды, бензин, гниющая органика – сладковато-тошнотворный смрад апокалипсиса.

Дорога на эстакаду стала адом. Вода бурлила у её оснований, пытаясь подмыть опоры. Михаил карабкался по откосу насыпи, цепляясь за мокрую траву, обжигая руки. Сверху открылся вид на море затопления. Москва-река слилась с городом в одно коричневое месиво. Там, вдалеке, должен был быть склад Насти – теперь лишь тёмное пятно под самой высокой водой.

Старый коллектор. Вход – полуразрушенная арочная галерея над речкой Синичкой, давно упрятанной в трубу, а теперь вышедшей на свободу с удесятерённой яростью. Внутри – кромешная тьма, запах плесени и текущей воды. Фонарь выхватывал обвалившуюся кладку, ржавые балки, по стенам бежали струи. Михаил шёл, скользя по мокрому бетону, прислушиваясь к скрипам и стонам металла. Каждый шаг мог быть последним. Мысль о Насте, возможно, запертой или раненой, гнала вперёд сквозь страх. Это было не рационально. Это было надо.

Выход из коллектора – на окраине Дубровки. Картина была хуже, чем в новостях. Район – озеро. Двухэтажные склады почти скрыты. Вода лизала балконы пятиэтажек. Плавали машины, контейнеры. На крышах – люди. Крики о помощи тонули в грохоте. Адрес склада Насти – старая двухэтажная постройка из красного кирпича в промзоне. Первый этаж – под водой по самые окна. Крыша – пуста.

«Верхний этаж…» – пронеслось у Михаила. Возможно, чердак? Слуховое окно?

Он нашёл лодку. Надувную, перевёрнутую, прибитую к решётке забора. С трудом перевернул, нашёл одно весло. Вскарабкался. Грёб сквозь плавающий хлам – доски, пластиковые бутылки, тряпки. Вода забрасывала грязные брызги в лицо. Течение норовило развернуть лодку. Он подплыл к дому Насти. Окна второго этажа – закрыты. Одно – разбито. Внутри – темнота.

«Настя! Соколова!» – закричал он, голос сорвался от напряжения. Только рёв воды в ответ.

Привязал лодку к водосточной трубе (шаткой, грозившей оборваться). Влез в разбитое окно. Темнота, холод, запах сырости и… бензина? Пролитое топливо из генератора? Фонарь выхватил хаос: плавающие коробки с масками, перевёрнутые столы, вода по щиколотку на полу. И тишину. Гнетущую.

«Настя!» – снова крикнул он, страх сжимая горло.

Топот. Сверху. По лестнице, ведущей на чердак. Спускалась фигура. Босиком, в мокрых джинсах и свитере. Лицо – бледное, в царапинах. В одной руке – фонарик, в другой – монтировка. Глаза – огромные, дикие от адреналина и усталости. Увидев Михаила, она замерла. Не веря.

«Владимиров?.. Ты?.. Как?..» – голос хриплый, срывающийся.

Он шагнул к ней, вода хлюпала под сапогами. «Ты цела? Ранена?» – его голос звучал чужим, резким от волнения. Он сканировал её взглядом: нога в крови? Рука неестественно вывернута?

Она машинально потрогала царапину на щеке. «Цела… Просто… вода поднялась быстро. Генератор заглох, топливо пролилось… Я на чердаке…» Она опустила монтировку. Дрожь пробежала по её телу – от холода, от снятия напряжения. Михаил снял рюкзак, достал термоодеяло из аптечки, сунул ей в руки. «Накинь. Быстро». Сам полез в рюкзак за бинтом, увидев кровь на её ноге.

Она закуталась в серебристую плёнку, смущённо отстраняясь, когда он попытался осмотреть глубокий порез на голени. «Сама… Я сама». – пробормотала она, беря бинт. Он отвернулся, давая ей пространство, чувствуя глупую скованность. Они были чужими людьми, внезапно брошенными в интимность выживания. Он видел её уязвимость – без маски активистки, без гнева. Она видела его – мокрого, грязного, с глазами, полными нехарактерной тревоги. Не учёного. Человека. Пришедшего за ней.

«Почему?» – спросила она тихо, завязывая бинт, не глядя на него. – «У тебя же высокий этаж. Безопасно».

Михаил посмотрел в разбитое окно, на бурлящее коричневое месиво за ним. На свою утлую лодку. «Увидел новости. Про Дубровку. Подумал… что ты могла быть здесь». Он не сказал «испугался». Не сказал «не мог не прийти». Сказал сухо, но правду. «Собирайся. Вода может подняться ещё. Или этот дом рухнет. Надо уходить. Сейчас».

Она кивнула, вдруг послушная, уставшая до предела. «Мои волонтёры… я их отпустила ещё вчера вечером… Они должны быть в безопасности». Она огляделась на затопленный склад – царство её «капель в море». Коробки с масками плавали, как гробы. «Всё… всё пропало».

«Не всё, – резко сказал Михаил, поднимая рюкзак. – Ты жива. Это главное. Идём».

Они выбрались в лодку. Настя села на корточки на носу, закутанная в термоодеяло, как в кокон. Михаил взял весло. Теперь он вёз не только себя. Он вёз её. Хрупкую, молчаливую, потрясённую. Лодку качало на волнах, мусор бил в борт. Обратный путь казался ещё страшнее. Но страх Михаила был уже другим. Не за себя. Не за модели коллапса. А за эту дрожащую спину перед ним. За хрупкую жизнь, которую он, циник, вдруг отчаянно хотел сохранить. Их первое настоящее взаимодействие началось со спасения. Что будет дальше – он не знал. Знало только ревущее, ненасытное море воды, окружавшее их утлую посудину.

Глава 11: Островок среди потопа

Добраться до квартиры Михаила было ещё одним подвигом. Лодку прибило к крыльцу соседнего дома, где их подобрала лодка спасателей, курсирующая между островками многоэтажек. Настя молчала, закутанная в серебристое одеяло, лицо скрыто капюшоном. Михаил отвечал на вопросы спасателей односложно: «Целы. Травмы минимальные. Адрес: Лесная, 15».

Квартира Михаила встретила их гулкой тишиной и… порядком. Высокий этаж спас от воды, но не от сырости и холода. Воздух был спёртым, пахло пылью и одиночеством. Типичное жилище затворника: книги до потолка, стопки бумаг на всех горизонтальных поверхностях, мощный компьютер, минималистичная кухня. Ничего лишнего. Ничего тёплого.

Уют, сотканный из необходимости: Михаил зажёг газовую горелку на кухне (газ ещё был) – не для тепла, а чтобы вскипятить воду. Достал два самых больших кружка. Нашёл где-то в глубине шкафа коробку пакетированного чёрного чая с истекшим сроком годности. Роскошь. Настя, сбросив мокрые сапоги у двери, стояла посреди комнаты, как потерянная, всё ещё в термоодеяле, дрожа от холода и остаточного шока. Михаил молча указал на дверь в ванную: «Горячая вода… вряд ли. Но полотенца сухие. И… вот». Он протянул ей сложенную стопку своей одежды – старый свитер, треники. Слишком большие, но сухие.

Пока Настя была в ванной, Михаил действовал на автомате. Заварил чай – крепкий, почти чёрный. Достал из заначки пачку сухарей и банку тушёнки (экспедиционный НЗ). Поставил на маленький журнальный столик, отодвинув стопку научных журналов. Зажёг толстую восковую свечу – свет всё ещё не дали. Пламя заколебалось, отбрасывая гигантские, пляшущие тени на стены, покрытые картами и графиками климатических аномалий. Контраст был жутковатым: крошечный очаг тепла и света посреди мрачного архива грядущего коллапса.

Сушка одежды: Мокрые куртки, свитер Насти, его промокший костюм химзащиты – всё это было развешено на спинках стульев, дверных ручках, превратив квартиру в подобие лагеря беженцев. Влажный запах мокрой ткани смешивался с ароматом чая и тушёнки, которую Михаил грел на горелке.

Настя вышла из ванной. В его огромном свитере, с мокрыми, собранными в хвост волосами, она казалась хрупкой подростком. Бинт на голени был свежим. Она молча села на краешек дивана, поджав ноги, и взяла предложенную кружку с чаем. Пальцы всё ещё дрожали. Она прижала кружку к лицу, вдыхая пар.

«Спасибо, – прошептала она, не глядя на него. – За… всё».

Михаил кивнул, разливая тушёнку по тарелкам. Неловкость висела в воздухе гуще сырости. Они были чужими людьми, связанными только что пережитым адом, загнанными в одну клетку хаосом. Что говорить?

Разговор в свечном свете:

Он начал с практического, снимая напряжение: «Нога? Сильно болит?»

«Терпимо, – она потрогала бинт. – Арматура под водой… не заметила».

«Антисептик нанесла?»

«Да. Из твоей аптечки». Она сделала глоток чая. Помолчала. «Ты… хорошо знаешь город. Старые тоннели…»

«Экспедиции. Геология. Иногда проще под землёй, – он отломил кусок сухаря. Грыз, не глядя. – Повезло, что коллектор не обрушился».

«Повезло… – она повторила с горькой усмешкой. – Весь город под водой. Леса горят. Мерзлота взрывается… А нам „повезло“». Она посмотрела на него, наконец. В глазах – не гнев, а глубокая усталость и вопрос. «Почему, Михаил? До конца. Без моделей. Почему это происходит?»

Михаил отставил тарелку. Свеча освещала его резкие черты, подчёркивая тени под глазами. Он смотрел не на нее, а на пламя.

«Жадность. Глупость. Короткий горизонт планирования. Удобное неведение. – Каждое слово – как камень. – Мы знали. Десятилетиями знали. Физика, химия – они неумолимы. Сжечь столько угля, нефти, газа… Вырубить леса… Загнать в атмосферу триллионы тонн СО2… Это как кидать камни в хрустальную вазу. Рано или поздно она треснет». Он поднял глаза. «Она треснула. А мы продолжаем кидать камни. Потому что „экономика“. Потому что „стабильность“. Потому что „не сейчас“».

Настя слушала, не перебивая. Её идеализм был потрёпан, но не сломан.

«Значит… всё зря? Мои митинги? Склады? Маски для Красноярска? Капля в море?» Голос дрогнул.

«Да, – сказал Михаил жестко. Но потом смягчил: – Но без этих капель… море отчаяния было бы ещё горче. Ты давала людям иллюзию действия. А иногда… и реальную помощь. Как сегодня на Дубровке». Он указал на её ногу. «Ты спасла кого-то?»

Она кивнула. «Двоих стариков… с первого этажа соседнего дома. До того, как вода… До того, как я застряла».

«Вот видишь, – Михаил отпил чаю. Он был горьким, как правда. – Это не остановило потоп. Но для этих двоих… это было всё».

Тишина. Только потрескивание свечи и далёкий гул города – сирены, вертолёты. Хаос за окном не умолкал.

Она смотрела на него не как на циничного пророка гибели, а как на человека, несущего неподъёмный груз знания. Он видел в её глазах не наивную веру, а усталую решимость продолжать, несмотря ни на что.

Когда Настя потянулась за сухарём и зашипела от боли в ноге, Михаил молча подвинул тарелку ближе. Неловко, почти не глядя.

Они сидели в тишине, слушая вой вертолётов где-то над центром. Каждый думал о своём. Он – о необратимости цепных реакций. Она – о лицах людей на крышах. Но это бессилие было уже общим. Не враждебным. Разделённым.