Глобальное потепление

Её телефон взрывался сообщениями и звонками. Группы чатов экологических движений, волонтёрские сети – всё гудело, как растревоженный улей. Настя действовала почти на автомате, её пальцы летали по клавиатуре. Она координировала:

Сбор респираторов и медикаментов: Точечные адреса аптек, где ещё оставались FFP2/FFP3 маски, угольные фильтры. Координация с автономными аптечками активистов. Списки самого необходимого для пострадавших регионов – бинты, обезболивающее, противоожоговые гели.

Рассылка инструкций по безопасности (закрывать окна, минимизировать выход на улицу, увлажнять воздух, симптомы отравления угарным газом). Создание карты с актуальными данными о качестве воздуха (где их ещё можно было достать, минуя прилизанные официальные сводки). Опровержение опасных мифов вроде «дым полезен, убивает вирусы».

Связь с уцелевшими волонтёрскими группами в Красноярском крае и Якутии. Организация сбора денег на топливо для генераторов в эвакуационных центрах, на доставку воды, кормов для спасённых животных. Поиск юристов для людей, потерявших жильё и не получающих помощи.

Шаблоны писем в прокуратуру, Роспотребнадзор, МЧС с требованием признать ситуацию ЧС федерального уровня, ввести реальные меры защиты населения, не ограничиваясь советами «не дышать».

Её квартира превратилась в штаб. На столе громоздились коробки с масками, на полу – пачки бутилированной воды для отправки. Ноутбук гудел, показывая десятки вкладок. Настя говорила по телефону, голос хриплый от напряжения и того самого дыма, проникающего даже сквозь закрытые окна:

«Да, Сергей, список подтверждён! Грузовик будет завтра у склада на Дубровке в 8 утра! Нужны грузчики, двое!… Нет, официальных разрешений нет, везём как гуманитарку… Риск? Да, знаю. Но люди там задыхаются без масок!… Спасибо!»

Она отключилась, потерла виски. В глазах стояли песок и бессильные слёзы ярости. За окном – всё тот же оранжевый мрак. Капля. Всё, что они делали – капля в этом пылающем море. Но капля – лучше, чем ничего. Действие – лучше, чем паралич ужаса. Она верила в это. Должна была верить.

Михаил Владимиров стоял у окна своего кабинета в НИИ. Вид был сюрреалистичен: знакомые силуэты сталинских высоток тонули в оранжевой дымке, как декорации к апокалиптическому фильму. Он держал в руках свежий спутниковый снимок. Сибирь. Огромный, всепоглощающий пожар. Тысячи очагов, слившихся в одно мега-пятно огня размером с небольшую европейскую страну. Столбы дыма, поднимающиеся на 10—12 километров в стратосферу, формирующие пирокумулятивные облака, способные порождать собственные грозы и молнии, поджигающие новые территории. Адская машина, работающая сама на себя.

Он положил снимок на стол рядом с отчётом регионального МЧС. Цифры потерь: лес, животные – абстракция. Эвакуированные населённые пункты – десятки. Погибшие пожарные – единицы, пока. Но Михаил видел за цифрами другое. Углерод. Миллионы тонн CO2 и сажи, выброшенные в атмосферу за считанные недели. Сажа, оседающая на арктических льдах, ускоряющая их таяние. CO2, добавляющий свой груз к и без того запредельной концентрации. Этот пожар не был локальной катастрофой. Это был мощный удар по хрупкому балансу всей климатической системы. Гигантский шаг к тому самому каскадному сбою, о котором он говорил на конференции.

За дверью кабинета послышались взволнованные голоса коллег. Кто-то кашлял. Кто-то возмущался закрытием детсадов. Кто-то обсуждал, где достать нормальные респираторы. Михаил подошёл к стеллажу с архивами, нашёл папку с данными десятилетней давности. Его собственные модели, предупреждавшие о рисках катастрофических пожаров из-за учащения волн жары и ослабления лесного хозяйства. Предупреждения, похороненные под грифом «Алармизм. Требует дополнительного изучения». Он швырнул папку на стол. Пыль, поднявшаяся от удара, смешалась в оранжевом луче света, пробивавшегося сквозь дымку.

На экране компьютера мелькнуло сообщение от одного из немногих коллег, кого он ещё уважал, из Якутска: «Михаил, тут ад. Горит всё. Воздух – смог. Люди в панике. МЧС не справляется. Горит даже торфяники, под землёй. Этот дым… он везде. Как думаешь, долго ещё?»

Михаил посмотрел в окно. На оранжевую Москву. На бледный шар солнца. Он представил Настю, где-то там, в дыму, организующую свои коробки с масками, спасающую десяток жизней, пока горят миллионы гектаров. Героические усилия Сизифа, катящего камень в пропасть.

«Долго, – ответил он, ударяя по клавишам с мрачной силой. – Очень долго. И это только начало. Дым будет возвращаться. Снова и снова. Пока не сгорит всё, что может гореть. Твоя маска – капля в этом море огня».

Он отправил сообщение и закрыл глаза. Запах гари, сладковатый и тошнотворный, пропитал всё. Даже здесь, в герметично закрытом кабинете с кондиционером. Первое пламя Сибири добралось до них. Не как новость, а как физическая реальность. Как предвестник того моря огня и дыма, в котором, по его непоколебимому убеждению, было суждено утонуть всему. Действия Насти казались ему жалким, почти трогательным жестом муравья, пытающегося засыпать песком разверзающийся вулкан. Капля в море. Море огня.

Глава 5: Дымный город

Москва больше не дышала. Она существовала в состоянии перманентного удушья. Оранжевый мрак первых дней сменился грязно-жёлтой, вечной мглой. Солнце, если оно и появлялось, было тусклым медяком, висевшим низко над крышами, не дававшим ни света, ни тепла, только подчёркивающим мертвенность красок. Воздух был плотным, вязким, с едким привкусом гари на языке и постоянным першением в горле. Каждый вдох – испытание. Каждый выдох – смутная надежда, что выдыхаешь хоть часть этой отравы.

Повседневность подчинилась смогу:

Маски. Не медицинские, а респираторы с угольными фильтрами. FFP2, FFP3. Они стали неотъемлемой частью лица, как очки или шапка. Люди в метро, в магазинах, даже в собственных машинах – все в этих резиново-тканевых лепестках. Дети в уменьшенных версиях, с широкими, испуганными глазами над белым полотном. Старики, задыхающиеся даже под ними. Цена на фильтры взлетела до небес, появился чёрный рынок. Снимать маску на улице стало самоубийством.

Закрытые окна. Квартиры превратились в душные склепы. Герметичные пластиковые окна, заклеенные скотчем щели, мокрые полотенца на подоконниках – бессильные попытки остановить яд. Воздухоочистители гудели днём и ночью, их фильтры чернели за считанные часы. Запах затхлости смешивался с едва уловимым, но вездесущим запахом гари, просачивающимся сквозь все барьеры.

Ощущение. Постоянная тяжесть в груди. Головная боль, тупая, давящая на виски. Песок в глазах, который не вымыть. Сухой, лающий кашель, преследующий даже ночью. Усталость, не проходящая после сна. Город жил в состоянии перманентной лёгкой интоксикации.

Больницы. Очереди в поликлиниках и приёмных покоях больниц выросли в разы. Дети с астматическими приступами, старики с обострениями ХОБЛ, взрослые с тяжёлыми бронхитами и пневмониями неясной этиологии. Не хватало пульмонологов, ингаляторов, коек. Врачи работали на износ, их голоса за масками звучали хрипло и безнадёжно.

Шёпот об эвакуации. Сначала робко, в родительских чатах: «Слышала, в Подмосковье чище?» Потом громче, в новостных агрегаторах: «Частные школы организуют выезд учеников на юг (пока там ещё дышится) или на запад». И наконец, тревожные слухи: «Готовят секретное распоряжение о вывозе детей из города в „чистые зоны“. Первыми – дети госслужащих». Паника витала в воздухе, гуще смога. Кто имеет право? Кто может себе позволить? Что будет со школами? С работой? Эвакуация детей стала призрачным признаком того, что взрослый мир признал: ситуация не «временные неудобства», а прямая угроза.

Именно в этом удушающем аду Михаил и Настя столкнулись лицом к лицу. Случайно. В маленьком, обычно уютном кафе недалеко от Садового кольца. Оно было почти пустым. Несколько столиков у дальней стены занимали люди в масках, молча ковырявшиеся в телефонах или тупо смотревшие в закопчённое окно. Воздухоочиститель натужно гудел в углу. Запах кофе едва пробивался сквозь химическую вонь фильтров и общую затхлость.

Михаил зашёл, чтобы купить кофе навынос – его запас дома кончился, а варить в НИИ стало невозможно из-за запаха гари, въевшегося даже в кофемашину. Он стоял у стойки, ожидая заказ, его респиратор был сдвинут на подбородок – дышать так было чуть легче, хоть и опасно. Он чувствовал, как едкая взвесь оседает на слизистой.

Дверь открылась с лязгом колокольчика. Вошла Настя. Она была в поношенной куртке, джинсах, покрытых серой пылью. Респиратор FFP3 скрывал половину лица, но глаза… глаза выдавали крайнюю степень усталости и напряжения. Они были красными от недосыпа и смога, с тёмными кругами, но горели знакомым Михаилу внутренним огнём. Она швырнула на стойку пустую термокружку.

«Американо. Самый большой. И бутылку воды. Без газа», – голос из-под маски был хриплым, срывающимся.

Бариста, девушка с потухшим взглядом за стеклом витрины, кивнула и начала готовить. Настя обернулась, инстинктивно сканируя зал. Её взгляд скользнул по Михаилу, прошёл мимо, потом резко вернулся. Узнала. В её глазах мелькнуло что-то – раздражение? Удивление? Усталое безразличие? Михаил не смог прочитать.

Он кивнул, коротко, нейтрально. «Соколова».

Настя сняла респиратор, резко вдохнула спёртый, но чуть менее ядовитый воздух кафе. Её лицо было бледным, губы потрескавшимися. «Владимиров». Она посмотрела на его кофе, который как раз поставили на стойку. «Продолжаете моделировать каскадный сбой? Или уже перешли к моделированию выживания в газовой камере?» Голос звучал резко, но без настоящей злобы. Скорее, с горькой иронией отчаяния.

Михаил взял свой стакан. Пластик был тёплым. «Констатирую реальность. Которая, как видишь, полностью соответствует моделям». Он сделал глоток. Кофе казался прогорклым, с привкусом пепла. «Твои волонтёры ещё живы? Или уже эвакуировали детей элит в Крым?»

Игла. Настя сжала губы. Бариста поставила перед ней огромный бумажный стакан и бутылку воды. Настя схватила воду, открутила крышку и жадно отпила почти половину. «Живы. Работают. В Красноярск отправили третий грузовик сегодня. С респираторами для детей в эвакопункте». Она посмотрела на него в упор. «А вы? Кроме констатации?»

Михаил пожал плечами. «Анализирую данные. Спутниковые снимки. Концентрации. Распространение шлейфа. Прогнозирую, куда ветер понесёт этот… подарок Сибири завтра». Он указал стаканом на окно, затянутое жёлтой пленкой. «Можете передать вашим: завтра ожидается смена ветра. Юго-восток. Там, где у вас склад на Дубровке – будет эпицентр. Фильтры FFP3 обязательны. Или не выходите».

Настя замерла с бутылкой у губ. Информация. Практичная, жизненно важная. От циника. Она кивнула, коротко, без благодарности, но с внезапной серьёзностью. «Передам». Она надела респиратор, защёлкнула завязки. Её глаза над белой тканью снова стали непроницаемыми. «Капля в море, да?»

Михаил поправил свой респиратор, готовясь выйти обратно в ад. «Океан состоит из капель. Но этот океан – ядовитый. И он поглотит всё». Он повернулся к двери.

«Значит, будем пить его капля за каплей, пока не кончимся!» – бросила ему вдогонку Настя, хватая свой кофе. Её голос из-под маски звучал глухо, но вызывающе.

Михаил не обернулся. Он толкнул дверь и вышел на улицу. Едкий смог ударил в лицо, заставив резко зажмуриться. Он сделал первый глоток отравленного воздуха через фильтр. Тяжёлый, сладковато-горький. Капля. Океан. Плыть или тонуть? Он пошёл по опустевшему тротуару, мимо закопчённых витрин, мимо плаката с рекламой курорта, где бирюзовое море и чистое небо казались теперь издевательской фантастикой. Где-то вдалеке завыла сирена скорой помощи. Эвакуация детей уже не была слухом. Она витала в воздухе, густом, как смог, и горьком, как правда, которую они оба знали, но не могли принять одинаково. Дымный город сжимал горло, и в этой сдавленной тишине их короткий, напряжённый диалог отозвался эхом безнадёжного спора о том, как встречать конец.

Глава 6: Великая засуха

Смог над Москвой, хоть и оставался ядовитым одеялом, начал понемногу рассеиваться. Ветер, предсказанный Михаилом, сделал своё дело – отгнал сибирскую гарь куда-то в сторону Урала, сменив её на чуть менее едкую, но столь же плотную пелену обычного городского смога и пыли. Но облегчения не наступило. Потому что на смену одной катастрофе пришла другая, тихая, ползучая, но не менее смертоносная. Пришла Великая Засуха.

Сначала о ней говорили как о проблеме «где-то там». На юге. В Европе. В новостных сводках мелькали тревожные, но пока ещё отстранённые кадры:

Не великие водные артерии, а пока ещё притоки, озёра, пруды. Рейн, Дунай, Дон, Кубань – их уровень падал тревожно быстро, обнажая грязное, илистое дно, покрытое трещинами, как старая керамика. Рыба, задыхаясь, билась в лужах, которых ещё вчера не было. Лодки лежали на боку вдалеке от воды, бесполезные и жалкие.

Бескрайние поля, которые должны были зеленеть молодыми всходами пшеницы, подсолнечника, кукурузы, превратились в марсианские пейзажи. Земля, лишённая влаги, сжималась, рвала себя глубокими, голодными трещинами, иногда в метр шириной и неизвестно какой глубины. Они расходились по полям, как чёрные шрамы, опоясывали высохшие колодцы, подбирались к фундаментам домов. По этой земле нельзя было ходить – она крошилась под ногами, поднимая тучи удушающей, мелкой пыли, которая висела в воздухе постоянной бурой дымкой.

Всходы, едва проклюнувшиеся, жухли и желтели под беспощадным, неестественно жарким для весны солнцем. Листья скручивались в трубочки, пытаясь сохранить последние капли влаги. Сады сбрасывали незрелые плоды – абрикосы, яблоки, сливы, сморщенные и крошечные, падали на раскалённую землю. Скот мычал от жажды в пересохших загонах. Предсказания о неурожае из разряда «возможных» быстро перешли в категорию «катастрофических». Цены на муку, крупы, подсолнечное масло в магазинах Москвы поползли вверх с пугающей скоростью.

Засуха перестала быть «где-то там». Она пришла и в столицу, но иначе:

Водные ограничения: сначала рекомендации. Потом – строгие нормы. Плакаты в метро, листовки в почтовых ящиках: «Экономьте воду! Будущее в ваших руках!». Счётчики стали врагом народа. Отключение горячей воды по графику растянулось на неопределённый срок. Холодную подавали под слабым напором, часто коричневую от ржавчины в пересохших трубах. Мыться рекомендовалось быстро. Стирать – только при полной загрузке. Поливать газоны, мыть машины – под строжайшим запретом, с огромными штрафами. Москвичи ловили дождевую воду в тазы и вёдра во время редких, скупых ливней. Вода из-под крана пахла хлоркой и землёй.

Пыль: Она была везде. В квартирах, несмотря на закрытые окна. В горле. В глазах. Она покрывала машины толстым серо-коричневым слоем за пару часов. Она смешивалась с остатками смога, создавая особый, удушливый московский «бульон». Деревья в парках, и без того ослабленные тёплой зимой и смогом, сбрасывали листья раньше времени, будто в августе, а не в конце весны. Трава на газонах выгорела дотла, превратившись в колючую, серую щетину.

И появились они. Сначала единицы. Потом группы. Потом целые семьи с узелками и тележками.

Климатические беженцы.

Они приходили с юга. Из Ростовской области, Ставрополья, Калмыкии, где засуха ударила с особой силой, превратив плодородные чернозёмы в пыль, а колодцы – в сухие ямы. Они шли пешком, ловили попутки, ютились в переполненных электричках. Их лица были обожжены солнцем и отчаянием. Глаза – пустые или лихорадочно-испуганные. Они стояли у вокзалов, в подземных переходах, у входа в соцслужбы, которые уже не справлялись. Они просили не денег, а воды. Или просто места, где можно было бы укрыться от палящего, пыльного ветра. Их рассказы были однообразны и страшны: «Земля мёртвая», «Скот пал», «Колодец сухой», «Детям нечего есть». Они были живым воплощением того, что раньше было лишь строкой в отчёте Михаила. Первые ласточки грядущего массового исхода.

Михаил Владимиров сидел в своём кабинете, заваленном бумагами. Кондиционер гудел, борясь с духотой и пылью, но безуспешно. На столе перед ним лежали не распечатки, а открыт на полную яркость экран мощной рабочей станции. На нём – свежие, только что переданные со спутника композитные изображения. Не Сибири. Европы и юга России.

Он увеличивал масштаб.

Дельта Дона, вместо извилистых рукавов и зелёных плавней – сеть грязно-коричневых каналов, разделённых обширными участками высохшего ила, потрескавшегося, как гигантская шкура ящера. Корабли застряли на мели далеко от нынешнего уреза воды.

Андалусия, Испания: Знаменитые оливковые рощи. Но не серебристо-зелёные, а серо-бурые. Спектральный анализ показывал критический уровень стресса растительности. Красные и жёлтые пятна гибели покрывали огромные территории.

Черноземье, Россия: Бескрайние поля, которые должны были быть изумрудными. На снимке – мозаика грязно-жёлтого, коричневого и белого (солончаки, выступившие на поверхность без влаги). Трещины были видны даже из космоса, как тёмные шрамы.

Уровень водохранилищ: Графики падения уровня в Волгоградском, Цимлянском, Каховском водохранилищах. Синяя линия неумолимо стремилась к нулю. Красная черта «мёртвого объёма» была уже близко.

Михаил щёлкал мышью, переключая каналы: видимый спектр, инфракрасный, анализ влажности почвы. Каждый клик подтверждал худшее. Его собственные модели, построенные пять, семь, десять лет назад, рисовали именно эту картину. Сценарий «Высокий риск засухи» превращался в сценарий «Великая Засуха» прямо у него на глазах. Точки совпадали с пугающей точностью. Не «похоже». Не «выглядит как». Это было оно. Начало водного коллапса в ключевых сельскохозяйственных регионах.

Он откинулся на спинку кресла. В ушах стоял навязчивый гул кондиционера и тихий звон от напряжения. За окном кабинета Москва изнывала в пыльной духоте. Где-то внизу, у входа в НИИ, он видел их – небольшую группу людей с потрескавшимися губами и пустыми пластиковыми бутылками в руках. Беженцы. Первые из многих. Живые вестники апокалипсиса, который он предсказал и в который уже почти не верил сам, пока он не пришёл.

Он поднял руку и резко провёл ладонью по экрану, по этим изображениям смерти и пыли. Картинка дёрнулась, но не исчезла. Лишь на мгновение замерцала. Данные были неопровержимы. Прогнозы сбывались. Великая Засуха была не природной аномалией. Она была закономерным следствием. Звонком к грядущему Голоду. И самым страшным в этом было не то, что он ошибся. А то, что он был прав. До последней трещины на иссохшей земле. До последней капли воды в опустевшем колодце. До последней искры надежды, которую задувало пыльным ветром.

Глава 7: Трепещущая земля

Великая Засуха на юге и пыльный смог Москвы вдруг показались почти осязаемыми, понятными катастрофами по сравнению с тем, что начало приходить с Ямала. Там, на Крайнем Севере, где земля должна была быть вечно скованной льдом, происходило нечто не просто катастрофическое, а… противоестественное. Там трепетала сама твердь.

Новости сначала были отрывочными, почти невероятными:

«Пьяный лес»: Спутниковые снимки и кадры с дронов показывали кошмарные пейзажи. Столетние лиственницы и ели, чьи корни были вморожены в вечную мерзлоту, теперь стояли под дикими, невозможными углами. Некоторые были наклонены на 30, 40, даже 60 градусов, словно гигантская рука попыталась их вырвать и бросила. Другие вообще лежали, как спички, рассыпанные ребёнком. Это был не ураганный ветровал. Это было проседание грунта. Лед, цементировавший почву веками, таял. Земля превращалась в зыбкую, насыщенную водой трясину, не способную удержать вес деревьев. Лес шатался, как пьяный.

Дороги, проложенные по вековой мерзлоте – жизненные артерии Севера – начали жить своей жизнью. Асфальт трескался, как стекло. Полотна проваливались местами, образуя волны и горбы, вздымались в других. Мосты висели над внезапно расширившимися речками или обрывались в пустоту, где опоры потеряли устойчивость. Движение по некоторым трассам стало смертельной лотереей.

Дома, построенные на сваях, вбитых в мерзлоту, начали крениться. Стены трещали по швам. Окна лопались от перекоса рам. Целые посёлки, особенно старые, где фундаменты были неглубокими, приходили в аварийное состояние. Люди просыпались от жуткого скрежета и треска – это их мир медленно, но неумолимо деформировался. Земля уходила из-под ног в буквальном смысле.

Но самым пугающим, самым апокалиптическим зрелищем стали метановые кратеры.

Первые сообщения восприняли как фейк или аварию. Пока не пришли спутниковые снимки и не появились очевидцы. Где-то в бескрайней тундре, вдали от посёлков, земля… взрывалась. Раздавался оглушительный грохот, слышимый за километры. Столб грязи, обломков льда, камней и газа взлетал на сотни метров вверх. На месте взрыва оставалась гигантская воронка – иногда десятки, а то и первые сотни метров в диаметре, с оплавленными, обугленными краями, уходящая в чёрную, зияющую глубину. И запах… Очевидцы говорили о невыносимом запахе тухлых яиц – сероводорода.

Михаил Владимиров знал, что это. Он видел первые, ещё робкие прогнозы в своих старых моделях. Бугры пучения. Вечная мерзлота – это не просто лёд. Это ловушка для гигантских количеств органики и газовых гидратов, в основном метана. Когда лёд тает, высвобождается метан. Он скапливается под тонким, ещё промёрзшим сверху слоем почвы, образуя пузырь. Давление растёт. И в какой-то момент крышка не выдерживает. Происходит чудовищный взрыв. Выброс метана – парникового газа, в десятки раз более мощного, чем CO2. Каждый такой кратер – не просто дыра в земле. Это выстрел в атмосферу, ускоряющий то самое потепление, которое вызвало таяние мерзлоты. Замкнутый круг ада.

Когда на его служебный телефон позвонили из кризисного штаба при правительстве, Михаил не удивился. Его голос в трубке звучал устало, но без тени сомнения:

«Да. Кратеры. Бугры пучения. Выбросы метана… Да, катастрофические. Нет, это не единичные случаи. Это начало процесса… Да, я могу. Пришлю координаты ближайших опасных зон по спутниковым данным… Нет, эвакуировать нужно не только из-под возможных кратеров. Проседание грунта опаснее для инфраструктуры… Да. Я вылетаю».

Он положил трубку. В кабинете стояла тишина, нарушаемая только гудением системных блоков и кондиционера, борющегося с московской духотой. На экране его монитора была открыта карта Ямала. Десятки точек – места проседания, «пьяного леса», искривлённых дорог. И несколько зловещих красных значков – подтверждённые метановые кратеры. Рядом – модель, показывающая зоны высокого риска образования новых бугров пучения. Красные пятна расползались по карте, как кровь по промокашке.

Михаил встал и подошёл к окну. Москва лежала внизу, всё ещё огромная, всё ещё функционирующая, но уже задыхающаяся от пыли и страха. А там, на Севере, трепетала земля. Взрывалась. Выпускала древних демонов, запертых во льдах. Его вызывали как эксперта. Чтобы констатировать очевидное? Чтобы попытаться предсказать, где рванёт в следующий раз? Чтобы успокоить панику цифрами, которые вызовут только большую панику?

Он взял со стола старую фотографию. Экспедиция на Ямал, лет десять назад. Он стоял на фоне бескрайней, казавшейся вечной тундры. Твёрдая земля под ногами. Холодный, чистый воздух. Тогда он только начинал строить свои мрачные модели таяния мерзлоты. Тогда это казалось теоретической угрозой далёкого будущего.

Будущее наступило. И оно трепетало, взрывалось и пахло сероводородом. Михаил положил фотографию обратно. Он не был спасителем. Он был свидетелем. Летописцем конца времён. И его следующая глава писалась не в кабинете, а там, на трепещущей земле Ямала, где открывались врата в подземный ад, выпущенные их же собственным бездействием. Он ощущал холодок предвкушения учёного, смешанный с ледяным ужасом человека, который слишком хорошо понимал, что стоит за этими воронками. Не просто разрушенная инфраструктура. Не просто выбросы газа. Это был физический знак: фундамент мира, в буквальном смысле, таял. И ничто уже не могло быть прежним.

Глава 8: Газ Апокалипсиса

Вертолёт Ми-8, пробиваясь сквозь низкую облачность, напоминал утлую скорлупку над бездной. Михаил, пристёгнутый ремнями к холодному металлу сиденья, смотрел в заляпанное грязью окно. Под ними расстилался не пейзаж. Это был ландшафт распада. Бескрайняя тундра Ямала, когда-то ровная, как стол, теперь напоминала кожу гиганта, поражённую чумой. Тёмные пятна талой воды сливались в грязные озёра. Ручьи, разлившиеся от таяния подземных льдов, петляли коричневыми змеями. А повсюду – трещины. Чёрные, голодные щели, разрывающие мох и землю, шириной с машину, длиной в километры. Земля трепетала, как живая, и умирала.

«Вон и первый кратер! Видите?» – крикнул пилот, перекрывая гул винтов. Михаил наклонился. Внизу зияла чёрная дыра. Сотня метров в диаметре. Края – оплавленные, обугленные, как после удара метеорита. Из глубины поднимался слабый дымок или пар. Рядом валялись вывернутые с корнем лиственницы, обломки скальных пород, выброшенные взрывом, как пушинки. «Газовый котёл!» – добавил пилот с горькой усмешкой. – «Три дня назад здесь был холм. Бульк – и вот!»