Посольство в Египет

– Наш фараон Яхмэтах милостиво оставил офицеру Монту-Хэту жизнь, честь и звание, уважая законы гостеприимства и наших арийских союзников. Произнеся фразу офицер с поклоном передал моему побратиму свернутый трубкой папирус, где подтверждалось решение государя. Все наши вокруг радостно закричали, меня и Монту поздравили и несколько раз подбросили в воздух. Вскоре, немного остыв, мы сели завтракать и исключая Монту все остались недовольны казенными харчами. Нам в тот раз не принесли мяса, нашей привычной пищи. Зато фруктов было настоящее изобилие, но они не могли нас насытить, и тогда Монту предложил нам поохотиться в окрестностях города и добыть себе столько мяса, сколько нам нужно. Сам же он после трапезы отправился на службу, и мы не виделись два дня, в течение которых я успел побывать на охоте, осмотреть столицу Тхэор-Пта и попутно отыскать несколько веселых заведений. Почти все здания оказались выстроены из камня – недаром дерево столь ценилось в их стране, поскольку хорошего строевого леса было очень мало. Оттого и дар наш, плоты из отборных стволов, перегнанные через море, был высоко оценен. Я увидел настоящее чудо, замечательный мост через Рас, который упирался в противоположные берега всего двумя своими концами, а был изготовлен из обыкновенных досок, пропитанных смолою и крепко склеенных между собой. Превращенный такой технологией в монолит, этот мост напомнил мне гигантское бревно, переброшенное через ручей. Так поступают у нас в Трискандии, но ведь этот мост был длиною никак не менее полета стрелы, пущенной из арийского лука. Осмотрев это удивительное творение изобретательных египтян, я даже осмелился на нем постоять.

Тем временем наше посольство числом около семи тысяч, а составом своим настоящее войско, начали размещать по домам жителей столицы. Пусть в глазах их арийцы были варвары, но мы приехали к ним не затем, чтобы пить вино и безобразничать. Нас всех отправили учиться по решению короля и Совета старейшин, как это ни странно звучит для меня сегодня! Меня всякий раз разбирает смех, когда по прошествии многих лет я вспоминаю об этом. Только теперь я понимаю, насколько мы были неподготовлены к восприятию великого наследия страны в долине Раса! Должен сказать, что женщина, бросившаяся в море вслед нашим судам, и оставившая все на родине ради меня, все эти годы неизменно сопровождала меня. В первую очередь во всех моих странствиях она явилась для меня боевым товарищем, и уж потом подругой. Подобных ей в войске насчитывалось четыре сотни и потому они образовали отдельный женский отряд. Они напоминали нам о покинутой родине, развлекали, но как женщин их совершенно невозможно сравнить с египтянками. Всякий мужчина, видевший хотя бы одну из последних, начинает смутно сознавать какой надлежит быть женщине. Однако и для мужчин страны Тхамареш наши арийские женщины стали столь великой диковиной, что когда они проходили улицами столицы все египтяне бросали свои дела и стоя по обе стороны дороги молча провожали их взглядами. И на их лицах, обычно непроницаемых, легко читались безмерное удивление и растерянность. Это меня забавляло, но уже тогда я их понял: египтянки и арийки различались как черное и белое. То и другое познается будучи рядом, в сравнении, и мы просто дали им возможность лучше понять своих женщин.

Время от времени в полях за стенами города мы устраивали учения, чтобы размяться и дать телу необходимое напряжение. Мы дожидались более прохладных дней для военных игр, но и последние нам казались жаркими. Разбившись на отряды, мы сходились в учебных боях на мечах и копьях, маневрировали и перестраивались на ходу, устраивали погони и засады. Вероятно, половина городских жителей в эти дни сидела на внешней стене, откуда все хорошо было видно, и среди них всякий раз оказывалось немалое число солдат и офицеров дворцовой гвардии. По возвращении в город и они первыми встречали нас, восторженно приветствуя и одобряя. Помимо нашей воли эти учения произвели сильное впечатление на египетских военачальников и некоторое время спустя уже мы, стоя на стенах, наблюдали как египтяне поначалу неуклюже и неумело пытаются повторить наши маневры. Впоследствии они хорошо научились этому, и не скажу, что делали то же что мы хуже нас. Они все совершают по-своему. В отличие от нас египтяне любое строевое движение проделывают сообща и строго держась дисциплины. Находясь в строю они никогда не стремятся выказать личную доблесть, как принято у нас, но всегда делают общее дело. Эти учения положили начало тесной дружбе между египетским и арийским войском, которую мы укрепляли потом главным образом совместными попойками. Одну из них я помню до сего дня.

Однажды, разгоряченные ароматным египетским вином, которое оценили также и мы, египтяне показали нам свое искусство метания дротиков, а они, надо сказать, оказались немногим длиннее и тяжелее наших стрел. Наши молча переглянулись, – нет, нас это ничуть не удивило, но в ответ мы хотели показать нечто поразительное для них, – и по общему согласию я предложил своей подруге продемонстрировать то, что она делала превосходно. Литэран кликнула еще одну себе в помощь и вот две арийки уже изготовились метать ножи в египетские боевые щиты из крепкого дерева и обитые дубленой и высушенной шкурой буйволов, твердой как камень. Наши метательные ножи величиною в локоть, чуть короче египетских мечей, и такие же весом. Скажу, что они всегда были ее излюбленным оружием и пять-семь их в ряд в бою висели на ее поясе.

Отойдя на двадцать шагов женщины начали метать: со свистом летело оружие и с глухим стуком втыкалось в щиты, которые едва удерживали два египтянина. Все ножи попали в центр и пронзили насквозь и кожу и дерево, так что с трудом потом их выдернули. Наши египетские друзья были поражены и не могли даже скрыть своего удивления. Чтобы совсем поразить их и шутки ради я предложил одному из них вступить в рукопашный бой с Литэран. Он вначале обиделся, ответив, что не дело воина драться с женщиной, на что я ответил ему, что он будет драться с воином. Нехотя он согласился и в рукопашном бою Литэран повергла наземь египетского офицера. Все арьи радостно закричали, славя победителя, однако наши гости молчали все как один. Видя это замолкли и мы, понимая, что оскорбили их. Тот бедняга, сидевший на полу вдруг окаменел и взор его потух, он будто ушел в себя и я тотчас вспомнил, что уже однажды такое видел. Я обратился к другу Монту: сделай что-нибудь, помоги ему! Ведь он один из всей кампании хорошо понимал и нас и своих, занимая промежуточное положение между обеими сторонами как мой побратим. Склонившись к потерпевшему, Монту начал с ним негромкий разговор, успокаивая его по-египетски, а затем уже обратился к остальным своим землякам с разъяснениями. Из его слов я понял, что он считает наших женщин воинами, – а я уже немного понимал их язык, – а потому, заключил он, честь побежденного офицера не пострадала. Египтяне молча его выслушали, но по их лицам было ясно, что они остались в большом раздумье и не знали, как им поступить. Я тем временем быстро переводил нашим речь побратима и убедился, что и для них этот вопрос до конца неразрешим.

Тем временем незадачливый египтянин оставался в прежнем положении на полу и тогда я сам к нему приблизился. Протягивая ему руку от имени арьев я заверил его, что позора на нем нет, поскольку арийская женщина воспитывается почти так же как мужчина и она воительница. При этих словах я строго посмотрел на наших, и они в подтверждение моих слов согласно загудели. В заключение к нам подошла Литэран и дружески обняв его попросила прощения. Так, я и она, подхватив беднягу под руки повели его к столу уставленному винами и вскоре этот досадный случай по общему негласному соглашению все забыли.

Монту старался быть рядом со мною в свободное от службы время, и именно он стал моим проводником в лабиринте египетской культуры, именно из его рук я получал то, чем ныне горжусь. Благодаря в основном ему я давно уже не варвар. Мои грубые пальцы, привыкшие к оружию, долго пытались удержать стило прежде, чем кое-как я научился египетскому письму. Но и ныне я пишу плохо и удовлетворительно читаю. У себя, в Трискандии, мы обычно пишем свои простые знаки углем или ножом по дощечке или куску коры. В долине Раса тексты для библиотек, то есть долговечные, писали, как правило, стилом по влажной глиняной дощечке, которую затем запекали в печи. Недолговечные тексты писали на папирусах. Смешно сказать, но Монту обучал меня даже игре на лютне и танцам и последнее со стороны выглядело, – честное слово! – просто нелепо. Этакий арийский медведь, напялив легкую египетскую накидку поверх своих доспехов, – то есть я, – пытался неуклюже, в такт музыке переставлять ноги. Ведь наши воинские танцы очень просты и состоят из прыжков с оружием и элементов боя, сопровождаются только барабаном и совсем несравнимы с настоящим искусством! Смею утверждать, что в своем рьяном стремлении к культуре я не был одинок. Некоторые из наших прошли через те же муки ученичества в нашем-то возрасте, тот же ложный стыд и осмеяние глупцов, но никто из них, скажу честно, не пошел в этом дальше меня. Да, когда мы, пусть даже неуклюже, пытались освоить великую эту культуру, самые недалекие из наших смеялись над нами и указывали на нас пальцами. Однако не нам судить о себе, но времени! Оно и рассудило: те, которые смеялись побуждаемые ленью и невежеством, спустя годы вернулись на родину такими же варварами, какими были до отъезда.

Вероятно, благодаря неустанной помощи побратима я скоро начал делать большие успехи в учении. Но помимо главного Монту познакомил меня с двумя развлечениями, которым я отдал должное.

Во-первых, он научил меня удивительному способу ловли вида речной рыбы, название которой переводится как "зубатка". Вначале берется кусок дерева определенной, очень мягкой породы и величиною всего с ладонь. С краю в нем проделывается отверстие, через которое продевается крепкая и тонкая веревка. Эта снасть кидается в воду недалеко от берега и подергивается за веревку. Вскоре обязательно появляется зубатка и вонзив в кусок дерева длинные свои зубы уже не может их оттуда вынуть. Ловцу остается вытащить ее на берег, но в этом и состоит вся трудность, ибо тут нужны и сила и искусство одновременно. Вытянуть эту крупную рыбу из воды это все равно, что усмирить строптивого козла. Увлекательное занятие, но и оно не сравниться с гонкой на египетской боевой колеснице. Кстати, со временем я даже научился охотиться на ходу управляя ею. Занятие, безусловно, опасное для неумеющего, но зато дух захватывает! Египетская колесница, подобия которой мы не знали в Трискандии, это просто совершенная боевая машина, созданная для атаки строя противника, и рассчитанная на одного или двух воинов. Она столь легка, что я без напряжения одной рукою отрывал ее от земли. Сделанная из тонких, но прочных реек и досок, склеенных между собою и скрепленных шипами, – точно таким же способом изготовлены и колеса! – по способу изготовления она напомнила мне мост через Рас. Спицы колес, проклеенные и твердые, будто железные, хорошо гнулись и потому колесница пружинила и совсем не тряслась на камнях и кочках саванны даже на хорошей скорости, когда горячие египетские кони несутся и просто страшно править ими.

Тряски при быстрой езде почти не ощущалось и колесница летела едва касаясь земли. Однако управлять ею можно было только стоя на носках и при этом еще действовать копьем, что я назвал бы великим воинским искусством.. Между двух колес расстояние в три шага мужчины, вот почему она достаточно устойчивая. Единственное, чего я по-настоящему вначале опасался, так это на ходу свалиться наземь и действительно неоднократно падал, пока не научился. Но Монту с самого начала запретил мне нестись во весь опор, иначе это окончилось бы плохо. Много раз, явившись свидетелем моих позорных падений, он неизменно сохранял серьезность, хотя я понимал каких трудов ему это стоило. Я бы на его месте не мог сдержаться, и я так благодарен ему за чуткость.

В Трискандии подростки и девушки стреляют из луков, похожих на египетские, таких же легких и слабых. Их лук – удобная игрушка для ближнего боя на сто-двести шагов и скорострельная. Наши боевые луки разят на пятьсот, но почти никто из египтян не мог достаточно растянуть тетиву для выстрела. Тут необходима настоящая медвежья сила, которой они, как правило, не обладают вследствие природной хрупкости своей. Кроме того, средний египтянин еще и ниже среднего арийца на голову. Но отдам должное своему побратиму – через полгода занятий под моим началом он хорошо стрелял из нашего лука, хотя быстро уставал. Наши занятия обычно проходили в саванне, далеко от города, где мы учили друг друга. Там же, порою, мы вместе охотились.

Еще мы любили ходить в веселые дома. По правде говоря, посещал их я, а он просто из вежливости и дружбы меня сопровождал. Настоящие белые египтяне презирают эти заведения и это занятие и я не без удивления узнал, что, живя всю жизнь в этой стране, он и одного раза до меня не бывал в таком месте. И я спросил его тогда: "Для кого же тогда устроены эти дома с женщинами для всех?" В ответ Монту презрительно усмехнулся: "Не для настоящих египтян". Впрочем, скоро я понял, кто там бывает и сообразил, что они нужны купцам-семитам и тем, что из аборигенов. Ведь все белые египтяне презирают торговать и само это занятие. Множество раз я со своими земляками, пьяными или навеселе, вваливались в какое-нибудь подобное заведение, где всегда встречал хорошо узнаваемые толстые, лоснящиеся лица, курчавые бороды и отвисшие животы. Молча мы выкидывали их всех наружу и только потом чувствовали себя вполне свободно и непринужденно. Помню как однажды пьяный Монту, – иногда и с ним это случалось благодаря моему влиянию, – ударил непонятливого здоровенного, как боров у меня на родине, семита по голове маленькой табуреткой и она разлетелась вдребезги, а купчишка с испуга бросился вон, но запнулся о порог и, как громадный пыхтящий шар, через голову скатился вниз по ступеням. Мы все попадали от хохота и пока мы катались на полу схватившись за животы Монту звонко смеялся в недоумении разглядывая ножку табурета в руке.

Все стихийные разрушения, которые мы сотворили во время увеселений, как потом оказалось, оплачивал он и не желал слушать после наших возражений. Я возмущался явной несправедливостью, но он лишь досадливо отмахивался: мелочи. Однако мелочи оказались немалыми и много добра мы уничтожили: мебели, утвари, вино разбивали прямо в бочках. Со временем я узнал, что Монту очень и очень богат, хотя никак и ни в чем не показывал этого. Потому эти расходы и правда казались ему мелочью.

Надо сказать, что еще в начале нашей дружбы, всего неделю спустя после нашего братания в казарме, все тот же жрец, его приемный отец провел с нами обряд братания по египетскому обычаю. Это произошло в ночном храме, в полной тишине и я ощутил, как по телу моему бегают мурашки, но ровно ничего не понял. Однако в результате мы двое уже и с точки зрения египтян стали как братья согласно обычаю их страны.

Глава 3

ЖРЕЦ

Не является настоящим человеком бегущий от правды. Правда всегда начинается с самого вопрошающего о ней и растет в нем изнутри.

Она не может явиться к нему извне, она – итог жизненного выбора и становится основанием его чести, совести и нравственности.

(Сиа, богиня правды из пантеона египетских богов)

Вчера виделся с Вянтэбором. Его состояние сильно беспокоит меня. Он удивительно быстро растерял интерес к жизни, без которого воин перестает соответствовать своему званию. Когда он не занят как обычно войною или подготовкой к ней, то уж лучше ему пьянствовать или гоняться за женщинами, но только не обрекать себя на одиночество, которое для него губительно!

Когда я посоветовал ему вернуться к прежним увлечениям, он рассмеялся в ответ, но смех его показался мне горьким. Он прекрасно понял меня, но едва ли он что-то поменяет в своей унылой жизни. Я советовал ему завести жену, может, и не одну. Ведь если появятся дети, то это сильно изменит его жизнь и он еще достаточно молод для того – нет еще и пятидесяти. Война не должна занимать все помыслы воина, иначе он глупеет и звереет. Вянтэбор и это понял, улыбнулся мне грустно и ответил, что война давно стала для него просто любимым развлечением, главным после охоты, а потому он не относится к ней совершенно всерьез. Затем, помолчав, он добавил, что женщины ему наскучили оттого, что он видит их насквозь.

–Это не причина для отказа от брака, – отвечал я ему. – Ведь можно видеть насквозь и при этом любить.

– Вероятно, слишком мало таких, – со вздохом отвечал он, – узнав которых продолжаешь их любить.

С последним его возражением я согласился и только посоветовал их искать не ленясь.

Куда делась его неукротимая энергия, так поражавшая меня прежде? Вероятно, воину просто непозволительно знать и понимать слишком многое в этом мире. Это развивает его ум, дает отстраненный взгляд на вещи более подходящий ученому. А воина и ученого очень и очень трудно соединить в одном человеке. Либо он одно – либо другое! Когда-то я испытал впервые на себе влияние научных занятий. Едва получив звание младшего жреца, я вдруг заметил перемены в самом себе, убедился, что все, вызывающее у меня бесконечные вопросы, многие другие люди воспринимают непосредственно, как дети. По этой причине многие из наших обычаев, божественных и потому священных как всегда меня учили, в моем сознании получили простые и ясные объяснения.

В те годы я немало путешествовал, но несколько раз мне довелось участвовать в религиозных церемониях во время календарных праздников, проводимых в основном для невежественных толп аборигенов. Это внушило мне на всю жизнь стойкое отвращение к культу, который мы, белые жрецы, поддерживали ради тех же домашних дикарей. Это также определило мое отношение к жрецам культа, хорехтерам. Они вобрали в себя всю глупость культа, всю непреодолимую его неповоротливость и все предрассудки аборигенов. Боги, по их мнению, воплощены в культе и его предметах, а поскольку и тем и другим управляют они, то, кроме них, нет никого важнее во всей стране. Все хорехтеры, насколько я помню, были из аборигенов, во всяком случае, белые там просто не задерживались. И этому есть простое объяснение. Толпе местных дикарей совершенно непонятны занятия ученых жрецов, зато культ всецело занимает их мысли и чувства, он им понятен. С другой стороны для ученых занятий они совершенно непригодны и это хорошо известно: таковы их расовые особенности. Потому еще в старину предки наши с облегчением передали им это дело, и в результате того произошло столь разительное размежевание внутри нашего жречества, что всегда серьезно меня беспокоило. Я понимал, что точно таким же образом расколото и наше общество, а это грозит нам всем неминуемыми бедами. Я пытался убедить в этом коллег по касте и делал что мог, чтобы отвести беду, но всегда я был одинок в своих предвидениях и призывах. Боги для меня есть неотъемлемая часть живой природы, но часть разумная, подчиняющая себе остальные. Боги дают людям пример самой разумной организации жизни. Но что глупцам до разума? Им необходим культ, а, следовательно, обряд. Вследствие того, оставя глупцам лишенную смысла деятельность на них рассчитанную, я обратился к наукам и путешествиям. С великим удовольствием я брался за любое поручение старших жрецов, связанное с разъездами, жадно набирался впечатлений и опыта, который впоследствии пригождался мне часто и в самых разных делах.

Едва мне исполнилось двадцать восемь, как меня отправили в мое первое дальнее и опасное путешествие на юг, поставив во главе экспедиции из сотни воинов. Впервые на меня возложили ответственность за жизнь многих людей. Отправляя меня в неизведанные места мне поставили несколько целей, предупредив, что экспедиция выполнит свое предназначение, если хотя бы половина целей окажется достигнута и хотя бы большая часть моих людей останется в живых. В тех краях, где кончалась полоса нашего влияния, где даже поблизости не стояло наших гарнизонов и не жили союзные нам негритянские племена, саванна кишела охотниками за головами.

Незадолго до отправления на юг мне удалось встретиться с человеком, который недавно оттуда вернулся. Чтобы увидеться с ним, – а это я считал важным для успеха дела, – я нарушил повеления своего начальства и едва не загнал лошадь. Но мы встретились, и немало ценного он мне сообщил. Отправившись туда с десятком подчиненных ему людей он вернулся один, они же навсегда остались в саванне. Однако он привез оникс, за которым ездил. Этот чудесный камень наши техники применяют для ремонта и поддержания в рабочем состоянии тех немногих механизмов, которые еще остались у нас с древности. Нам было о чем поговорить помимо экспедиции, ведь когда-то мы учились вместе до восемнадцати лет, но затем пути наши разошлись.

Перед отъездом я попрощался с матерью и сестрами так, будто уходил я на войну, затем сам снарядил экспедицию и по списку собрал и проверил наличие всего необходимого, не доверяя этого другим. Через своего наставника-тотэнахта мне удалось получить для пользования "летающее крыло", один из немногих подобных ему летательных аппаратов, доживших до наших дней со дня основания Тхамареш. Сотни лет назад их у нас имелось очень много, но по мере того как они выходили из строя один за другим, сломанные разбирали на запчасти, из которых заново собирали аппараты. В итоге их теперь несколько штук, а скоро совсем не останется.

Мне в годы ученичества дали несколько уроков полета на "крыле" и еще тогда я почувствовал великий восторг на грани ужаса. Но чтобы перевозить аппарат нам пришлось взять с собою вторую колесницу. На первой везли передающие в космос сигналы маяки, устройство которых я в общих чертах представлял себе. Сделанные в форме пирамид, они зеркальной своей поверхностью отражали только часть солнечного света, а остальную энергию использовали для своего предназначения. Высший совет жрецов, верный заветам предков-атлантов, как и столетия назад продолжал искать в безднах космоса наших родственников с погибшей планеты-прародины Каннабиса. Я сам еще в те годы скептически относился к этим попыткам, отнимавшим у государства силы и средства, но я подчинялся тотэнахтам как младший старшим.

Рано утром мы пустились в путь и двигаясь вдоль реки без приключений в течение двадцати с лишним дней добрались до последнего южного гарнизона. Порою, чтобы осмотреться, я поднимался высоко в небо на "летающем крыле" и видел под собою мой отряд, растянувшийся цепочкой, стайки антилоп в отдалении и даже крупных рыб у поверхности реки. Однажды не желая того я спугнул группу дикарей на берегу. Заметив меня над собою они принялись бежать, хотя я никак им не угрожал. Еще в начале путешествия меня удивило, что все гарнизоны по пути нашего следования были извещены о нашем прибытии, – это без сомнения совет жрецов позаботился о нас. Но там, где начиналась настоящая опасность, наши солдаты ничем не могли бы нам помочь. В последнем гарнизоне нас дожидались не только по долгу службы. Люди там месяцами изнемогали от скуки и рады были любой вести с родины и любому новому человеку из столицы. Такими посланцами Тхамареш оказались для них все мы, и в первую очередь я сам, как начальник экспедиции. Уже по этой причине мне пришлось принимать от солдат гарнизона совершенно незаслуженные мною почести, неподобающие младшему жрецу. Мой отряд с удобством разместили на отдых, лошадям дали корм, а меня тем временем водил по зданиям форта его начальник. Ничего примечательного там я не встретил, кроме храма, который меня поразил. Тот был внутри выдержан в белых, розовых и бежевых тонах. Колонны вдоль стен, стоявшие почти вплотную, освещал солнечный свет, проникавший сквозь множество окон в потолке. Причем благодаря искусству строителей последние казались частью сложных лепных узоров, терракоты, завезенной без сомнения с севера. Храм оказался невелик, но выдержан в одном стиле, что у нас случается редко, так как храмы наши часто перестраиваются. И он был прекрасен! На мой вопрос о том давно ли его построили, я получил от своего провожатого неопределенный ответ: может двести лет, а то и раньше. "Жаль, – вслух подумал я, еще раз взглядом окидывая окружавшее меня великолепие, – придет время и все это будет разрушено".

"Как? – вскинулся офицер. – Местные дикари кружат на расстоянии пятисот шагов от форта. Дальше их не пускает вот эта установка," – он рукою указал на вышку, назначение которой мне хорошо было известно. Аппарат представлял из себя солнечную батарею с аккумулятором, соединенным проводами с пушкой, стреляющей энергией. Пушка была способна пополам разрезать человека, и дикари считали ее работу чистым колдовством и потому панически боялись приближаться к форту. Хотя среди них, вероятно, встречались совершенно отчаянные или безумные потому, что примерно раз в два месяца или чаще солдатам приходилось стрелять из этой пушки. Я с грустью подумал тогда о том сколь мало техники в рабочем состоянии у нас осталось и ответил начальнику форта: "Эта пушка не вечная и однажды она сломается. Тогда вы сможете рассчитывать лишь на ваши стены, между тем у вас нет непрерывной наружной стены, в то время как ваши солдаты не знают, куда себя деть."