Тайна проклятого рода

С любовью как-то вот не задавалось.

На дочку писательницы Волошиной чаще всего глазели издалека. Бывало, конечно, кто-то подкупал прислугу, чтобы передать записку или букет.

Мадам Фонтанель такие вольности, как ни странно, изредка дозволяла. Она считала, что в современном мире девице положено знать больше, чем было принято раньше. Хотя бы не шарахаться от мужчин и не бояться толп праздных людей, как смолянки.

Содержательница пансиона здраво рассуждала, что жизнь вносит свои коррективы и манеры манерами, но есть и разумный предел. И в семнадцать у Катерины появилась маленькая тайна, от которой сладко замирало сердце.

Глава 4

Тайну звали Николя. Николенька… Княжич Вяземский.

Все завязалось как-то само собой, просто и естественно. Однажды вечером одна из мадам-наставниц, в чью обязанность входило надзирать за дортуарами и ученицами во внеучебные часы, криво улыбаясь, принесла коробку шоколадных конфет, упакованных в настоящие кружева и записочку, что лакомство сие – “для прекрасной мадемуазель Волошиной”.

Подписи записочка не содержала.

Ни записочка, ни конфеты никого не удивили. Только Ржищева, с возрастом ставшая самой практичной изо всех, вполголоса заметила, что на этот раз больно хороши кружева для мелкого выражения почтения. То ли неведомый поклонник был богат, то ли безумен. А, может, то и другое разом. Как говорится, одно другое совсем не исключает, а иногда и способствует.

Версию о влюбленности Настя отметала сразу, как нежизненную, несостоятельную и в её картину мира не укладывающуюся. Папенька-сахарозаводчик таким деловым ее подходом к жизни мог гордиться. И гордился, тайком только жалея, что Анастасия была дочерью, а не сыном, и дело семейное продолжить не могла.

Такое сожаление, впрочем, не мешало ему подыскивать покладистого зятя, чтобы и с капитальцем, и тестю не перечил, и жену слушал. И работал на тестевом предприятии усердненько.

Ржищев полагал себя человеком прогрессивным, во главу угла ставил сначала дело, а потом уже традиции. Есть у дочери хватка, значит, так тому и быть, а мужа и неперечливого найти недолго. С таким-то приданным. Все капиталу на пользу.

Да и сама Катенька не отнеслась к подарку особо внимательно. Ну, конфеты и конфеты, сколько их было! Иногда по нескольку презентов в день. Даже, порой, ревность колола, что не ей это не дарят, совсем не ей. Увидев как-то раз в одной записке фразу “передавайте маменьке мое глубочайшее почтение”, Катерина прорыдала весь вечер, под нестройный хор успокаивающих ее подруг.

Но конфетами дело не ограничилось. На следующий день мадам, улыбаясь еще более кривобоко (по мнению самой мадам это выглядело как таинственная улыбка, но воспитанницы улыбку трактовали как паралич лицевого нерва), принесла изящный букетик фиалок с очередной запиской. В послании говорилось, что составитель его так ранен красотой Екатерины, случайно увиденной на прогулке в городском саду, что кушать не сможет, если не увидит любовь всей свой жизни. Дальше шло про стрелы Купидона, муки Париса и красоту Дианы. Подписана записка была именем Николя.

– Здесь в записке ошибки. – Сказала тогда заглянувшая через плечо Ржищева.

– Какие?  – Не то, чтобы послание как-то глубоко восхитило Екатерину, все получаемые ею remarques были на один манер, но что-то заставило отложить его в сторону, а не бросить в камин, как ненужный и компрометирующий мусор.

– Фактологическая, орфографическая и “неуд” по истории искусств. – Ехидно пояснила дочка сахаропромышленника, наглядно продемонстрировав, что все эти годы мадмуазель Фонтанель не просто так получала плату за ее обучение.

– Ах, Тесси, на тебя не угодишь! – Отмахнулась Волошина, неожиданно чуть-чуть обидевшись за поклонника. Эта обида была…Немного странной. С одной стороны, Катенька признавала, что практичная будущая сахарозаводчица права. Но маменька в своих романах писала, что в любом выражении чувств главное не математическая точность, а сами чувства. И, учитывая, сколь многие дамы с нею соглашались, была права.

– А мне и не надо угождать, – дернула плечами непробиваемая Анастасия. – Мне надо, чтобы точно, конкретно, и с цифрами, а не Парисы с Дианами.

Екатерина мысленно с ней сначала согласилась, потом не согласилась, потом снова согласилась и в таком вот расстройстве и смятении чувств провела весь вечер.

А записочки от Николя начали приходить одна за другой и каждая, непременно с небольшим, но весомым презентом. В некоторые дни мадам приносила по две или три записки, пугая девушек повышенной загадочностью на лице.

Внимание…Льстило.

Со временем она стала ждать очередной комплимент, завернутый в цветную, приятно шуршащую тишью. Сердце сладко замирало от признаний, и даже вредина Ржищева попритихла. Катя сама не заметила, как прониклась к неизвестному теплыми чувствами.

Потом записки враз оборвались и наступила тишина. Девушка не находила себе места, корила за попытки соблюдать приличия и холодность, за то, что слова приятельницы – явно недобрые! – могли разрушить счастье, по ночам тихонько плакала в подушку.

Молчанье продолжалось две недели, потом таинственный Николя сообщил, что больше он не может бороться с собой и откроется ей в это воскресенье в Летнем саду, во время традиционной прогулки воспитанниц.

Еще никогда Катенька не собиралась в сад с такой тщательностью, еще никогда так не укладывала непослушные локоны в затейливую прическу и не подбирала кружевные манжеты. Она сама не могла понять, почему становится так сладко – тоскливо и почему её вдруг тянет к человеку, которого она и в глаза не видела.

На прогулке вся извелась, оглядываясь по сторонам и стараясь при этом выглядеть пристойно. Наконец, мадам Шавель (еще до того, как стала наставницей, бывшая Прасковьей Щавелевой), отвела ее в сторону и подсунула под нос щедро сдобренные лавандой нюхательные соли.

– Дитя мое, вы слишком бледны. И, несомненно, чем-то расстроены. Я попрошу немедля вернуть вас в стены пансиона и показать доктору! В конце концов, ваше здоровье… – Начала она.

В этот как раз момент словно из-под земли вырос статный дворянин в мундире Кавалергардского полка Ее Величества Государыни Императрицы, и протянул остолбеневшей Катерине уже знакомый изящный букетик фиалок.

– Позвольте представиться, Николай, князь Вяземский, – приятным баритоном сообщил он. – К моему величайшему сожалению, не смог найти никого, кто бы смог нас познакомить должным образом, но смею заверить, смелость представиться самому я себе позволил только от полного отчаяния сим прискорбным обстоятельством…Разрешите вас сопровождать на этой прогулке?

– Мерси, – едва слышно пролепетала Екатерина, чувствуя, как щеки заливает непрощенный румянец.

– Ваше сиятельство! – Ахнула мадам и, тут же взяв себя в руки, чопорно добавила: – Вы можете пойти подле нас, мадемуазель неважно себя чувствует.

– Я уверен, свежий воздух пойдет мадемуазель на пользу. – Изящно поклонился Николя и деликатно отстал на два шага.

Катерина и сама не поняла, что произошло. Земля ушла из-под ног, а сердце, казалось, стало пропускать удары. Князь Вяземский! Представитель старейшей фамилии, не растерявшей ни богатства, ни влияния.

Говорили, что князь – сильный маг, завзятый дуэлянт, не знающий поражений, но, тем не менее, очень умный человек. Ему прочили большое будущее на государевой службе, блестящую дипломатическую карьеру…

А еще князь был красив. Дьявольски красив, как говаривали вздыхавшие по нему девицы.

Высокий, подтянутый блондин с холодными серо-голубыми глазами, двигавшийся с грацией настоящего хищника.  Множество девиц тайно вздыхало по князю, а он был подчеркнуто холоден со всеми, приводя почтенных матушек в бессильное бешенство бесцеремонным пренебрежением их матримониальными планами.

В темных дортуарах пансионерки шептались, обсуждая, что раньше князь был еще менее благопристоен, из-за него то ли одна, то ли сразу дюжина девиц травились уксусом, после чего матушка, вдовствующая княгиня Вяземская, спешно отправила его в годовой “гранд тур” по Европе. А уж из Европы князь Николай вернулся другим человеком – холодным, рассудительным и благообразным.

Настолько холодным, рассудительным и благообразным, что даже слухи пошли, мол, князь там то ли отравился, то ли духовно просветился, но точно это “ж-ж-ж” неспроста и с последствиями на всю светлую голову.

Потом слухи утихли, да и цепляться им особо было не к чему. Эдаких денди в каждой семье не по одному чудило, причем так, что старшее поколение лишь руками махало – мол, не в карты состояньице проигрывает, и ладно. С возрастом в разум придет, никуда не денется.

А теперь этот недоступный светский красавец шел рядом и бросал на Катю долгие и многозначительные взгляды, впрочем, не переходя границ приличий.

Она едва чувствовала землю под ногами, ей казалось, что так не бывает, и она сама героиня какого-то романа. Кто знает, чем бы обернулось дело, если бы не бдительная мадам…

Ах, если бы знать тогда, что строгость Шеваль была больше напускной. Наивные девицы совсем не понимали, что в охоте на жениха важно не показаться слишком доступной, но и не слишком холодной. А Вяземский был прекрасной партией, ценным трофеем.

– Благодарю за доставленное удовольствие прогуляться с вами! – Князь деликатно приложился к Катиной ручке, и она немедленно в ладони ощутила небольшой сложенный листочек.

Так начался тайный и страстный роман, насколько страстный, насколько он мог быть по переписке и при редких встречах под пристальным взглядом бдящих за добродетелью воспитанниц наставниц.

Иногда Николя исчезал и неделями не писал ни строчки. Катя в такие дни изводилась и плакала в подушку под сочувственные вздохи Сашеньки и ехидные замечания бесчувственной Ржищевой, рекомендовавшей плюнуть на Николя и растереть.

– Как плюнуть? – Сквозь слезы вопрошала Катерина и придумывала реальность одну страшнее другой. Вдруг князь не вынес любви и бросился с моста. Или родня против их союза… Или…

– Слюной плюнуть, как все люди плюют! – Цинично поясняла бесстыжая Настька. – Поиграет он с тобой да бросит. Видно же…

– Ну тебя, Тесси! – Злилась Катя и старательно давила в себе подозрение, что сахаропромышленная дочь сама на Вяземского виды имеет. – Какая ты чёрствая! Одни цифры в голове!

– А хоть бы и цифры, – парировала та, подсовывая Кате шоколадку. – Зато всегда при своем останусь, и нервы целее будут.

Потом Николя объявлялся вновь, осыпал Катю комплиментами и уверениями в любви, и она забывала о своих слезах.

Они встречались в Летнем саду, и наставница, обычно строгая, спокойно встречи позволяла. Николенька говорил, это потому, что матушка встречи разрешила и одобрила.

А, коль матушка разрешила, это ведь почти сговор? И осталось немного только подождать, хотя бы семнадцати лет, чтобы объявить о помолвке.

В дни, когда увидеться не получалось, Николя писал длинные, обстоятельные письма. Рассказывал, как он Катеньку любит, как славно они заживут. Катя не сомневалась, что всё описанное точно сбудется. Ну и что, что по отцу она мелкопоместная дворянка, да недавнего роду… Кровь-то Алабышевых в ней есть, а кровь не водица. Старые рода кровь ценят… И дочку Волошина могли бы не принять, но вот одну из Алабышевых – примут, пусть и поморщатся.

Письма исчезли потом.

Вернее, оказались пустыми листами бумаги.

И Николенька исчез.

Зато в пансионе появились жандармы, не простые, а цельные акторы уголовного сыска. Они сообщили мадам, что матушка Николеньки, княгиня Вяземская, обвинила девицу Волошину в похищении обручального кольца рода, артефакта, передающегося из поколения в поколение.

Акторов сопровождал доверенный человек княгини, чтобы кольцо сразу опознать.

Они перерыли все вещи Кати, заглянули даже в белье! Перелистали все альбомы и дневники, требовали и лично досмотреть… Повезло, тут мадам встала грудью (и немалой) на защиту девичьей чести, мол, не тяните руки к добродетели. А и кто бы ей дочерей доверил, коль не встала бы?

Пока скандал кипел, с криками и угрозами генерал-губернатору пожаловаться, подоспел еще один человек от Вяземской. Мол, госпожа нашла кольцо, очень она извиняется и просит зла не держать, да и сама обещает о случае некрасивом забыть.

– Забыть? – Кричала мадам Фонтанель на чистом русском языке, запамятовав, что родом она из самого Парижу. – Забыть? Да я по-за таким произволом по миру пойду, босая и голодная!

Чтобы не пойти по миру, мадам потребовала Катю забрать. Ибо находиться в пансионе той невместно, с опороченной репутацией.

Наставница, почуяв, что пахнет жареным, на белом глазу утверждала, что при встречах с Николенькой свидетельницей не была. Что на тех встречах творилось – не ведает. Намекала, что девица Волошина, может, уже совсем того, и не девица боле?

Мадам Фонтанель вовсе злилась.

– То ли она украла, то ли у нее украли, никто и разбираться не будет, даже если никто ничего не крал. Позор! – Говорила она. И не картавила…

Забирать Катерину приехала тетушка в сопровождении соседа с супругою.

Невысокая, пухленькая, в старомодном платье и таком же старомодном чепце с кружевными оборками, такая же старенькая, как и была, похожая на наседку повадками, она непрестанно прикладывала к глазам платочек.

Долго мялась, будто не зная, с чего начать разговор с внучатой племянницей, заневестившейся и уже умудрившейся свою репутацию погубить.

А потом скривилась лицом, и по-детски совсем заплакала. Объявила, что маменька исчезла, вот буквально перед отъездом депешу-то и получили. Пошла то ли катакомбы осматривать аккурат рядом с Лондоном, то ли пещеры там же исследовать, и не вернулась. Потому есть подозрения, что погибла она и надобно им учиться теперь жить самим…

Полгода и учились.

Глава 5

Тёплая мягкая рука легла на Катины плечи, и девушка вздрогнула, вынырнув из воспоминаний. Осознала себя сидящей на полу в кабинете, против всех правил приличия. И кабинет-то был уже пустой. И тётушка, что вовсе было дивно, сама на пол рядышком уселась.

– Накось, – пробормотала она, свободной рукой толкая в Катину ладонь коробочку. – Уехали… Проводила. Подарок вот тебе оставили, на именины.

Коробочка была вида заслуженного. Бархат, коим её обтянули когда-то руки мастера, поистёрся на уголках, да и защёлка поддалась с трудом. Внутри на пожелтевшем слегка шелке, лежала агатовая брошка в серебре.

Катя усмехнулась, представив, с каким великим трудом Сосипатра отрывала от своего хозяйства эту брошь, как раздумывала да подсчитывала, не понесёт ли убытка.

– А что сразу-то не подарили? – Спросила она у тётушки.

Та в ответ пожала плечами, вздохнула. Помолчала минутку и невпопад добавила:

– Теперь-то точно посватаются.

В Катином воображении Сосипатра, подсчитывающая убытки от подаренной броши, немедленно сменилась на Сосипатру, с грозным сопением выбирающую обручальные кольца в лавке ростовщика. После – на неё же, горестно взирающую на тарелку с оладьями перед ней, Катенькой, которая в помутнении рассудка стала ей невесткой.

– Не пойду, – мрачно и с угрозой предупредила она тётушку. – В колодце утоплюсь.

– Не надо в колодце, доставать тяжко будет, да и воду попортишь, – Поморщилась та.

Обе они снова замолчали. В кабинете тишина установилась тягучая, будто кисель. Даже ходики, и то, казалось, затикали тише.

– Ехать тебе в Петербург надо, Катенька, – нарушила Милослава молчание. – И замуж надо.

– В Петербург поеду, а замуж не хочу.

– Ну я ж не неволю… – вновь горестно вздохнула тётушка. – А муж нужен. Вон, намедни купец Веретенников нас зерном обмануть пытался, лежалое продать хотел. Всё потому, что мужика в доме нет. Был бы мужик – разве он бы решился? – Рассудила она.

– Мошенник ваш Веретенников, и зерно он завсегда дурное всем продаёт. И от Ванюшки этого толку не будет, думаете, он в зерне разбирается, тётя? – Возмутилась Катя. – Да он же у маменьки совсем блажной, под каблуком ходит. Оно сразу видать, то ли из колыбельки роняли, то ли по голове, может, били. Такого мужа и в обществе-то срам показать! Дурак ведь дураком! – Припомнила она его штаны со штрипками.

– А ты у меня больно умная стала, – рассердилась тётушка, и они вновь замолчали.

Из гостиной донёсся бой больших напольных часов, отсчитывавших полночь. С последним ударом ветер откуда-то издалека занёс в открытое окно тоскливый вой.

– Ишь, и вправду волки, – удивилась Катерина.

– К нам не зайдут, к нам волкам путь заказан, – успокоила её тётушка, и голос её звучал вовсе не мягко, а на редкость уверенно.

А девушка припомнила – и вправду, в Малых Шарпенуазах хищники даже по зиме не озоровали. Не таскали кур, не пугали собак, не забирались по снегу в тёплые сараи, вырезая всех их обитателей, порой – ради игры.

– Вот только я поехать-то в Петербург не смогу, – добавила Милослава. – Возраст уже, да и сил не хватит. Сосипатру Осиповну попрошу сопроводить.

Катя, услышав это, немедленно набрала в грудь воздуха побольше и рот открыла, собираясь возражать.

– Да не спорь ты, – немедленно оборвала её тётушка, не дав даже слова вымолвить. – Свататься-то они всё равно будут, а одной ехать тебе невместно. Мало ли… Так пусть хоть какая польза будет. А там, глядишь, может, присмотришься к Ванечке, да и сама передумаешь. Может, и хорошо, что он дурак да под пяткой у маменьки сейчас. Ночная кукушка дневную всегда перекукует, вот и будет у тебя под пяткой.

Катя фыркнула, представив себя в ночном чепце – непременно с большими гофрированными оборками, и в розовом стеганом тётушкином халате, поизносившемся до дыр, но тщательно латанном, так как был халат тёплым да уютным, со свечкой в руке, наклонившейся над спящим Ванюшкой Земцовым и говорящей ему на ухо «ку-ку».

– Вот, всё бы вам, тётушка, шутки шутить… – укорила она Милославу. А потом решилась признаться, что тянуло её с момента появления письма: – Я надеялась, что маменька жива. Что как в романах её, память, может, потеряла. Или украл её какой злодей, но сбежала да прячется, не знает, как весточку подать.

Тётушка молча обняла её второй рукой, потянула на себя, прижала голову к плечу, поглаживая волосы.

– Так, а что нам ещё остаётся, только шутки шутить, – забормотала она. – Умерших, Катенька, нельзя держать, отпускать надобно, им покою хочется. Коль были бы что Штефан, что Лизонька живы, неужто бы мы с тобой не почуяли? Они б и сами оковы поломали, двери железные выломали, друг друга бы нашли, да домой пришли.

– Да как бы мы почуяли, дара-то ни у меня, ни у вас…

– Так-то не даром, то сердцем чуется, девонька… Его завсегда слушать надо, что оно говорит…

***

Двуколка Земцовых, запряжённая косматой степной кобылкой, не больно красивой, но ходкой, тряслась на ухабах. Лошадёнка изо всех сил спешила домой, подгоняемая не так кучером, как собственным страхом – её подгонял волчий вой.

Изначально Сосипатра Осиповна планировала в гостях заночевать, но подруженька Милослава с неожиданной настойчивостью рекомендовала ей домой ехать – мол, так всем спокойнее будет. Не подкупила её даже агатовая брошка ценой аж в пятьдесят рублей.

Брошку Сосипатра Осиповна выбирала целый месяц перед Катенькиными именинами, то смиряясь с тем, что придётся одаривать барышню, то вновь мучаясь сомнениями. Оно как выходило – коль сватать её, то и подарить можно, всё равно из семьи не уйдёт, а коль не сватать, то и тратиться зачем?

Завидной невестой Сосипатра Осиповна Катерину не считала.

Ну да, именьице было в приданом, и неплохое, надо сказать, именьице. Ладное. Пусть небольшое, но коровки, пусть и степной породы, исправно доились, земля вдоволь рожала, и даже в самые засушливые годы родники на землях Волошиных не пересыхали.

Вот сама девка Сосипатре Осиповне совсем не нравилась. Характерная была. Чуялось, что вот именно характерами они с Катей и не сойдутся. И от этого становилось обидно заранее, ведь она, Сосипатра, сына родила, воспитала, а соплюха эта придёт на всё готовое и явно посмеет не слушаться.

Молодая же. Образованная.

И кто придумал девкам-то это самое образование давать? Раньше без него жили, читать – считать только вот по батюшкиной милости и учили, и хорошо жили. А нынче на клавесинах играют, пейзажи пишут да книжки читают, но толку-то?

Весь вечер Сосипатра Осиповна напряжённо размышляла – свататься? Аль ну её?

На одной чаше весов лежало именьице, на другой – самоуверенная молодая девица, перестарок, откровенно говоря, да ещё и непочтительная. В её-то времена девки матерям женихов-то потенциальных в ножки кланялись, понравиться старались.

Она уж и решила было, что можно кого другого поискать, но наследство…

Наследство всё дело меняло.

О том, что Лизавета Волошина по смерти супруга романы писала, Сосипатра Осиповна от соседа узнала. Никифор Петрович весьма сожалел, что в своё время не посватался ко вдове Волошиной, а та вон, бешеные тысячи на своих романах получать начала.

– Откровенно говоря, опусы её та ещё дрянь, – морщился Никифор Петрович, сам на досуге пописывающий стишата. Вернее, творящий поэму. Великую, как утверждал.

Эту самую поэму он пытался пристроить в литературный журнал «Нива», да только рукопись из редакции вернули. Даже с рецензией, что было вовсе противу правил, самой редакции установленных. В самом конце рукописи дрожащей рукой было приписано: «мир этого не заслужил».

– Но ведь покупают! – возмущался он. – Сколько лет, как померла, а они её всё издают. Недавно полное собрание сочинений выпускать решили, по подписке. Пятнадцать томов! Печатать не начали, а уже весь тираж распродан. Это какие деньги Катьке-то с Милославой достанутся, они ими и распорядиться не смогут.

Сосипатра Осиповна, не будь дурой, разузнала, почём да сколько романы покупают. Разузнала и немедленно задумалась о том, что Катька с Милославой такими деньгами и впрямь распорядиться сами не смогут. А вот она, Сосипатра, точно применение им найдёт.

Солеваренку прикупит. А там, глядишь, и лесопилку… Лес-то, поди, пилёный хорошо идёт… Или вот в акции ещё вложится, Императорской железной дороги.

Земцова вздохнула, поглядела на луну, потом – на мужа, снова дремавшего. На сына, косившегося в темноту с ничуть не меньшим страхом, чем лошадёнка.

– Утром Милославе напишу, что берём девку, – мрачно сообщила она, сообразив, что весть о наследстве разнесётся по округе быстро. И тот же Никифор Петрович уж в этот раз не оплошает, раздумывать не будет. Свататься побежит поперёд собственного коня.

– У барышни Волошиной репутация-то не больно хороша, – плаксиво отозвался сын. – У нас на курсе говорили, будто в Петербурге у неё амант имелся. Потому и из пансиона выгнали. Неужто мне прикажете на девице с испорченной репутацией жениться? Что в обществе скажут?

Жениться Жан-Иван не хотел. Вернее, как… Он бы и не против, наверное, был. Даже очень не против. Некоторые аспекты супружеской жизни, навроде супружеского долга, исполнять который жена отказать не посмеет, его весьма и весьма привлекали. Барышня Волошина казалась вполне подходящей кандидатурой для его исполнения.

Да только вот сама барышня вела себя так, будто примерялась, с какой стороны его, Ивана, по лбу ложкой огреть. Да и не модно это уже было, жениться молодым. Он это много раз слышал, пока в университете был…

– А скажут, что дурак, коль не женился, – также мрачно ответствовала ему матушка. – Амант если и был, то вот и повод в ежовые рукавицы взять. А наследство в чужие руки отдать – глупость несусветная.

– Да велико ли там наследство? – прозорливо решил уточнить Иван.

Маменька на минуту задумалась, да так крепко, что аж языком зацокала.

– В Петербург надо ехать, – порешила она. – Чтобы сразу самим всё и узнать. А то с них станется и обмануть, то ли утаить, то ли большего насчитать…

Уточнять, кого она заранее подозревает в обмане – то ли Волошиных, то ли нотариуса со помощниками, Сосипатра Осиповна не стала, погрузившись сразу в дела хозяйственные – подсчёты, во сколько поездка обойдётся, и как бы заставить подруженьку Милославу на оплату дорожных расходов раскошелиться…

***

Большая белая волчица, стоя на опушке леса, наблюдала за двуколкой. Тёплый ветер доносил до неё мерзкий запах смеси лошадиного и человеческого пота. Люди в повозке пахли болезнями, подловатой хитростью, старостью. И даже страх их перед темнотой не делал аромат слаще.

Пожалуй, самой аппетитной среди них казалась лошадь.

И волчица на какое-то мгновение почти решилась кинуться вслед, догнать, разорвать горло сначала кобыле, а потом и людям. Но на счастье людишек, она была сыта и желание это в себе задавила.

Волчица давно уже умела отсекать ненужные, нерациональные желания.

Сейчас её целью были обитательницы небольшого особнячка на холме, неподалёку от леса.