Записки осуждённого

Владислав Пестрецов

Записки осуждённого

Посвящаю эту книгу моему любимому сыну Даниилу, без которого я не смог бы ее написать и издать.

1

…Мои колени упираются в подбородок, сам я в наручниках, нахожусь в позе еще не родившегося младенца в утробе матери. Меня везут на «автозаке» в Центральный городской суд. В изоляторе временного содержания на Мацесте на меня надели наручники, и местные менты, наверное, для своего куража и развлечения, каждого новоприбывшего подопечного в первый раз перевозят в суд таким вот порядком. Не избежал такой участи и я. На сленге зеков такое отделение в машине называется «стакан». Он предназначен для перевозки заключенных и рассчитан на одного худосочного ЗК. Параметры «стакана» таковы: представьте себе железный квадратный ящик с полуметровыми сторонами и высотой примерно 120–130 сантиметров.

Проблема в том, что меня, при росте 190 см и весе в центнер, умудрились сюда запихнуть с наручниками. В узкую щелку у закрытой двери я умудряюсь видеть светлые, освещенные весенним солнцем улицы родного города. Перед глазами мелькают высаженные вдоль Курортного проспекта магнолии с крупными белыми цветами, вечнозеленая субтропическая зелень курорта. Все это навевает ностальгию, воспоминания и грусть. Поворачиваем на улицу Горького, а вот и судебное учреждение. Визжат тормоза, машина наконец-то останавливается, распахиваются железные двери, и мы по выдвинутой лестнице спускаемся во двор суда. Нас ведут в подвальное помещение, несколько запутанных поворотов, и нас распределяют в приемниках по 2–3 человека. За нами лязгают тяжелые железные засовы, через открывшийся проем в двери наконец-таки с меня снимают наручники. Осматриваюсь, внутри… Ну, как вам сказать: наверное, Остап Бендер изрек бы свою легендарную фразу: «Да, это не Рио-де-Жанейро…».

Во-первых, грязь, углы камеры оплеваны, пол усеян многочисленными окурками, привинченная к стене железная лавка очень узкая и неудобная. Это единственная мебель. Стены покрашены в «жизнерадостный» серо-асфальтовый цвет. На стенах имеются «письмена» на русском языке. Всматриваюсь в написанное – ну хоть какое-то развлечение! Читаю – слезные излияния душ первоходов. Авторы сетуют, что они здесь отнюдь случайно, что они не виноваты. Ими вдруг вспоминаются и любимая жена с детьми, и старые родители. В этих «письменах» сквозит ностальгия по свободе и сожаление о себе любимом. Некоторые такие излияния изложены в стихах.

Следующая часть «фресок» посвящена «воровской романтике». В первую очередь, это многочисленные, разных размеров и разного художественного исполнения «звезды», слоганы «АУЕ» и «Жизнь ворам». В других надписях читаю ругань и проклятия в адрес исполнительных властей с упоминанием их фамилий и регалий. Процитировать их я не смогу, т. к. литературного языка здесь никаким образом не наблюдается…

Правда, еще запомнилась одна жизнерадостная надпись, нацарапанная каким-то весельчаком; он в ней вопрошает читающего: «Чем отличается птичка от триппера?» – и тут же отвечает на свой вопрос: «Лучше поймать птичку».

Увлеченный «фресками», я даже и не заметил, как открылась дверь, и мент назвал мою фамилию. Надев снова на мои руки наручники, меня повели по ступенькам наверх. На первом в моей жизни судебном заседании мне определили нахождение под стражей в первые два месяца. Судья был вежлив и безразличен. Все произошло в какие-то 10–15 минут, и меня повели тем же порядком назад в приемное. Со мной в здание суда приехали еще восемь человек, поэтому пришлось дожидаться всех. По длительности судебные заседания очень разнятся: у кого-то, как и у меня, они быстрее, у кого-то они длительные, одни проходят предварительные заседания, а кто-то получает уже свой окончательный срок. Последние приходят все ошарашенные и возбужденные. В их рассказах сокамерникам о своем суде слышится много междометий и матов, литературное слово встречается крайне редко. Все вокруг дружно закуривают и сочувственно поддакивают.

Я же не очень разговорчивый человек, к тому же некурящий, и поэтому не участвовал в общих прениях по поводу принадлежности служителей Фемиды к той или иной сексуальной ориентации. Мне сейчас вспоминается свое: мое расставание с братией моего родного монастыря и долгий перелет на юг через всю европейскую часть России…

2

Знаменательно, что приняли меня менты в день, отличный от всех остальных в году, – «день дурака», 1 апреля. Сдается мне, что этим самым Господь подчеркнул мои умственные способности. Когда посланный послушник пришел в мою мастерскую, где я реставрировал мебель, и сообщил о приезде полиции, я подумал, что это первоапрельский розыгрыш, – так все буднично это прозвучало из уст посланца. Я, конечно, последовал к спальному корпусу, увидев своего батюшку отца Нестора, подошел к нему, он мне и поведал о серьезности их визита, необходимости прийти к ним незамедлительно. Мы направились вместе с ним в келью на первом этаже, где ожидали меня гости.

Сказать, что это было для меня неожиданностью, нельзя. Я в принципе ни от кого не скрывался, а уехал в монастырь, потому что, как говорится, «уперся в стенку». Все мои потуги по спасению предприятия оказались тщетны, я только все больше увязал в трясине безысходности, и оставаться в городе было уже нельзя. От отчаяния я уже начал спиваться и деградировать. Оставшись на месте, я бы только погубил свою душу, а, может быть, и чужую. Поэтому по внушению Божьему, я уехал и работал здесь, в монастыре, почти два года. Никогда я об этом не пожалел. Я здесь возродился духовно и физически. Но всему бывает когда-нибудь конец.

Менты меня встретили дружелюбно, по поводу моей изменившейся внешности (я был с бородой и длинными волосами, зачесанными назад, на монашеский манер), даже добродушно пошутили:

– Ну что, Влад, вешаться не будешь? Никуда не смоешься? – спросили они.

– Нет, конечно, куда мне бежать, да я и не хочу. Остров окружен застывшим льдами, морем, поеду с вами.

– Мы знали, где ты находишься, да ты не скрывался, ну а сейчас уже пора возвращаться.

– Только просьба у меня к вам есть. Если можно, дайте передать дела, склады, так как здесь я нес послушание по хозяйству обители, – попросил я. Стоявшие тут же монахи и священноначалие, заверили их в моей благонадежности.

– Ну, мы улетаем только во вторник, а сегодня пятница, пожалуйста, пусть заканчивает свои дела, – разрешили они. – Пусть спит у себя в келье, закрывать мы его не будем. Точно не свалишь?

– Нет, конечно, – заверил я.

На том и порешили.

Все оставшиеся три дня я сдавал дела, прощался с братией и моими наставниками из священноначальства. Я был очень тронут и благодарен нашему наместнику монастыря отцу Порфирию за предоставленную положительную характеристику.

Сдавая дела, я подробно описал используемую технологию реставрации и малярных работ по столярным изделиям, сделал инвентаризацию складов. Передал их новому брату, назначенному на это послушание. Менты меня не трогали, но ненавязчиво проверяли мое местонахождение в эти дни – не подался ли я в бега. Священноначальство гостям оказывало гостеприимство, организовав им паломнические поездки на два отдаленных скита. Присутствовали эти сотрудники и на некоторых общих трапезах. Служители закона были в восторге от красивейшей окружающей природы и местных достопримечательностей. Для них было в диковинку, что в апреле здесь еще зима, все кругом белым-бело, а море сковано льдами.

Ну вот настал и вторник. Буквально со слезами на глазах я распрощался с братией и со знакомыми товарищами-трудниками. По пути в аэропорт, глядя на удаляющийся монастырь, я почувствовал, как у меня подступил комок к горлу. Я оставлял здесь свое сердце и душу. Вот и местный аэропорт, коротенькая посадка на малогабаритный самолетик, взлет, и мы уже в воздухе. В иллюминаторе леса и озера Соловков, а потом открылась чаша сияющего на солнце льда Белого моря. Пятьдесят минут до Архангельска пролетели незаметно. По прилету, подкрепившись в буфете, мы стали ожидать вылет на Москву. На протяжении всего моего перемещения, а летели мы с пересадками через всю страну 11 часов, моя охрана была ко мне вполне доброжелательна и предупредительна, наручников на меня не надевали. Уже вечером этого дня мы приземлились в Адлере. Епитимия, посланная Творцом за мою грешную жизнь, началась.

3

После бессонной ночи, проведенной в кабинете дежурного, утром со мной встретился следователь, а потом меня отвезли на Мацестинский ИВС. После выдачи постельного белья меня отвели в первую мою в жизни камеру. Когда я подошел к железной двери и услышал лязг открывающихся засовов и замков, мое воображение рисовало кадры из известного советского фильма «Джентльмены удачи». Помните, как герой Евгения Леонова, сидя на столе в майке-алкоголичке, встречал вернувшихся с работы зеков? Вообще, надо сказать, что режиссеры фильмов и сценаристы в описании встреч новичков в зонах явно перестарались. Во многих фильмах показываются кадры ужасающих по жестокости встреч зеками новоприбывших. Реалии же совсем другие. Зайдя в хату, надо поздороваться, поинтересоваться о свободной шконке, вести себя надо спокойно, доброжелательно. Бояться никого не надо, так как здесь собрались обычные люди. На СИЗО, в крытой системе, отличие в том, что сначала надо в первую очередь пообщаться с «залюдским» или, как его тут еще называют, «смотрящим», и он уже сам тебе определит место отдыха – твою шконку. Если людей немного, можно назвать свое имя и с каждым индивидуально познакомиться. Обычно тебе предлагают сразу покушать, попить чаю и отдохнуть. С назойливыми расспросами никто не лезет. В этой моей первой хате на четыре шконки уже сидело трое. Когда я здоровался, мой голос от волнения прозвучал не мелодичнее карканья простуженной вороны.

За столом, потягивая неспеша чифирь, сидел человек лет под 60. Это был массивный мужчина с обветренным лицом и веснушчатым носом, на который, по-видимому, кто-то в прошлом невзначай наступил, и, думается, что тот проказник не остался безнаказанным. Он представился незатейливо и просто – «Черный». Как оказалось впоследствии, он был квартирным вором-рецидивистом, тюремный стаж имел около 28 лет. Он много курил и всегда пил крепчайший чифирь. Второй обитатель тюремного помещения, представившийся «Кольком», был человеком среднего возраста, он не встал при знакомстве со шконки и был как-то не в себе. Был частично перебинтован, на лице красовалась иссине-лиловая гематома под глазом. Коля не стал участвовать в разговоре, и вообще речь его была какой-то бессвязной и нечеткой. «Черный» на мой немой вопрос о нем сказал, что тот еще не пришел в себя от пьянок и жесткого приема ментов.

Третий персонаж был в так называемой «каске». «Каска» на жаргоне зеков – это состояние человека, которого только что закрыли в первый раз, находящегося в глубокой депрессии. Такой сиделец ни с кем не разговаривает, спит целыми сутками и почти ничего не ест. Вечером того же дня его перевели в другую камеру, а на его месте поселился жизнерадостный армянин 35 лет, внесший в нашу хату две огромные сумки с продуктами. Стоит сказать, что это ИВС на тюрьмах все заключенные называют «санаторием». Все здесь чистое и довольно новое, выдается постельное белье. Из крана, и это уникально, течет горячая вода! Селят только по числу спальных мест, то есть выполняются санитарные нормы по заселению, что в том же СИЗО немыслимо. Ну и самое главное – это еда. Еды настолько много, что ее не успевают съедать и, бывает даже, выкидывают. Сам был свидетелем, когда выбрасывалась колбаса и мясной рулет. Из нескольких сортов сыра употреблялась чуть ли не половина, а остальное шло в ведро. Происходит это потому, что хранить продукты негде, нет холодильника, а сердобольные друзья и родственники на первых порах все несут и несут передачи. Это уникальное обстоятельство по жратве бывает только здесь, на ИВС, и нигде больше. К тому же, надо признать, и приносимую «баланду» «баландой» не назовешь, это вполне приличные обеды из местной столовой, в которой едят и сотрудники этого учреждения.

Настоящий праздник для всех, если поселился кто-либо из «мошенников» (экономическая статья 159-я) или представитель кавказской национальности. Тогда продовольственное изобилие зашкаливает, и сидельцы начинают делиться с другими хатами, которым не так повезло с контингентом сидящих.

Только не подумайте, что там вечный праздник. У очень многих от стресса нет аппетита. Все переживают разлуку с близкими. После воли и полноценной жизни попасть в замкнутое пространство в полной неизвестности о предстоящем будущем, внимая новым реалиям, очень тяжело. Люди конечно все разные. Некоторые, находясь в таком горестном состоянии, заедают свои переживания обильной едой, другие поначалу брезгуют, так как «дальняк» (туалет) находится в двух шагах, и это буквально, от стола и закрыт либо шторкой, либо метровой высоты кирпичной перегородкой. Ну и, как я уже говорил, есть люди в «каске».

В разговорах между сидельцами обсуждаются собственные уголовные дела, преобладает самооправдание и поголовная своя невиновность. Создается впечатление, что все, буквально все, здесь оказались случайно, их «подставили», и у всех в области лопаток вот-вот пробьются и вырастут ангельские белые крылья. Говорят также о предстоящей поездке в Армавирский СИЗО и о царящих там местных порядках…

…Примерно такие мысли и воспоминания были у меня в голове, пока я ждал в подвальном изоляторе окончания судебных заседаний у других подследственных. Прошло 4 часа.

К этому времени два моих соседа окончательно определили сексуальную ориентацию судьи, давшего одному из них 8 лет строгого режима. Прозвучала команда старшего караула о подготовке к выезду, нам всем снова надели наручники через специальные прорези в дверях, лязгнули засовы, и нас начали конвоировать наверх к «воронку».

4

Ну вот и пролетели те десять дней нахождения на ИВС, теперь нам двоим из камеры предстояло этапироваться в Армавирский централ. Все это время нахождения здесь для моей кипучей натуры длилось тягуче-медленно и однообразно. Я привыкал к новым реалиям жизни. Во-первых, трудно было привыкать к табачному дыму, висевшему сизым облаком с утра и до вечера. Курили все трое моих соседей. Трудно было привыкать и к ненормативной лексике, то есть к матершине. Здесь на ней разговаривают. В монастыре я отвык от этой словесной скверны, а здесь моя душа содрогалась при каждом произнесенном мерзком слове. И при этом – это не просто банальная литературная фраза, а я это говорю буквально. В области груди, повыше сердца, при матах что-то сжималось, щемяще, тоскливо. Моя душа хотела куда-то спрятаться, но ей было это невозможно, словесные нечистоты все лились и лились.

Нет, конечно, я не был там замкнутым, вел себя со всеми дружелюбно, меня уважали. Я старался жить ни под кого не подстраиваясь и независимо. Со своей бородой и длинными волосами, подвязанными сзади резинкой на монашеский манер, я не расстался, также, естественно, не курил и не выражался. И эту индивидуальность, как ни удивительно, ценили.

Черный рассказывал бандитские байки, в которых он был участником. Армянин был очень хлебосольным, щедро делился своими съестными припасами, благо что многочисленные родственники приносили ему снедь почти каждый день. Отлеживающийся от жесткого приема ментов и алкогольных возлияний Колёк наконец-то очухался. Трезвый и как-то посветлевший, он оказался вполне адекватным соседом. Я же все время старался выполнять свое молитвенное правило – читал утреню, вечерню и две кафизмы в день.

Сегодня утром к нам на проверку пришли трое сотрудников и объявили о нашем этапе с Коляном. Собрав свои нехитрые пожитки, мы стали ожидать отъезда. Опытный рецидивист Черный нас напутствовал на дорогу:

– Братаны, самое главное – никому не верьте и не играйте на деньги, все равно «обуют». Ничего не бойтесь, когда «подниметесь» на хату после карантина, сразу сходу поинтересуйтесь, кто здесь смотрящий по хате или, как сейчас говорят, «залюдский». Назовите себя, свой срок и статью, вам объяснят «положуху» и дадут шконку. По маляве там передайте привет от меня Седому, скажите, что скоро тоже приеду.

Послышалось открывание дверных многочисленных замков, и мы, тепло попрощавшись с оставшимися, вышли с баулами на общий «продол». В сопровождении сотрудников мы прошли в комнату для обыска. И после тщательного шмона спустились на первый этаж, где нас ждал отъезжающий автозак. В него загрузилось человек 15 народу, мы выехали на железнодорожный вокзал в Адлере. Несмотря на ревущую сирену и решительность в обгонах водителя, нам удалось добраться до поезда только минут через 40–50, сказывались заторы на дорогах. Прождав по прибытии еще 10–15 минут, мы наконец зашли в наш арестантский вагон. Представьте себе обычный купейный вагон, только вместо перегородки с раздвижными дверями, отделяющей коридор от спальных мест, здесь находится сплошная, на всю длину вагона, железная решетка с «кормушками» на каждое отделение. В каждом отделении размером со стандартное купе обычно едут 10–12 человек. Внизу на сидениях размещаются 6–7 человек, на второй и третьей полках – еще по двое. После еще одного шмона, произведенного, когда поезд уже набрал скорость, мы начали распределяться. Нас предупредили, что приедем мы только глубокой ночью, и я благоразумно залез на самую верхнюю полку, оставив сумки внизу. Наверху меньше суеты и можно прилечь подремать, к тому же несколько посвежей воздух. Внизу все дружно закурили, от этого табачного чада некурящий испытывает особо тяжкие страдания. В моем отделении не курил только я один. Пришлось привыкать.

На дорогу нам выдали сухой паек. В этой картонной коробке я обнаружил: пресерву перловой каши с мясом, пресерву с тушеной курицей в томате, в меньших по объему банках был мясной паштет и овощное рагу. Дополнило это изобилие несколько пакетиков черного чая и отдельные брекетики с сахаром. Все было довольно вкусно и питательно. Разносили сотрудники и кипяток. После еды появилась новая неприятность – стали иметь место позывы в организме по малой нужде. Сотрудники, конечно, выводили арестантов, но делали это нехотя, нерегулярно и довольно редко. Чтобы добиться облегчения мочевого пузыря, надо было смиренно упрашивать конвой, и делать это многократно. Скажу сразу, что на следующих этапах я был уже умнее. Если я знал, что сегодня предстоит отъезд, я уже не завтракал, и старался вообще ничего не пить ни до этапа, ни во время его, отказавшись от чая и кофе. Лучше терпеть некоторый легкий голод и жажду, чем потом мучиться от позывов организма облегчиться. Сей опыт мне очень пригодился в моих будущих многочисленных этапированиях.

Самые трудные переезды – летом. Сначала тебя запирают в душнейшем накуренном автозаке вместе с другими страдальцами, вместе с баулами. Приходится сидеть впритык друг к другу, в раскоряку, так как ноги не помещаются из-за узкого прохода, обняв при этом свой скарб на коленях. Водитель, сотрудник, особенно не заморачивается по доставке «ценного груза» до места назначения, то есть едет по дорожным ухабам на приличной скорости. От этого все содержимое в машине, то есть люди и их пожитки, периодически подпрыгивают на колдобинах. После этого зеки дружно высказывают все, что они думают, о водителе и его машине. Ну и самое главное – это удушливая жара. Когда воронок в движении, ты сидишь, задыхаясь от табачного дыма, и тебе настолько жарко, что весь обливаешься потом. Потом машина останавливается по приезду на вокзал, и водила ждет своей очереди выгрузить осужденных. Ожидание может длиться и 15 минут, и 25 минут, и целый час. И вот тогда становится не просто жарко, а невыносимо, вдруг ты отчетливо понимаешь, что здесь можно и умереть.

Как-то слышал, что какие-то чудаки платят деньги за квесты ужасов. Так вот, это ожидание в замкнутом тесном пространстве, в полнейшей духоте, в облаке табачного смрада, да на фоне 60-градусной жары – будет покруче всяческих квестов. Железный корпус машины на солнце нагревается как сковорода, при этом внутри никакого движения воздуха. Обычно через 10 минут начинается возмущение среди ЗК, а через полчаса – бунт. Самые отчаянные, чтобы привлечь внимание конвоя, принимаются раскачивать машину. При этом сотрудники ничего не могут сделать, так как они ждут поезда. Нельзя же, в самом деле, выпускать зеков на перрон!

После прибытия поезда начинается долгожданная пересадка в вагон… а там – не лучше!

Ведь вагон, по сути, это большая длинная жестяная банка, и он нагрелся внутри уже до тех же 50 градусов. Отправки поезда иногда приходится ждать часами. В некоторых случаях люди при этом теряют сознание, и их увозят на «скорой помощи». В особых случаях вызывается местная пожарная машина, и вагон обливается с брандспойта.

Ну вот, наконец поезд тронулся, какие-то флюиды ветерка через открытые фрамуги проникают внутрь и освежают разгоряченные тела этапируемых. Напряжение людей постепенно спадает. После обязательного, уже третьего за день, шмона, к вечеру, люди полностью успокаиваются. Воздух уже довольно свеж, и мерное покачивание вагона со стуком колес настраивает людей на разговоры.

Бывалые заключенные начинают рассказывать небылицы новичкам, которые едут в Армавир первый раз.

– А как там?

– Да там не поспишь, в натуре, приходится не спать ночью и быть на стреме.

– А почему?! – вопрошает первоход.

– Да ты знаешь, сколько там маньяков сидит? Сплошь душегубы. Вот они с заточками и шарятся ночью, – следует ответ, – а то еще бывает, наркоманы, еще не отошедшие от дозы, закладки ищут по всей хате… Ты спишь, а он подкрадывается и лезет своей рукой к тебе в волосы отыскать наркоту.

– П-п-правда?!! – переспрашивает зеленый от страха новичок.

– Да не с-с-сы, прорвемся! – заверяет его бывалый.

Когда же одним этапом в одном вагоне, но в отдельном «купе» везут женщин-осужденных, то большинство мужского контингента проявляет к ним повышенный интерес. И какая бы толстая и неряшливая «жаба» не проходила по общему продолу, ей вслед сыпятся соленые шуточки и непристойные предложения. К женщинам всегда повышенный интерес. Их одаривают продуктами и чаем, «пихают» через конвой сигареты. Расспрашивают о семье и детях, говорят с ними «за жизнь». Сыплются на их головы и комплименты, типа таких:

– Походу, ты как жар-птица в клетке, в натуре…

Вот так примерно проходят этапы. В тот первый раз приключений не было, зечек с нами не ехало, и температура воздуха была нормальной, так как был апрель месяц.

На утро мы приехали. При высадке с поезда нас контролировал конвой с автоматами, двое охранников держали рвущихся на нас злобных гавкающих овчарок. С перрона мы опять грузимся в автозак, 20 минут – и мы подъезжаем на централ. Сначала нас провели в приемник-распределитель. Это было довольно мрачное помещение, грязное и изгаженное. По периметру были привинчены к стене узкие скамьи. Параша располагалась тут же. Засунув баулы под скамейки, мы все, уставшие и притихшие, начали ожидать развития дальнейших событий. Как и следовало ожидать, нас снова обыскали, и это уже был четвертый шмон за сутки. Затем нас вернули назад в приемник, и мы там находились еще часа три. Мы знали, что нам предстоит еще одно «хоррор-шоу» – трехсуточный карантин. Об этом карантине еще на ИВС слагались легенды, и рассказы уже проходивших его были один страшнее другого.

5

Довольно редко бывает, когда даже самые страшные россказни блекнут перед действительностью… Охранники всех нас спустили в подвал централа. Длинный широкий коридор и камеры по его бокам были ниже уровня земли метра на два. Нас начали распределять по отдельным камерам. Даже настроив себя на самое худшее, мы от ужаса встали как вкопанные от увиденного.

Один арестованный турок, которого привели в такую же соседнюю камеру, впал в истерику, он с воплем отказался переступать порог, но его довольно грубо затолкнули. Я же не упорствовал, зная, что это бесполезно. Зайдя в помещение, я услышал, как за мной заскрежетали закрываемые дверные засовы и замки. Перед моим взором предстала камера. В длину она была метров пять, в ширину около двух метров. На потолке висела тусклая лампочка сороковка, которая безрадостно освещала стены и потолок с разводами плесени, с них на пол сочилась вода. И стены, и потолок были когда-то оштукатурены, думаю, никак не позже правления в этой системе Лаврентия Павловича Берии. Эта штукатурка повсеместно отвалилась, обнажив под собою кирпичные стены. Обломки штукатурки лежали на полу среди луж. Вода на пол стекала после дождя через проем узкой фрамуги, на которой не было стекла. Это подобие окна находилось под трехметровым потолком ниже уровня земли. Параша была в конце камеры, от нее исходило такое амбре, что вызывало тошноту. Две двухуровневые шконки были привинчены вдоль стены. На все четыре шконки имелся один, наполовину выпотрошенный для разогрева чая, грязный и старый матрас. Температура в этой преисподней из-за отсутствия стекла и холодного радиатора была не выше десяти градусов. При этом была ужасающая влажность.