Устинья. Предназначение

Может, и понимал.

А только люди очень хорошо себе врать умеют. И верить в свои выдумки тоже, когда что-то их не устраивает. Вот Федору хотелось верить в лучшее, он и позволил себя убедить, и сам себе это повторил еще тысячу раз.

Все по его будет! Просто подождать надобно!

И поверил.

* * *

Повезло Божедару с первого раза.

Сплетницы есть везде, где люди обитают, а эта сплетница была еще и старой, и мудрой. И скучала, не имея возможности поделиться с кем-то, а уж когда ее послушать решили, да за хорошие деньги…

Красота, да и только!

Ханна Меннес с удовольствием посплетничала с красивым и почтительным мужчиной, сначала о том, что его интересовало, потом просто о жизни своей непростой, а там разговор и на современные нравы скатился. И дошло до интересующего:

– Ой, вот как сейчас помню: приехал он из Лемберга не один, а с девкой, да красивой такой, рыжей, грудастой, она потом за местного бо-ля-ры-на замуж вышла, имя у него такое еще интересное… Не один…

– Никодим?

– Именно! До чего ж красивая баба была, и дочка старшая вся в нее пошла… Сара, тоже рыжая такая, глазищи зеленющие…

Божедар и уши навострил:

– Рыжая такая? А это не швея ли, в конце улицы, зеленый такой домик? Я навроде видел?

– Нет, что ты, милый! У Сары дом хороший, из камня выстроен, зять ей поставил на месте старого. У нее ж тоже дочь, да одна, вот и она замуж за местного вышла. Матери предлагала с собой уехать, у зятя пожить, да та с места сорваться не решилась.

– За местного?

– Тоже бо-ля-рын, – забавно произнесла мейра сложное для нее слово. – Фамилию его не помню, сложные они у россов.

Божедар подумал минуту.

– А выходила-то как? По вашим обычаям али по нашим? Ей же веру менять надобно было?

– Вроде как по вашим, и веру поменяла она, Сара еще рассказывала, что дочка в церкви крестилась, в той маленькой, которая через улицу.

Богатырю того и надо было.

В ту церковь он и наведался, оттуда и вышел через полтора часа с записью о крещении и венчании. Раба Божия Ева Беккер, дочь Сары Беккер, была крещена именем Евлалия и вышла замуж за боярина Пронского.

Глава 2

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Какое оно – счастье?

Очень хрупкое, словно пыльца на крыльях бабочки.

А еще удивительно цветное, ясное, теплое… Счастье – просыпаться рядом с любимым мужчиной, чувствовать его запах, видеть чуточку сонную улыбку, касаться губами его губ – и замирать, наслаждаясь моментом. Счастье – разговаривать, просто быть рядом с любимым человеком, узнавать его и убеждаться, что полюбила не напрасно.

Счастье, о котором и не мечталось.

А оно пришло, сбылось, протянуло руку и повело за собой. И я каждую секунду его чувствую и летаю, словно на крыльях.

Отец и маменька пришли на второй день, на меня посмотрели, переглянулись – и головой покачали. Любовь, тут понятно все.

Илья и Машенька тоже в палаты царские наведались, Вареньку, правда, с собой не взяли, ну так и не надо покамест, я и их впредь ко мне приходить отговорила. Борю попросила, тот своим приказом Илью со службы на год отставил, для разбора дел семейных.

Илья возмущаться начал, но тут уж и я ему потихоньку объяснила, что беда может быть большая, именно из-за него.

Он не только мой брат, но и Аксиньи, втянуть его куда угодно легко будет, не мне, так ей. А я ведь его выручать кинусь, в стороне не останусь, и Борис тоже…

Илья проникся, но от опасности бегать не пожелал, пришлось и Борису приказать, и отцу надавить – не всегда в атаку идти надобно, иногда выждать полезнее. Так что отправился Илья в рощу к Добряне, там ему и здоровье чуточку поправят, и Божедар обещал его подучить.

На это Илья согласился скрепя сердце.

Мне за брата спокойнее стало. Отец предупрежден, никуда не полезет он, матушка тоже, Илья при деле, Машенька при Вареньке маленькой, да и не нравится ей Аксинья, та хоть что делай – не отзовется невестка. Прабабушка еще осталась, но та сама кого хочешь обидит, а потом забудет да и сверху добавит.

А я тенью скользила за Борисом, стараясь не быть навязчивой, но и не оставлять его одного надолго, особенно там, где злая рука может нанести удар.

После нашей свадьбы… я ожидала много чего.

Взрыва, недовольства, бунта, покушения на убийство…

Не было – ничего!

Только истерики от Любавы и Федора в первый день, а потом… потом как отшептало. Вдовая царица сидела в своих покоях и, как говорил Патриарх, готовилась к отъезду в обитель.

Любава-то!

Да я скорее поверю, что гадюка салатом питаться начнет, чем эта дрянь от власти откажется! Для нее власть над людьми – это все, это жизнь, воздух, кровь в жилах! Маринке все же власть побочно нужна была, ее роскошь больше привлекала, а дела государственные ей скучными почитались. А вот Любаве нравилось во все вникать, в мелочь каждую, она и на заседаниях думы Боярской присутствовала вместо сына, и доклады сама читала, и чего только не делала в той, черной моей жизни. И так легко она от всего откажется?

Не верю я в такое, ждет своего часа, гадюка, ужалить собирается, а только где и когда?

Федор тоже удивил. Ни истерики, ни скандала какого – мимо проходил, ровно как мимо стенки. Смотреть – смотрел, да ведь взгляды – они неуловимые, больше-то и не было ничего. Ни записки какой, ни слова, ни движения – просто взгляд. А смотреть и кошка может, чай, глаза есть. Тут и пожаловаться вроде как не на что.

А вот Аксинья…

Сестра ходила ровно тень серая, платья роскошные, украшения – на трех цариц хватило бы, а вот движения неловкие, неуверенные. И я вижу, боль она прячет.

Федор?

Чего удивительного, в бытность мою он и со мной груб да неловок был, но, видимо, сдерживаться старался. А Аксинье и того не досталось.

Я к ней шаг сделала, так сестра дернулась, ровно от кнута, и ушла быстрее, чем я хоть слово сказать успела. И боярыни за ней следуют неотступно, то Пронские, то Раенские, то еще кто из приспешников Любавиных. Неудивительно, что она так боится… Федор ведь в ней волен, в жизни и смерти, жену у него отобрать не выйдет. А трудно ли так сделать, чтобы ей жизнь кошмаром казалась?

Может, и уже…

Михайла мне на глаза и вовсе не попадался. И пугало меня все это до ужаса.

А сюда еще весточка от Божедара добавилась.

Боярыня Пронская, оказывается, Любаве племянница родная. У матери Любавы, у ведьмы чужеземной, трое детей было, одну-то дочь она как есть народила, она и силу материнскую унаследовала. А вот двое других, как бабушка и сказала, с ритуалом зачаты были, иначе почему они сразу после смертей в семье появлялись?

Может, потому Любаве и на Федора ритуал проводить пришлось? Не смогла б она зачать как обычные люди? Потому у нее один сын и появился? Дочерей не было, никого более не было?

Я не поленилась с чернавками побеседовать, те и рассказали мне, что все верно, незадолго до появления на свет Федора скончался один из царских дядюшек. Да там и не удивился никто, старику уж за семьдесят было, болел он постоянно…

Я бы тоже не удивилась. Но и ежели Любава все это устроила, тоже не удивлюсь. Ей в самый раз чужая смерть была, можно и ускорить ее чуток. Может, потому и Федор-то таким неудельным получился, что жертва стара была да больна? Знать бы мне ответ…

Почему не Борис?

Подобраться к нему не получилось? Или еще какая причина была?

Потом я к мужу пристала, Борис и рассказал мне, что, когда отец на Любаве женился, Борис ее принял плохо, пришлось отцу его отправить отдельно пожить, наместником, в другой город. Аж на два года.

Федька родиться успел, когда Борис домой вернулся.

Любаве просто пришлось брать того, до кого добраться можно было, а через половину Россы за пасынком… Ритуал это, понимать надобно! Тут все значение имеет: и положение звезд, и день, и час, и сил требуется много… не рискнули просто. Взяли того, кто рядом оказался. Так ли это, не ведаю, а похоже выглядит.

И еще один узелок развязался.

Бабушка Агафья в покоях матери Бориса побывала. Прошлась, подумала, пригляделась, принюхалась, иначе и не скажу. И сказала, что нет там ничего черного.

Что бы с государыней ни случилось, не причастна к этому была Любава. Никаким боком.

Борису сразу легче стало. Но решение свое насчет монастыря он отменять не собирался. Пусть едет, зараза, авось в палатах воздух чище будет!

Евлалия Пронская, кстати, во дворец зачастила.

Так-то она Ева, дочь Сары, внучка Инессы, которая еще Ирина Захарьина. И – ведьма?

Я к ней приглядывалась при встречах внимательно. На беседу не звала, рано войну объявлять, не ко времени. А ежели мы с ней сцепимся, ох и полетят перья в разные стороны, и я не уверена, что одолею… нет, не так даже!

И не такую я на клочья порву и сама сдохну, на шее ее зубы сомкнув, да разве в ней дело? Тут все серьезнее и страшнее будет.

Почему она Бориса убила?

Почему Борис ее к себе подпустил?

Хотя второе и понятно как раз, боярыня же, и знакомая, и видел он ее не раз, чего б не подойти с вопросом? Он опасности и не ждал, не ждал удара. Но и Боря не тюфяк какой, он воин и тренируется каждый день по часу, упражнения с клинком делает. А удар нанести позволил, да не в спину, в грудь! Почему перехватить не успел? Замешкался али еще причина какая была? Нет ответа покамест. А вот оружие ведьмовское меня заинтересовало.

Нарисовала я его, как смогла, прабабушке отдала, та рисунок передала Божедару, обещал богатырь разузнать, что да как. Это ведь не секира какая, не алебарда, у такого оружия своя дорога, кровью политая. Это для убийц оружие, и странно мне, как оно у ведьмы оказалось?

Или мать ее чем-то таким промышляла?

А зачем ведьме клинок? У нее другое на уме, я вот тоже на силу свою полагаюсь больше, чем на руки-ноги, я не рукой врага отталкивала – силой хлестнула, ослепила бы на пару минут, или мягче – глаза отвела да увернулась.

Откуда этот клинок?

Часть вопросов разрешилась, но появлялись новые. Свербели безжалостно, требовали ответа.

И его придется найти ДО того, как нас ударят. Потому что я могу и не отразить этот удар, и цена моего незнания страшной будет. Что – моя жизнь? Тут вся Росса на весы положена…

Жива-матушка, помоги!

* * *

– Ева, помоги, деточка! Люблю я его!

Евлалия на свекровь покосилась чуточку презрительно, вздохнула незаметно.

Любит-любит… уж какого она за год стрельца-то любит? Пожалуй что… первого? Как нашла себе боярыня Степанида в том году радость малую, так и продолжается по сей день. Странно даже…

Кому другому боярыня Степанида строгой казалась да неприступной, а вот Евлалия точно знала: падка боярыня на молодых мужчин. Ненасытна она, нетерпелива, до утех плотских жадна́, что кошка мартовская. В молодости, поди, всех конюхов перещупала, со всеми перевалялась, ну тогда она и моложе была! А возраст-то уже берет свое.

И смотрится уже боярыня не красавицей-девицей, сколь притираний на себя не намажь, а возраст не скроешь! И не каждый мужчина на красу такую позарится! А и позарится, так… мужчины же!

Равновесие такое, женщина с кем угодно может в постель лечь, да не с каждым мужчиной тому порадуется. А мужчины хоть и получают свое каждый раз, да вот не с каждой женщиной смогут они в кровать лечь! Ох, не с каждой!

Притирания боярыне надобны, которые молодость возвращают. А еще – зелья дурманные. Выбирает-то она себе парней молодых, эти на все способны, а вот чтобы в постель со старухой лечь… тут им немного голову и затуманивает, опосля таких зелий и корова за королеву покажется.

– Так чего тебе дать? Зелья дурманного?

– Приворотного, да и побольше! Евочка!

Ведьме только вздохнуть и оставалось.

– Зелье я дам тебе, то не беда. А только… кого ты приворожить-то задумала?

– Андрея. Ветлицкого.

Застонала Ева сквозь зубы стиснутые. Ну… свекровушка! Ну, головушка… ты бы еще кого себе нашла, помоложе!

Андрюха, боярина Ветлицкого младший сын, двадцати двух лет от роду, красавец писаный, кудри золотые, глаза голубые, хоть ты его в красный угол ставь да любуйся всласть!

– Заподозрят неладное!

– Хочу, чтоб моим он был!

Еве со свекровкой не с руки было ссориться, а все ж отговорить она ее попробовала. Куда там! Уперлась боярыня Степанида, не своротишь!

А только и Ева о смерти прабабки своей не раз слышала, и ладно б одной прабабки! Инес хорошо рассказывала, что с ведьмами монахи-то делают!

По-своему решила Ева:

– Зелье я дам тебе. Но подливать его раз в десять дней надобно будет, поняла?

– А…

– Когда за полгода любовь ваша не остынет, о чем сильнее подумаю. А покамест спасибо скажи за то, что делаю!

– С-спасибо!

Шипела свекровушка, что змея в кустах, да Еву таким не проймешь, она и сама шипеть горазда.

– Пош-шалуйс-ста.

Поняла боярыня Степанида, что не выпросит большего, вздохнула горестно:

– А через полгода – обещаешь?

– Слово даю. Когда и правда он тебе надобен, сварю я тебе зелье сильное, просто нет у меня сейчас омелы сильной, да и заманихи чуть осталось. Вот в июне соберу омелу[5], тогда и…

Это боярыня Степанида понимала, покивала даже:

– Хорошо, Евушка. Только не забудь обо мне, лапушка!

– Не забуду, матушка Степанида. Никак не забуду.

– Благодарствую, доченька.

Ушла боярыня и зелье унесла…

Ева ее проводила, дверью шарахнула раздраженно. Доченька! Слово царапнуло, разозлило неприятно, пора, пора бы уж самой ей ребеночком мужа порадовать! Ан… ждать приходится ради интриг теткиных! Ежели не закончит она их в этом году, Ева с ней серьезно говорить будет.

Пора ей наследницу ро́дить, чтобы Книгу в свой срок передать!

Пора.

* * *

– Едут, государь! Мощи едут!

Борис, который уж и думать обо всем забыл, на патриарха покосился недоуменно:

– Мощи, владыка?

– Мощи святого Сааввы! Истерман их купил да и нам отослал, по случаю! Есть же польза от иноземца, мы бы вовек не сторговались, да и грех это великий…

Устя язычок прикусила, чтобы не съязвить. Значит, мощами торговать – грех великий, а когда их для тебя кто другой купит, так и ничего страшного, можно так? Ой как интересно-то!

Промолчала.

Борис заместо нее спросил:

– Макарий, так что далее? В какой монастырь ты их определить желаешь? В который храм?

Владыка задумался.

– Государь, я так думал, хорошо бы, когда сначала они в столице остались. Ненадолго хоть, чтобы приложились все желающие. Святой ведь… может, и ты снизойдешь?

Борис отказываться не стал:

– Хорошо же. Готовь встречу, Макарий, а мы уж с супругой, как положено, помолимся… Верно, Устёна?

Устинья глаза долу опустила.

– Как ты скажешь, государь, так и до́лжно быть.

Патриарх с одобрением покосился.

Покамест царицу оценивал он положительно. И скромна, и тиха, и скандала никто не видел от нее. Разве что боярыню Пронскую, Степаниду, к себе вызвала да поговорила жестко, ну так той и на пользу пошло. Все орать меньше стала баба вздорная, а то ведь не затыкалась ни на час, чувствовала безнаказанность свою. А сейчас присмирела… Надолго ли?

Бог весть.

Понимал Макарий, что сейчас на бабской половине палат передел власти происходит, такой же жестокий, как война, но вмешиваться не собирался. И Любава родня ему, и за Устинью Борис вступится, Макарию все одно несладко будет. Лучше подождет он в сторонке, покамест победитель определится.

И так уж Любава шипела, просила Устинью придержать, да куда там!

– На тебя, государыня, теперь весь народ смотрит. Помни о том, будь кроткой и благочестивой, пример подавай честным женам и дочерям.

– Благослови, владыка.

Макарий и благословил. И еще раз порадовался.

Марина-то и слушать не стала бы его лишний раз. Рявкнула, фыркнула бы, своими делами занялась. И поди тронь ее! Царица как-никак.

А эта покорна и благочестива, тиха и спокойна, по терему ходит глаза долу, разве что супруга надолго не оставляет, ну и то понятно – молодожены.

– Когда мощи ждать?

– Дней через десять, владыка.

– Распорядись все подготовить, Макарий. Сначала мы с супругой посмотрим и ты, мало ли что там иноземцы утворить могли, не было б прилюдного конфуза. Потом и на площади те мощи выставим.

Макарий бороду огладил, кивнул:

– Мудр ты, государь. И то, что там иноземцы понимают в истинном благочестии… тьфу у них, а не вера! И клирики их в Роме, говорят, погаными делами занимаются. Так и сделаем, спервоначала в палаты твои все доставим, потом уж на площадь выставим.

– Вот и ладно, Макарий.

Владыка на государя посмотрел да и откланялся. Чего ему молодых смущать? Видно же, хорошо им друг с другом, тепло, уютно… Пойти помолиться, что ли? Чтобы и деток их успел он окрестить…

* * *

Не было б этого разговора, да подслушала Устинья двух девок-чернавок, которые орешки щелкали, болтали весело.

– …опять белья недостача, а Степанида ходит, как и ничего.

– А что ей, когда царица Любава ей все простит, хоть ты горстями воруй? Хоть белье, хоть подсвечники, как в том году…

– Да, Любава. Хоть и женился государь наново, на Устинье Алексеевне, а все одно, не поменялось ничего.

– А что Устинья? Думаешь, даст ей эта гадюка хоть что сделать? Да никогда!

– Ты про царицу-то поосторожнее, сама понимаешь, она и язык вырвет.

Девчонки огляделись, поскучнели, потом одна из них итог подвела:

– Да… как была Любава государыней, так и останется, пасынок погневается да простит, а эта… ну и пусть себе за мужем хвостом ходит, хоть при деле каком будет, а не как та… рунайка.

Устя бы и дальше послушала, да мимо ее уголка укромного девицы уж прошли, а за ними бежать да расспрашивать ни к чему. Но выводы она сделала и боярыню Пронскую к себе позвала.

Та пришла, руки на груди сложила, воззрилась неуступчиво.

Устинья ее ожиданий не обманула, улыбнулась, как в монастыре научилась у матушки-настоятельницы. Та и не таких обламывала, попади ей Степанида, так уползла б до мяса ощипанной, навек про улыбку забыла.

– Поздорову ли, боярыня?

– Благодарствую, государыня, здорова я.

– А в палатах государевых, тебе вверенных, как дела обстоят, боярыня?

– И тут благополучно все, государыня.

– Да неужто? – Устинья удивилась, брови подняла. – Как так благополучно, когда в кладовых недостача, вечор девка руку на поварне обварила, а в горнице стекло ветром вышибло. Хотя и не ветер это, а царевич подсвечником кинул?

Боярыня нахмурилась еще сильнее.

– Так решено уж все, государыня.

– Адам Козельский никого не лечил.

– Так чего его к каждой дергать? Замотали руку – и не жалуется уже.

– Стекло вставили, знаю я. А с недостачей что?

Степанида замялась.

Про недостачу ей ведомо было, но вот откуда что Устинья узнала?

Устя нахмурилась, головой покачала:

– Вот что, боярыня. Ты мне книги хозяйственные принеси сей же час, посмотреть хочу, кто и сколько ворует. И девку сенную чтобы сей же час Адам осмотрел.

Степанида брови сдвинула:

– Так книги хозяйственные у государыни Любавы… государыня.

Устя улыбнулась вовсе уж по-гадючьи.

– Вот и понимаешь ты все хорошо, боярыня. Государыня Любава в монастырь собирается, не возьмет она с собой книги, незачем они ей там. А я остаюсь. И ты остаешься, когда не найду я никаких пропаж. Знаю, Марина этим не занималась, ну так я руки приложу, не побрезгую. И к белью приложу, и к подсвечникам, так, к примеру…[6]

Степанида аж выдохнула, а что тут скажешь? Вот же, стоит зараза и глазищами своими смотрит, серо-зелеными, и улыбочка у нее такая… все она понимает, только вслух не произносит.

Зашипела боярыня, ровно кубло гадючье:

– Хорош-ш-ш-шо, гос-с-сударыня, сей же час-с-с-с все исполню.

– Да про девку не забудь. Поговорила я с Адамом, не против он. Пусть к нему обращаются все пострадавшие, государь ему и помощника второго нанять разрешил.

– Да, гос-с-с-сударыня.

– Иди себе, боярыня, а книги предоставь немедленно!

Устя дождалась, пока за боярыней дверь закрылась, и в окно посмотрела.

Там ветер обледенелые ветки раскачивал, тяжко, тоскливо…

Она такой же веткой в гнездо гадюк сунула, пошерудила там… авось и цапнут раньше времени? Чует душа неладное, ох чует!

Жива-матушка, помоги!

* * *

Анфиса Утятьева все действия свои на три шага вперед продумывала. И других она сильно за такое поведение уважала, вот ту же Устинью Заболоцкую.

Тихоня-то она, понятно, а как развернулась? Поди ж ты!

Все на царевича охотились, а она – на царя, и поймала ведь, да еще, считай, врагов и нет у нее.

Данилова Марфа в монастыре, но с ней просто беда приключилась, там Устинья не виновата. Орлова и Васильева ею от смерти спасены, Мышкина… ту в монастырь далекий отправили, так она рада до беспамятства, что не казнили.

Сама же Анфиса замуж выходит в скором времени, за Аникиту Репьева.

Дождался ее парень, Анфиса ему на грудь пала, от счастья заплакала, все у них и сложилось.

А то как же?

Федор – понятно, но покамест она в палатах царских была, она Аниките записочки писала исправно, в любви своей признавалась, вот и боярич ее ждал.

Дождался.

Свадьба на Красную горку и будет как раз, а сейчас Анфиса на Лембергскую улицу направлялась. Травница там живет, да такие притирания делает, такие отвары… Анфиса не раз уж у нее все покупала. Красота – она ж не сама по себе возникает и прибавляется, за ней ухаживать надо, долго да тщательно.

Вот Анфиса и старалась.

С травами в баню ходила, с травами волосы мыла, лицо и тело мазями натирала – пропусти день, мигом гадкие веснушки появятся, даже осенью они Анфису мучают… тайна страшная, ну так что поделать, если коса у нее золотая, да ближе к рыжине. Вот и проскакивают пятнышки противные!

Не место боярышне на Лембергской улице, ну так Анфиса и оделась просто, косу под платок темный убрала, чернавку доверенную с собой взяла, лицо накрасила так, чтобы не узнать ее сразу было, возок у трактира оставила…

До лавки травницы дойти не успела она – чужой возок пролетел, снегом подтаявшим обдал боярышню, та едва лицо прикрыть успела.

А возок у лавки остановился, и из него боярыня Пронская вышла. Не Степанида, а невестка ее, ту Анфиса тоже знала. В палатах царских видывала.

Не частая она там гостья, но захаживала, да не к свекровке своей, а к государыне, Анфисе еще тогда интересно было, чего ей надобно, а сейчас и вдвойне.

Как тут устоять да не подслушать?

Анфиса знала, стоит ей в лавку войти, сразу колокольчик над дверцей брякнет, ее услышат. Так можно и не входить ведь, на то и окна, чтобы под ними подслушивать?

И то ей ведомо, что травница задыхается время от времени, ей свежий воздух надобен, одно из окон обязательно она приотворенным держит. Анфиса и подошла к лавке вплотную, под одно окно зашла – тихо, под вторым прислушалась…

– …не отходит от него.

– От меня тебе что надобно? Яда какого?

– Нет, травить ее не ко времени, Борис от ярости обезумеет, всех снесет. Ритуал надобен, Аксинья затяжелеть должна.

Анфиса уши навострила. Одну Аксинью знала она, а ритуал?

– Правила ты знаешь, человек родной с ней крови надобен.

– Аш-ш-ш! Брат ее подойдет? Отец и мать не так на подъем легки, а брата выманить несложно будет.

– Вполне себе подойдет, только до новолуния нам бы управиться.

– Новолуние…

– Через пятнадцать дней. Совсем ты не следишь ни за чем.

– У меня ты есть, матушка.

– Не вечная я, скоро уж пора мне настанет, дар передавать надобно будет.

– Только слово молви, матушка.

Далее Анфиса и не слушала. Отползала так тихо, что снежинка не шелохнулась, не скрипнула под сапожком. А в голове другое билось.

Ежели узнают…

Ежели…

И еще одна мысль ей пришла. А ведь когда расскажет она это Устинье… Можно ли?

Чего ж нельзя? Слова – они слова и есть, а что царица сделает – пусть сама решает. Ей же, Анфисе, от того только выгода великая будет. И рассказывать Устинье надобно, не кому другому.

Как ни странно, Анфиса Устинью уважать начала после отбора. Щучка акулу завсегда уважать будет, когда уплыть сможет. Теперь дело за малым – пройти в палаты государевы да с царицей увидеться… а и не страшно, ей Аникита поможет. Скажет она ему, что Устинью на свадьбу пригласить желает, авось не откажет он невесте?

С тем Анфиса и выбралась с Лембергской улицы незамеченной. Повезло ей, жива осталась.

* * *

Аксинья на Михайлу посмотрела злобно, как на врага лютого.

А что ж? Когда б не он, злодей проклятый, разве б она за Федора замуж вышла? Да никогда! Михайла, дрянь такая, и Устинья дрянь… и убить их обоих мало! Устьку особенно!

Аксинья-то на другое рассчитывала, что выйдет она замуж за царевича, старшую сестру к себе возьмет, и помыкать ей будет, и гонять то туда, то сюда… а она за царя замуж вышла!