Устинья. Предназначение

Любава аж зубами заскрежетала.

Уел, мерзавец! Не скажешь ведь, что Феде та Аксинья – замена жалкая…

– Устинья Алексеевна зато была, а ведь сестра она Аксинье, Феденьке свояченица.

– А-а… ну, когда о государыне Устинье Алексеевне речь, так верно все, была она, только беспокоить не велено, почивают они с супругом.

Егор Иванович издевался в удовольствие. Ух, не любил он государыню Любаву, его б воля – гнал бы он ту девку со двора во времена оны, плетьми гнал! Отца опутала, теперь до сына добирается, паразитка… Ужо он ее! Хоть словами, когда за кнут взяться не дозволено.

– Государыне?!

И так это прозвучало – гадюка б прошипела ласковее. Любава глазами в боярина впилась: хитер гад да умен, не оговорится он так просто, а значит… что?!

– За супругу свою я отвечу, Егор Иванович. – Борис тихо говорил, да отчетливо.

Любава развернулась, вскрикнула невольно от отчаяния, руку ко рту подняла.

Стоят перед ней двое, за руки держатся и смотрят так… Не соврали языки змеиные, ни словечка лжи не прошипели. Сразу видно, муж и жена это.

Борис плечи расправил, смотрит соколом… Вот ради этого и хотела Любава, чтобы Устинья Федору досталась, и лучше бы нетронутой. Так бы она всю силу мальчику отдала, помогла бы матушка, а сейчас уж, и случись меж ними чего, не достанется Феденьке ни единой искорки.

Сразу видно – все в Бориса влилось, да по доброй воле, да от всей души… дуры влюбленной!

Не смотрят так на супруга, только на любимого такой взгляд бывает, светлый, ясный, сияющий. И видно Любаве, что от Устиньи ровно облачко серебристое тянется, Бориса окутывает, лечит, ласкает… Все, что Маринка из него выпила, ему теперь втрое вернулось.

И Борис на супругу смотрит с любовью. Может, и сам не понял он, а только не похоть в его взгляде, как с Маринкой было, – любовь. Желание защитить, уберечь, собой закрыть – считай, один шаг ему до осознания остался, легко он его сделает.

Теперь Феде и надеяться не на что. И ритуал не поможет. Ежели б хоть не любили они, не была та любовь взаимной… бесполезно. Таким-то все колдовство побивается. Не получит от Устиньи Федя ничего, хуже яда для него теперь эта девка.

Как же…

Любава и сказать ничего не успела, за ее спиной хрип раздался:

– Супругу?! С-супругу?!

Федор по стене оседал, и лицо у него черное было от прилившей дурной крови. Только в этот раз Устинью ему на помощь и не потянуло ничуточки, она только вторую руку на запястье мужа положила, Борису улыбнулась:

– Может, Адама пригласить, любый мой? Пусть посмотрит молодожена, не хватил бы его удар… с маменькой вместе?

Эти слова для Любавы последней каплей оказались. Не привыкла она к такому-то… свиньей дикой завизжала:

– ГАДИНА!!! Предательница, ненавижу тебя, стерва такая подлая…

Борис брови сдвинул, но Устя и слушать не стала, и ругаться тоже.

– Не надо, не гневайся, Боренька, больной она человек, мачеху твою бы к людям знающим…

– В монастырь Оскольский, – тихо-тихо подсказал боярин Пущин, и Устя за ним громко уж повторила[3].

Борис и спорить не стал, мачеха ему всегда поперек шерсти была, а тут сама и подставилась, как случаем не воспользоваться?

– Как скажешь, милая. Адам, наконец-то! Помощь окажи моей мачехе и брату единокровному, сам видишь, нервы у них шалят. А ты, боярин, патриарху скажи, пусть в монастырь отпишет, все ж царица к ним поедет, не чернавка какая, пусть приготовят все честь по чести.

Этого уж вконец не выдержала Любава, такое завизжала черное, что, когда б Адам Козельский ей в рот не влил ложку опиума, стекла б трескаться начали от чувства ее.

Федор так на полу и сидел. И видела Устя, что ночь с Аксиньей ему на пользу пошла, он ровно более цельным стал, спокойным… только теперь уж не стал, а был. Много из него дурной желчи выплеснулось, лицо все багровое, глаза навыкате, на шее жилы вздулись – дотронуться страшно, чудится, лопнут сейчас и из них не кровь – желчь брызнет черная, ядовитая.

– Устя…

То ли крик, то ли стон… Устя на него смотрела через сияние любви своей, и каким же Федор ей ничтожным казался.

– Я мужа своего люблю, Федя.

Вспомнил Федор их разговор – и по горнице вой звериный разнесся. Может, и кинулся бы али сказал чего, да Адам и до него со своей склянкой добрался, влил и ему ложку. Такой дозой опиума быка уложить можно было, так что и Федор поплыл, расслабился.

– Нехорошо такое людям видеть, – боярин Пущин головой покачал. – Давай, государь, я его к супруге под бочок отнесу, пусть она о нем и заботится. Да и вдовую государыню хорошо бы покамест чьим заботам поручить, неладно с ней, сильно неладно.

Борис и сам это видел.

– Макария прикажи позвать, Егор Иванович. И пусть боярыня Пронская за государыней приглядит, авось опамятуется мачеха моя. Разошлись, ишь ты… Устя моя им не по нраву!

Егор Иванович только поклонился, а слова свои прикусил тщательно, чтобы наружу не вылезли.

Не по нраву, государь? Ошибаешься ты, да и сам то поймешь скоро. Федор ее любит, а у царицы планы на супругу твою были, правильно ты гадину эту из дворца, наконец, убираешь, раньше надобно бы, ну так хорошее дело никогда сделать не поздно.

И подальше ее, и в монастырь, там настоятельница – родня Егора Ивановича по матушке, не откажет авось родственнику. Не вырвется оттуда змеица подколодная, не ужалит, матушка Матрена за ней в тридцать глаз следить будет!

А и поделом ей, гадине!

* * *

Борис хотел делами государственными заняться, Боярскую думу созвать… да и звать-то не надобно, считай, все в палатах государевых оставались после пира вчерашнего. Но и Устю от себя отпускать не хотелось ему.

Устинья сама решила:

– Боренька, когда дозволишь, ты бы делами занялся, а я за ширмой посидела, рядышком.

– Скучно тебе, поди, будет, Устёна?

– А я книжку возьму с собой, почитаю немного, вот время и пройдет.

Борис и сомневаться не стал.

– Когда так… пойдем, выберешь себе книгу, да и посидишь. Не хочу я с тобой разлучаться, даже ненадолго.

Устя к мужу прижалась, улыбнулась ему ласково. О причине говорить не стала, ни к чему. А просто все. Сейчас Борис от ее силы все получает, ровно пуповина между ними. Первая ее кровь связала мужчину и женщину, и она что может – все ему отдает. Оттого и хорошо ему, он восстанавливается.

Оттого и ей хорошо – не тянут из нее жилы, все по доброй воле она отдает, все с радостью, не так, как с Федором. А добром отданная сила втрое прибывает.

И… оказывается, не врали в монастыре бабы. Сладко это, когда с любимым и единственным, по-настоящему хорошо, и звезды днем увидеть можно.

Устя чуть покраснела, вечера ей дождаться тяжко будет, а потом Борис ей библиотеку показал.

– Выбирай, что пожелаешь…

Устя вдоль полок прошлась, на лембергском книгу выбрала, пьесы из новых, в монастыре таких точно не было. На мужа посмотрела:

– Можно?

– Ты на лембергском читаешь, Устёна?

– На лембергском, франконском, джерманском, ромский знаю, латынский, вот с грекским хуже всего покамест, читать на нем сложно мне, разговаривать тоже с трудом могу.

– Да ты у меня сокровище настоящее! Отец тебя обучать приказал?

– Илюшке учителей нанимали, а я подслушивала, сама повторяла, нравится мне учиться. – Устя улыбнулась стеснительно. – Языки учить несложно, интересные они.

– Наших детей учить будешь?

Устя вся покраснела, от ушей до кончиков пальцев ног горячая волна пролилась.

Детей…

А ведь и правда, от любви дети и случаются, и сейчас об этом особенно ясно думалось, когда узнала она, что такое любовь, что такое счастье…

– Буду, Боренька, буду…

– Пойдем тогда, радость моя. Покамест бояре соберутся, я тебя как раз устроить успею поудобнее.

Устя и не возражала.

Главное – поближе к мужу быть. И…

– Не снимай коловрат, родной мой! Жизнью своей прошу – не снимай.

Боря в глаза серые посмотрел, кивнул:

– Если только с головой снимут. Слово даю.

И Устя выдохнула, чуточку легче стало ей. Словно облако рассеялось над головой.

– Идем, Боренька.

* * *

Аксинья на кровати сидела, плакала тихонько.

Больно было и снаружи, тело все болело, но и душа болела, ее ровно судорогой сводило. Тоскливо, тошно, тяжко ей… Почему так?

Когда Федора ровно мешок внесли да на кровать сгрузили, Аксинья и не поняла сразу, что случилось. Только осознала – неладно что-то.

– А… что?..

Вопрос и тот задать не смогла, Адам Козельский замешательство ее понял, сам ответил:

– Когда царевич о свадьбе брата узнал, в буйство впал, пришлось его зельем сонным напоить. Как очнется, пить ему давать надобно, я кувшин оставлю и помощника еще пришлю. И выходить ему покамест нельзя, государь огневался, приказал брату у себя побыть.

Аксинья про свадьбу услышала, головой замотала, с трудом слова осознавала она. А все ж новость-то какая! Даже равнодушие ее не выдержало.

– Государь… женился?

– На сестре твоей, Устинье Алексеевне Заболоцкой. Государыня Устинья теперь у нас. – Адам, который Аксинью еще с первой встречи на ярмарке недолюбливал, щадить бабу не стал, резанул наотмашь, как хороший лекарь и должен. – Сегодня и обвенчались на заре.

И привычно полез за склянкой с опием, когда взвыла уже и Аксинья, забилась в истерике, едва мужа своего законного с кровати не снесла.

– Устька… гадина!!! НЕНАВИЖУ!!!

Да что ж с ними такое-то?

Придется помощника в покоях царевичевых оставить, пусть и мужа отпаивает, и жену… чего их разобрало-то так? Женился Борис – так что же? У них позволения не спросил, вот ведь еще чего не хватало государю! Нет бы порадоваться, что двое людей счастье свое нашли…

Ладно-ладно, знает Адам про чувства Федора, про них, почитай, весь дворец знал, ну так ты ж на другой женился, чего тебе еще надобно? Чтобы о тебе вздыхали всю жизнь?

И за брата бы порадовался, уж рядом с государыней Мариной Устинья Алексеевна – сокровище истинное, ровно алмаз драгоценный, хорошо, что разглядел ее государь. А ты…

Все вы! Ни радости, ни понимания, только злоба наружу лезет ошметьями грязными, ядовитыми.

Какая родня-то бывает гадкая! Смотреть на них и то с души воротит!

* * *

Заседание думы Боярской быстро началось, Устя едва за ширмой устроиться успела. Распорядился Борис, ей кресло поставили удобное, на столик рядом кувшин с водой принесли, заедки разные, орешки да сладости… Устя книгу открыла, но не пьесы ее внимание занимали. Тут перед глазами куда как интереснее действие разыгрывается.

Бояре собирались, шушукались, кому уж донесли о свадьбе государевой, кому не успели еще насплетничать, но Борис и сам тянуть не стал:

– Поздравьте меня, мужи честны́е. Сегодня на рассвете повенчались мы с Устиньей Заболоцкой, царица у меня теперь есть.

Тишина повисла.

Переглядывались бояре, думали, и не все о добром, о хорошем. Молчали… ждали, кто первый рот откроет. Оказалось – боярин Мышкин:

– Не любо, государь! Взял ты девку худородную, да еще, говорят, больную – к чему? Была уж одна такая… Не любо нам!

Когда б не открыл Фома рот, может, и сложилось бы иначе. А только крепко Мышкина в последнее время не любили, мигом укорот дали!

– Помолчи, отродье змеиное! – Боярин Орлов спускать отравление дочери никому не собирался. Да и государю благодарен был, и Устинье тоже… – Здорова боярышня, и деток крепких государю ро́дит! Лекарь ее осматривал, как и всех невест… гхм! Когда пировать-то будем, государь?

– Сегодня и будем, Кирилл Павлович, чего тянуть? Всех вас, бояре, на пир приглашаю, рад буду.

– И то! – Боярин Васильев опомнился да подхватил речь: – Совет да любовь, государь, кого б ни выбрал ты, а мы, слуги твои верные, тебя завсегда поддержим.

– Хорошо сказано, – боярин Пущин посохом об пол треснул. – Любо!

– А и то! – Боярин Репьев присутствующих обвел добрым взглядом, ласковым таким, в котором дыба заскрипела да железо каленое звякнуло. – Все мы боярышню видели, все одобрили. Хорошо ты, государь, выбрал. А вот что пир не устроил, мы попомним еще, «горько» не кричали, невесту не продавали… Непорядок!

Устя за ширмой к глазку приникла, на бояр смотрела, отмечала, кто за них, кто против.

На боярина Раенского посмотрела. Сидит Платон Раенский, ровно слив незрелых наелся. И живот у него крутит, и бежать бы ему, и нельзя, и тошно ему все слушать…

Оно и понятно, сегодня все планы их рухнули.

А вот боярин Пронский спокоен, не волнует его происходящее, сидит, разве что не позевывает. У него взрослых дочерей нет, ему и не важно, на ком государь женился.

Хм-м-м-м?

Так что же с супругой его неладно? Отчего получилось так? Вроде и не первый год женаты они, а детишек нет? Странно это…

Устя смотрела, бояре разговоры вели, потом Боря отпустил всех, часа два уж прошло, ширму в сторону отодвинул.

– Не утомилась, радость моя?

– Что ты, Боря! Интересно очень. И книжка тоже интересная… Ты еще мне так посидеть позволишь?

– Обещаю, Устёна, сиди, когда интересно.

– А спросить у тебя можно кое-что? Боярин Изместьев за что на тебя обижен? Вижу я, недоволен он, а что не так, и не пойму…

– Это давняя история, не на меня он обижен, на отца, а мне по старой памяти откликается…

Боря рассказывал, а сам думал, что повезло ему.

Марине он и не говорил о таком, и не волновало ее ничего, кроме самой Марины. То о внешности своей говорила она, то о нарядах, то в кровать тащила его.

А вот так, чтобы поговорить, чтобы тепло и хорошо ему рядом с женщиной было…

Никогда с ним такого не случалось, так что Борис просто радовался. Повезло ему с супругой, с ней не только в кровати хорошо, с ней и поговорить есть о чем, не просто она слушает – вникает, вопросы задает, и неглупые. Видно, не просто так сидела, орехи щелкала – слушала и думала.

Устёнушка…

* * *

Покамест пировали бояре, в покоях царицыных темно было, неладно да неласково. Все там собрались, кто к Любаве отношение имел, вся родня ее. Первой царица высказалась:

– Не прощу Бориске, не спущу ему! Такое у Феденьки отнять, это, считай, десять лет жизни сыночку моему отрезать! Помоги, сестричка!

Ведьма подумала, головой качнула:

– Покамест не надобно делать ничего.

– Как не надо?! – Любаву аж на кровати подбросило.

– А что ты сделать можешь? Даже когда изведешь ты пасынка, Устинью уж Федору не отдашь, позабавиться разве что. А силы от нее никакой не прибудет, поздно, все она другому отдает. Не будет Бориса, пусть его, но и Федьку привязать наново не получится.

– Совсем не получится? А Книга…

– Любава, ты меня и не слышишь ровно. Пируют сейчас бояре, а я подглядела, удалось мне царицу увидеть. Поздно, все поздно, Борису она все отдала по доброй воле, не будет его – выгорит баба, да и только. Что хочешь ты с ней делай, к Борису она себя привязала по любви, по доброй воле и намертво. Одна жизнь у них теперь на двоих, даже более того, все она сделает, чтобы его поддержать, собой пожертвует. Любит она его. Убить ты ее можешь, а пользы не будет.

– Пусть хоть так! Хоть душа моя успокоится!

– А когда так, чего нам торопиться? Сама подумай, скоро уж подарочек для пасынка твоего приедет, и он загнется, и треть Россы с ним – чего тебе еще надобно?

– Чтобы не просто сдох Борька, давно придавить надо было его, а чтобы еще помучился поболее!

Ведьма словам этим не удивилась, давно знала она, что государыня своего пасынка ненавидит люто, исступленно. За что? А за все и разом, только скрывает это хорошо.

– К примеру, могу я так сделать, чтобы болезнь ни его, ни бабу его не минула. Но это уж потом, когда болеть начнут, сама понимаешь, тут хоть на ведьм и не охотятся, а только не помилуют. Нет, не пощадят. А государь не свинопас какой, найдется кому разглядеть, подметить.

Любава о том знала, кивнула нехотя:

– Хорошо, сестрица, подожду я, сколько понадобится.

– Вот и подожди, ходи да улыбайся, месть – блюдо лакомое, которое холодным кушают, сама про то ведаешь.

– А монастырь…

– Нет, сестрица, тебе и правда злость в голову ударила. Кто тебя в монастырь отправит, когда Борьки в живых не будет? Потяни время, а там и сложится все…

Любава зубами заскрежетала, а крыть-то и нечем, во всем сестра права, куда ни кинь. И о Борисе права она, и об Устинье, а только как же обидно-то! Когда сопля какая-то все ее планы порушила, а Любава вместо того, чтобы по щекам ее отхлестать да за косу оттаскать, еще и терпеть будет, и улыбаться…

ГАДИНА!!!

НЕНАВИЖУ!!!

И так явственно это на лице ее отразилось, что поморщились присутствующие.

– Вытерпишь ли, сестрица?

Собралась Любава с духом, лицо руками потерла, глаза решимостью сверкнули ледяной, и было в ней обещание мучений страшных для ослушников.

– Недолго уж осталось, вытерплю…

* * *

Божедар на лембергской улице никогда не бывал, нечего там богатырю делать было. Нужны ему были те иноземцы триста лет в обед. Тьфу на них.

Грязные они, развратные, одеваются не пойми во что, то вши у них, то блохи, то болезни какие… Блох так вообще принято ловить и дарить друг другу в знак симпатии… Тьфу, облизяны заморские![4]

А вот пришлось – и явился для начала в трактир, кашу покушать, сплетни послушать.

Трактир богатырю не понравился.

Не то беда, что грязно, оно и в других-то трактирах так, а сделано все не по-людски. Вместо скамеек – табуреты, столы неудобные… Понятно, придирался богатырь, просто раздражало его все. Но где еще ему нужное разузнать?

Трактирщик пришел, Божедар ему мяса и вина заказал, серебряную монету на стол положил. Пузан в улыбке расплылся, полотенцем грязным стол обмахнул, так там еще больше мусора стало.

– Минуточку обожди, мейр, сейчас все готово будет!

Ждать чуть дольше пришлось, зато служанка, которая заказ принесла, едва из грязной рубахи с вырезом не вываливалась, всеми своими чумазыми богатствами. Богатыря чуть не стошнило, он-то раз в неделю обязательно в баньку, а эти ж не моются, немтыри! Выльют ароматную воду на платок – и протираются, какая тут чистота?

Воняет, аж мухи на лету падают.

Но богатырь внешне ничего не показал, вторая монетка за корсаж скользнула, подавальщица сразу заулыбалась так, что едва масло с лица не закапало.

– Чего мейр еще изволит?

Ясно, на что она намекает, только Божедару такое не надобно. Но…

– Не до радостей мне, красавица. Ты присядь, вина со мной выпей, не заругается хозяин твой?

– Не заругается. – Девка вина в кружку щедрой рукой плеснула, напротив села, грудь на столе разместила, как на блюде, на Божедара в упор поглядела. – Никак, беда у тебя?

– Не так чтобы беда, но и не радость. Сестра у меня… есть. Сбежала она недавно с иноземцем, вроде как, сказали, на Ладоге ее видели.

– Ох ты! А ты за ними, значит?

– А то как же? Это ж сестра моя, младшая, когда все хорошо у них да обвенчались честь по чести, пусть живут. А ежели блуд какой или бьет ее этот иноземец?

Это девушке было понятно. Она закивала и задумалась.

– Ох… я и не знаю, что сказать-то тебе… вроде как ни о чем таком я не слышала.

– А может, еще у кого узнать можно? Знаешь ведь, есть такие сплетницы, которые весь день сидят – уши за окно вывесят да языком молотят? Я бы с такими поговорил, а тебе б за помощь серебра перепало, когда ты меня сведешь?

Подавальщица подумала пару минут, но что она теряла? Дело оказалось легким и выгодным, нескольких сплетников она отлично знала, да все знали, от кого лучше спрятаться, чтобы на зубок не попасть, чего б и не посоветовать хорошему человеку да за хорошие деньги?

– Пойдем, я тебя к одной бабе свожу. Когда она не знает о сестре твоей, возвращайся, еще я тебя с другими сведу.

– Благодарствую, красавица.

Благодарность была подкреплена еще одной монетой, и девушка решила, что ей клиент нравится. Она бы и в кровати с ним не отказалась поваляться, но ладно уж! Тут и делать ничего, считай, не надо, а деньги платят! Красота!

* * *

– Матушка!!!

Не зря Любава рядом с сыном сидела, как только он в себя пришел, так и в припадок дикий сорвался, бешеный.

– МАТУШКА!!! УСТИНЬЯ МОЯ!!!

Понимал Федя, что теперь не добраться ему до любимой, не совсем же он дурак. А хотелось, безумно хотелось, оттого и бился он на кровати широкой, не помогала ему даже сила, у Аксиньи взятая, да и что той силы?

Любава на сына смотрела, конца припадка ждала… Потом надоело ей, поднесла к его губам скляночку малую.

– Глоток испей.

Федор повиновался привычно, это ж матушка, она ему худого не сделает. И верно, после зелья солоноватого легче ему стало, утихомирилась черная волна внутри… иногда себе Федор таким и казался. Оболочка человеческая, а в ней черная безумная волна, и вместо крови тоже тьма течет, и тесно ей, наружу она рвется, утихомириться не может… разве что от страданий чужих ей приятно, справиться с ней легче.

И с Устиньей рядом тоже…

И при мысли о любимой едва не забился снова в истерике Федор, хорошо, бдела Любава, пощечиной сына в разум вернула.

– Прекрати, так не вернешь ты ее!

А только вовсе уж Федор дураком не был.

– Никак не верну, любит она Борьку!

– И что с того? У нас, у баб, любовь – дело наживное: сегодня одного любим, завтра перед другим стелемся!

– Не Устинья…

– А ты думаешь, какая-растакая необычная зазноба твоя? Ничего в ней нового нет, Феденька, и меж ног у нее то же самое, что и у других! Так мы, бабы, устроены: когда выбора нет, сначала ненавидим, а потом и смиряемся, и себя убеждаем, что любим.

– Матушка?

– Когда на трон сядешь, все твои будут: и Устя, и сестра ее, и кто пожелаешь только. Слушайся меня – все я для тебя сделаю!

– Когда?! Обещала ты!

Любава нос наморщила, озлилась на сыночка сильно. Ах ты дрянь бессмысленная! Мало тебе?! МАЛО?!

Мать и так ради тебя бьется, все тебе дала, а тебе еще не хватает чего-то?! Да сколько ж можно-то?!

– Подождать придется. Ну так ты ж не думал, что сразу после свадьбы и Устинью в постель таскать будешь?

И уже по лицу сыночка видела – так и думал! Того и хотел! Когда б не женился Борис на Устинье, Федька бы ее уж назавтра в угол темный потащил… Ах ты ж скотина тупая! Хочу – и вынь, и положи тут, и в лепешку расшибись!

Поганец!

Вслух того Любава не сказала, улыбнулась многозначительно:

– Месяца два, сынок. Может, три подождать придется, потом все тебе будет.

Не волновали Федора другие бабы, а вот Устенька его, только его…

Борис украл ее, присвоил, подлостью овладел! Не может Устинья любить его, он же старше ее на сколько! Лет на двадцать, не менее? А любить только ровесника можно, и вообще, права матушка: когда не останется у Устиньи выхода другого, полюбит она Федора всенепременно!

– Матушка, а как и когда…

– Феденька, ты меня сейчас послушай. Скоро будет все, но чтобы подозрений не вызвать, чтобы хорошо у нас все сложилось, должен ты виду не подавать. Сможешь ли? Или уехать вам с Аксиньей лучше на месяц-другой?

Подумал Федор, к себе прислушался. Уехать? И вовсе Устинью не видеть, голос ее не слышать, вдали от нее быть? Не способен он на такое, лучше здесь терпеть да зубами скрипеть.

– Смогу. Постараюсь.

Любава сына по голове погладила, в лоб поцеловала сухими губами. Так-то оно лучше будет.

– Умничка ты у меня, Феденька, жаль, родился позже Борьки, а так-то из тебя лучший государь получится! Куда как лучший…

Который будет делать, что ему сказано, а не что захочется. Но о том промолчала Любава.

Федя мать по руке погладил:

– Ты у меня лучшая!

– Вот и ладно. Бери пока эту… – кивнула Любава брезгливо в сторону Аксиньи, благо та и не слышала ничего, и не видела, опием одурманенная. – А потом и Устя твоя будет. И полюбит она тебя всенепременно, как же тебя можно не полюбить?

– Благодарствую, матушка.

– Лежи, Феденька, и думай, хорошо думай…

Ушла Любава, а Федор и правда лежал, размышлял. И все меньше оставалось в нем симпатии к брату. Злоба в нем кипела, ядовитая, черная…

Ишь ты! Воспользовался! Подумаешь… женился Федя?! Ну так что же, мало ли на ком он жениться изволил, любит-то он одну Устинью и говорил о том не раз! А Борис обманом ей в доверие вкрался, подлостью… а то и вовсе приневолил! Он ведь царь, кто ему добром откажет? Небывалое дело!

И Устя, когда он ее от Бориса избавит, благодарна будет своему Феденьке! А как иначе?

Он ей зла не желает, он ее любит всей душой, а она… она сама сказала, что мужа любит! Му-жа!

Когда б Федор на ней женился, она бы Федора любила, на других и не глядела бы! И не будет! Все у них с Устиньюшкой ладно будет, когда он на трон сядет!

Понимал ли Федор, что сам себе лжет?

Что любит Устинья мужа своего по-настоящему, и не имеют для нее значения ни возраст, ни корона, ни прочие глупости, людьми придуманные, что с этих пор одна у них душа на двоих, одно сердце. Бориса не станет – и Устинья жить не будет.