Срываем маски: история выхода из ложного Я

«Смотри! Вот она, вот – девочка, которую нельзя не заметить».

Моя бабушка так любила мой цвет волос и гордилась им, что взяла с меня обещание никогда их не красить. Обещание я не сдержала. Не потому что мне не нравился мой цвет, а потому что из-за моей эмоциональности, очень рано природа наградила меня седыми волосами.

Волосы, корни и термоядерная смесь

Раз уж мы заговорили о моих волосах – стоит рассказать, как я появилась на свет. Я родилась с густыми, темными волосами по всему телу. Не то, чтобы косички можно было заплести, но даже в роддоме удивленно переглянулись:

– О, в этой девочке точно течет кавказская кровь!

И были правы. В нашем роду действительно были черкесы. К тому же на копчике у меня было темное пятно. Как отметина. Как метка рода – черная кровь. Позже мой дядя по маминой линии всерьез занялся историей семьи. Пытался составить родословную, копал глубоко, по-настоящему. Честно – это невероятно. И, как выяснилось, дорого: он говорил, что полноценное родовое древо может стоить около двухсот тысяч рублей.

В какой-то момент я решила: составлю все сама. Что там, архивы, базы данных – разберусь. Но стоило открыть первые источники, как я поняла: это целая наука. Там нужна система, терпение, знание. Я отложила. Но не навсегда. Я вернусь к этому, когда смогу. Потому что знать, кто ты, из каких земель и кровей соткано твое «я» – бесценно.

Пока же известно одно: с одной стороны – черкесские корни. С другой – турецкие. Где-то на Кубани мой прапрадед имел фаворитку – женщину из Турции. От нее родились дети. Так в нашей семье появилась новая линия. Восточная. Острая. Звучная. Я – микс. Кавказ, Турция. Огонь и специи. Восток и страсть. Темперамент и глубина. И, может быть, неслучайно я оказалась именно здесь – в Турции. Может, это не просто география. Может, моя душа вернулась. Исцелить. Завершить. Закольцевать. Иногда я чувствую, что нахожусь здесь не случайно. Как будто внутри что-то вспомнило.

И, если сложить все вместе – становится понятно, почему мне вечно всего мало. Почему я все время копаюсь в себе, стремлюсь к большему, разрушаю и собираю. Потому что я – термоядерная смесь. Эмоции – через край. Харизма – на весь зал. И только с годами я научилась это обуздывать.

Недолюбленная

Я не могу назвать себя залюбленным ребенком. Скорее – недолюбленным. Недоглаженным. Недообнятым. Недослышанным.

Сколько себя помню, в моем детстве не было ни объятий, ни поцелуев, ни ласковых слов. Никто не гладил меня по голове, не говорил: «Ты моя лучшая девочка», не шептал на ухо: «Я тебя люблю» – просто так, без повода.

У нас в семье все было по умолчанию. Ты должен был просто знать, что тебя любят. Не чувствовать. Не слышать. Не держать в руках, как письмо, адресованное только тебе.

Просто знать. Сам. Вырастить это чувство внутри себя, как растение без света. Поливать его из пустой лейки. Беречь то, чего тебе никогда не давали. Воспоминания из детства – как в тумане. Словно смотрю старую пленку – блики, вспышки, паузы. Но все, что связано с болью, – наоборот: кристально. Как будто боль – единственный объектив, который тогда работал.

Помню, как засунула ногу в спицы велосипеда, когда папа хотел покатать дочь на своем «коне». Жгучая боль, слезы, и – тишина. Не было крика, не было: «Боже, как ты? Держи, моя хорошая». Просто перевязали. Молча. Или воспоминание, как мама заплетала мне косички. Это был ритуал. Раннее утро. Я, заспанная, в пижаме, сижу на краю кровати. И чувствую, как натягивается кожа на висках, как резинка будто врезается под череп. Мама стягивала волосы так туго, будто хотела зашнуровать мою голову обратно – чтобы ничего не выпирало, не путалось, не лезло в глаза. Чтобы я была собранной. Удобной. Утром – с косами, как полагается. Образцовая мама, которая каждое утро тратит время, что навести у дочери на голове такую красоту.

Я терпела. Молчала. Сжимала руки в кулачки. Сидела, как нужно. Плакать было нельзя. Плакать – значит испортить прическу. С тех пор я не люблю, когда трогают мои волосы. Особенно мама. Стоит ей дотронуться – даже случайно – и я тут же отстраняюсь:

– Не трогай. Сказано тихо, почти шепотом. Но тело уже кричит. Оно помнит. Оно всегда помнит. Раньше, чем я.

Любое прикосновение к волосам – и все внутри сжимается, как пружина. Я не думаю. Я просто убираю голову. Защищаюсь. Словно маленькая девочка внутри меня до сих пор сидит на краю кровати и ждет, когда это утро наконец закончится.

Если бы меня тогда обняли. Если бы хоть раз кто-то прижал к себе крепко – не потому, что надо, а потому что любит. Если бы хоть раз мне разрешили не быть удобной. Может быть, я бы выросла другой. Но выросла – той, что выживала. Без лишних слов. Без телесной нежности. На голом бетоне любви. Впитывала тепло из воздуха. Из взгляда. Из случайного «молодец» через губу. И даже тогда верила:

Наверное, меня все-таки любят. Просто как-то по-другому.

Тело – носитель памяти

Долгое время я была уверена, что память живет в голове. Что все, что важно, мы сохраняем в словах, мыслях, воспоминаниях. Что прошлое можно вытеснить – достаточно просто не думать о нем. Но со временем стало ясно: память – это не только ментальное, но и телесное. Мы храним пережитое не столько в дневниках или фотографиях, сколько в клетках, мышцах и реакции кожи.

Наука подтверждает это. Термин «телесная память» (body memory) давно изучается в нейропсихологии и психосоматике. При травме – особенно эмоциональной, детской – воспоминание может не закрепиться в сознании, но останется в теле: в дыхании, в осанке, в тонусе мышц, в реакции на прикосновение. Наш мозг, столкнувшись с перегрузкой, может отключить «речь» – но не отключает ощущение. И все, что не было прожито словами, проживается телом.

Когда кто-то неожиданно касается моих волос – я отстраняюсь. Не потому, что это неприятно. А потому, что внутри поднимается волна напряжения, словно память возвращает меня в то утро детства, где мама заплетала мне тугие косички. Где боль была нормой. Где нежность заменялась дисциплиной. Я вспоминаю это не разумом – а кожей головы, спазмом шеи, сжатием челюсти. Я не вижу этой сцены глазами – я чувствую ее, как если бы все происходило вновь.

Психолог Бессел ван дер Колк, автор книги «Тело помнит все», пишет: «когда травма не может быть выражена словами, тело начинает говорить за человека». И с этим трудно не согласиться. Мой внутренний диалог с собой начался не в момент, когда я начала вспоминать, а когда я начала чувствовать. Когда стала замечать, как мое тело замирает при повышении тона в чужом голосе. Как живот сжимается, если рядом кто-то злится. Как плечи уходят вверх, если на меня давят.

Иногда я не помню, что произошло. Но тело помнит. И если остановиться, замедлиться, прислушаться – можно услышать. Услышать, где живет боль. Где спрятан страх. Где годами ютится подавленное «нет», не сказанное тогда, когда оно было нужно.

Мы носим в себе целые архивы, зашифрованные в позе, походке, в дыхании и в том, как мы касаемся себя и других. И, может быть, путь к себе – это не только про осознание, но и про возвращение чувствительности. Про то, чтобы снова почувствовать.

И, пожалуй, именно поэтому я больше не заставляю себя забыть. Я учусь замечать. Учусь уважать ту часть себя, которая не говорит словами, но помнит все до последней клеточки. Потому что тело не предает. Оно всегда помнит правду.

Школьная пора. Протест

«Школьная пора, и при всякой погоде,

пропадали пропадом мы во дворе…

Через года слышу мамин я голос —

значит, мне домой возвращаться пора…»

(Слова песни Т. Овсиенко)

Я была тихим ребенком. Но что-то внутри изменилось. В первый класс я пришла уже другой – не той девочкой, что еще недавно обожала фотографироваться, позировать, улыбаться в камеру у каждого кустика. Где-то между летом и осенью, между игрушками и формой, что-то во мне щелкнуло. Щелкнуло – и стало по-другому.

Мы жили в военном городке. Ближайшая школа – тридцатая – находилась всего в пяти минутах ходьбы. Но, как это часто бывает в нашей семье, все пошло не по самому очевидному сценарию. Папа по пятницам выпивал с директором школы №3 – той, что была в двадцати пяти минутах ходьбы. И, как вы уже догадываетесь, именно туда я и пошла. Эти пятничные посиделки вышли мне боком, потому что обычно дети ходили в районную школу, если это была обычная городская без какого-либо уклона. Одна я туда, конечно, не ходила – меня водили. Либо мама за руку, либо папа на своих «Жигулях» четвертой модели. Я ненавидела эту машину – казалось, уродливее просто не существует. Ужасный цвет, скрип дверей, этот запах. А сам «силуэт» это же полнейшее уродство. По иронии судьбы, позже я училась на ней вождению. Сама себе тогда улыбалась: «Проклинала – получай». Как будто еще папину машину поместили в специальное место, чтобы она хранилась там, дожидаясь когда я решу получить права и тогда настанет время для холодной мести.

Странно, но мне было проще, когда меня вели за руку, чем когда подъезжали к школе на этой машине. Смешная детская логика. Но – логика. Классная руководительница у нас была милая женщина, но в памяти она почти не сохранилась. А вот что запомнилось – так это мой первый школьный протест. Я не хотела учиться. Совсем.

И не из вредности – искренне, на уровне духа. Я возвращалась из школы, садилась за стол, рядом на кухне мама готовила ужин – и я притворялась спящей. Каждый день.

– Мам, я так устала… можно я чуть-чуть посплю? – и закрывала глаза.

Она разрешала. Отсрочка была короткой, но важной. Мой мини-бунт. Особенно мучили пересказы. На уроках природоведения нас заставляли читать, понимать и пересказывать тексты – а я отказывалась. Просто молчала. Меня вызывали – я поднималась и говорила:

– Не готова.

И снова – двойка. И снова – тишина дома. Я врала:

– В школе все хорошо, мам. Все отлично.

Пока не случилось первое родительское собрание. После него дома была буря. Мама кричала, металась по комнате, рушила все на пути, обвиняла. Я плохо помню те крики – разум решил заблокировать воспоминания. Но один момент запомнился особенно.

Во время своей яростной речи она сказала:

– Ты же идеальная! Ты не имеешь права так учиться! Ты позоришь семью!

Все. С этого начался внутренний слом. С тех пор я пересказываю тексты прекрасно. Ловлю суть за секунды. Молниеносно адаптируюсь. С английским проблем не было – он пошел легко. Природоведение осталось в памяти как точка сопротивления, как поле битвы. С пересказами я справилась, а вот внутренняя рана не затянулась. Протест трансформировался в навык. Но тогда я просто хотела сказать: Я не идеальная. Я не хочу быть той, которую ты из меня лепишь, мама.

Я хотела быть собой. Хоть как-то.

Школьная любовь

В школе я была очень хорошенькой девочкой. Выглядела младше своих лет – и так до сих пор. Мне тридцать семь, а чаще всего мне дают двадцать пять. Максимум – двадцать шесть, и то только если я заранее намекну, что возраст стоит «немного приподнять».

У меня был близкий друг – назовем его Колей. Мы дружили по-настоящему. Он жил по дороге в школу, и каждое утро я заходила за ним, а потом мы вместе шли на учебу. После уроков – та же история: провожала его до дома, он сворачивал к себе, а я шла дальше. Это была простая, теплая, детская дружба. Настоящая.

Вообще, в детстве у меня было много друзей. Сейчас – максимум три. Но сейчас дружба – уже не про количество, а про глубину. Мы выросли. Мы изменились. Особенно, когда ты входишь в терапию – очень многие люди отсеиваются. Даже те, без кого ты раньше не представлял своей жизни.

Однажды Коля начал говорить другим, что я ему нравлюсь. А потом решился и сам мне в этом признался. Меня это страшно разозлило. Он был моим другом. Лучшей «подружкой». А теперь – что? Как он посмел нарушить этот священный союз своей влюбленностью? Мне стало так страшно, что я потеряю друга, что все испортится.

С тех пор я заметила закономерность: почти каждый мой друг-мужчина в какой-то момент признавался в любви. Я все больше склоняюсь к мысли, что настоящей дружбы между мужчиной и женщиной почти не бывает. Кто-то один – а может, и оба – в этом союзе все равно хочет чего-то большего. Как минимум – поцелуев. Как максимум – секса и любви.

Но тогда, после признания Коли, я стала задумываться: а вдруг у меня к нему тоже что-то есть? Ведь он был рядом, заботился, поддерживал. Начала взвешивать все плюсы и минусы.

Мнусы были серьезными: он курил. Кажется, уже лет с девяти. А я с детства была против курения – и остаюсь при этом мнении до сих пор. Ни сигарет, ни кальяна, ни «веселящих» веществ – ничего. В детстве мне казалось, что курение сигарет замедляет рост парней и все парни от того низкие, что курили с раннего детства.

Он был ниже меня ростом, и это тоже мешало. Я с детства была за эстетику. Хотела, чтобы рядом был гармоничный партнер – по росту, по весу, по мозгам. Мой рост – 164. Идеальный партнер – 185. Не меньше. Хотя, конечно здорово, если бы это был единственный критерий.

Всю жизнь мне говорили, что я странная.

– Не любишь блондинов? Ну ты странная.

– Не нравятся парни в серьгах и кольцах? Странная.

– Не хочешь «качков» или «плохих парней»? Тоже странная.

И в какой-то момент этот постоянный прессинг, это общественное давление заставляло меня думать, что со мной действительно что-то не так. Что нужно снижать планку.

Иногда к этому подталкивало и одиночество. Когда ты так устала быть одна, что готова встречаться с тупым футболистом, который окончил семь классов. Лишь бы не быть одной. Лишь бы кто-то был рядом.

Снижение планки продиктовала и мама. Она всю жизнь говорила, что мужчины из моих «фантазий» не существует. Что нужно «жить как все». А «как все» – это значит как она. Мама никогда не говорила: «Ты достойна самого лучшего». Наоборот – предлагала быть скромнее. Приземленнее.

Я смотрела, как другие матери говорили дочерям: «Ты у меня принцесса, ты достойна только короля». А моя – повторяла: «Смотри на тех, кто похуже». И я знаю: это была попытка клонирования. Она хотела вырастить в нас – с сестрой – саму себя. Домашнюю, замужнюю, зависимую. Главное – глубоко несчастную.

Спойлер: кое с кем ей это удалось. И это не я.

Снижение планки однажды привело меня к отношениям с блондином. И это был тот самый момент, когда ты смотришь на своего мужчину – и в голове проносится: «Как же он мне не нравится».

Потом были отношения с бывшим баскетболистом. Рост – 205 см. Многие подруги, которые слышали какой у него рост – восхищались и говорили как же это прекрасно и как мне повезло. Прекрасно? Не совсем. В сексе были сложности – из-за разницы в росте не все позы были доступны. При поцелуе казалось, что он проглатывает всю мою голову. Я не шучу, я думала, что в порыве страсти он так будет увлечен, что не заметит как проглотит мою голову.

У меня даже из-за его роста развился комплекс кроссовок. Когда я была в них, мне приходилось постоянно задирать голову, чтобы посмотреть на него, что у меня затекала шея. И я приняла решение не смотреть на него, смотреть перед собой. Из-за этого неудобства я вскоре отказалась от кроссовок в пользу высоких каблуков, которые не всегда уместны.

Что касается интима, тоже странная история. Вроде как размер его члена был нормальным. Средним. Но на фоне его роста, этот член терялся и не чувствовался. Зато он не мог себе цены сложить, как он собой восхищался. А еще у него был такой странный вкус в одежде – он мог надеть шубу или леопардовый принт в одежде. Это выглядело колхозно и порой я ловила себя на мысли, что лучше сразу поехать в отель, без прилюдий в виде ужина в ресторане. Не горела желанием, чтобы люди нас видели. А тот факт, что я могу встретить знакомых, меня жутко страшил.

Так вот, возвращаясь к Коле. Я все обдумала и поняла: он просто друг. Просто мой теплый друг детства. И этим все сказано. Он любил меня. А я – просто была рядом.

«Он любил меня как женщину,

а я его – как воздух.

Не замечаешь, пока не задохнешься без него.

Только вот – не от любви, а от пустоты после дружбы».

Тогда я не умела мягко отстаивать границы. Я просто влепила ему пощечину – прямо при всем классе. Мне показалось, он вторгся в мой внутренний мир, нарушил хрупкое равновесие. И этим резким жестом я высказала свое «нет». Мы все же продолжили общаться – до тех пор, пока он не ушел в училище после девятого класса. А много лет спустя мы впервые увиделись снова – на дне встречи выпускников. Странное, трогательное чувство – встретить человека, который был таким важным в твоем детстве.

Я всегда мечтала приглашать друзей домой, но мама никогда не была в восторге от гостей. Не только в детстве – в принципе. Она не любила видеть на своей территории наших с сестрой друзей. Да и своих у нее, по большому счету, не было. Всю жизнь она была одинокой – и, кажется, именно это одиночество считала нормой. Именно его прописывала нам в сценарий.

В нашем доме жила другая семья – шумная, веселая, открытая. У них всегда были гости, смех, шум, жизнь. У нас – тишина, напряжение и страх сделать лишнее движение. Мы с сестрой всегда завидовали той семье. Завидовали тому, что у кого-то можно было делиться дружбой не только с друзьями, но и с мамой.

Нет вы не подумайте, у нас не было в семье никакого физического насилия, если мы сделаем что-то не так. Маме просто не нравилось быть частью нашей жизни.

Когда отец построил большой дом с бассейном, ничего не изменилось. Формально пространство стало роскошнее – но пригласить друзей было по-прежнему неловко. Мама никогда не говорила «нет» напрямую, но ее лицо выражало весь спектр эмоций: недовольство, раздражение, усталость. И приглашения постепенно сошли на нет.

Но на дни рождения – можно было. Это было дозволено. Мама накрывала детский стол: пельмени, кола, смех и отрыжка. И это было счастьем. Моим детским счастьем. Я особенно любила голубцы – мама готовила вкусно. Ее блюда были простыми, неэстетичными, но всегда – домашними, насыщенными, теплыми. До сих пор вспоминаю как она приготовила пельмени с индейкой. Ничего вкуснее (у нее) я в жизни не ела. В нашем доме никогда не заказывалась еда из ресторана, считалось это позором. Мама всегда накрывала столы и стояла у плиты практически весь день, чтобы к вечеру удивить наших гостей.

С нами жил боксер – собака. Добрая, светлая. Он был почетным гостем на всех моих детских вечеринках. Формально – папина собака, но на деле – мамы. Мама его не любила. Не любила кормить, гулять, варить ему каши. Особенно в дождь. Несколько раз он убегал, и мама была этому искренне рада. Она надеялась, что он не вернется. Но мы всегда его находили. Он прожил девятнадцать долгих лет – будто ей назло. Старость была тяжелой, болезнь – мучительной. Мы приняли решение усыпить его, и я помню слезы отца. Он не плакал никогда – а тогда заплакал. Ему было по-настоящему больно. Мама же вздохнула от облегчения, что все ее мучения закончились. Не то, чтобы она желала собаке смерти. Но и уход за ней, уже стал каторгой.

Когда пес еще был жив, мне подарили кошку – смесь сиамской с персидской. Она никого к себе не подпускала, кроме меня. Мама всегда говорила: «Это твоя кошка». И она действительно была моей. Умерла у меня на руках. Это было страшно, это было больно. И, как я понимаю сейчас – это была еще одна психологическая травма. Видеть, как твой ребенок корчится от боли, а ты ничем не можешь ему помочь и в принципе не был готов морально к его уходу.

После смерти Лисы у нас долго не было животных. И только к шестнадцатому дню рождения, родителям пришла идея подарить мне серый комочек счастья. Маленького, упрямого, с характером. Любовь к животным родители, как ни странно, вкладывали в меня с ранних лет. И эта любовь – на всю жизнь. Уже взрослой я купила себе собственных кота и собаку. Мне стало жутко одиноко жить одной. Ты работаешь целый день, приходишь домой, а там пустота. Я всегда мечтала о собаке, но прекрасно понимала, что с офисной работой, я не могу ее себе позволить и нужно быть практичнее. Я завела шотландца. И назвала его Шаня. Так мы и стали жить вдвоем. Но мысль о собаке меня не покидала. Спустя несколько лет я сдалась. И приняла решение завести собаку. Правда не знала какую. Шпицы – не моя порода. Йорки тоже не запали в душу.

И однажды я поехала к сестре (она жила в другом городе), расстояние было не очень большое и я приняла решение добираться на поезде. Просыпаюсь рано утром и перед глазами белое облачко. Никогда не встречала эту породу. Я побежала по вагону в поисках хозяйки пса, чтобы узнать откуда такое чудо. Так я познакомилась с породой Бишон Фризе. Потом начались мольбы родителей, чтобы подкинули мне денег на покупку. Но после нашего боксера, они были непреклонны. Я перешла на парня. Но там еще более глухо. Пойти легким путем не получилось и я купила себе собаку – сама. Когда близкие не имеют желания помогать вам в исполнении ваших мечт, не расстраивайтесь, вы можете сама всего добиться. Собака была не первой мечтой, которую я подарила себе сама.

Так у меня появился Патрик. Мой партнер. Мой спутник. Моя безусловная любовь. В Турции мы живем вдвоем, из-за возраста кота мне пришлось оставить его родителям, где он живет в огромном доме свою лучшую кошачью жизнь.

Я так люблю животных, что одной из моих мечт является постройка и открытие своего приюта. Пока это лишь мечта и мой максимум сейчас это помощь другим приютам или помощь уличным животным. Не так давно я спасла котенка, мама которого погибла под колесами автомобиля. Я забрала на время к себе, чтобы он перестал боятся улицы и постепенно ушел на свободу. Он всегда рвался на улицу и его выпускала погулять, пока он полностью не перешел на жизнь на улице (против природы не попрешь). Моя миссия выполнена. Он выжил. Он привык к улице и он знает место, где его всегда покормят.

Если бы я смогла обрести финансовую независимость, я бы определенно с головой ушла в благотворительность.

Я верю, что дети с детства должны учиться заботе о тех, кто слабее. Особенно – о животных. Потому что, может быть, хоть так этот мир станет чуть-чуть добрее.

Мое детство было наполнено играми, музыкой, игрой с животными, ведь у нас не было телефонов, планшетов и интернета. Мы принадлежали только себе и придумывали, чем нам заняться в свободное время. Это сейчас можно провести весь день просматривая видео в социальных сетях или играя в незамысловатые игры на планшете. Первый телефон мне подарили в 14 лет. Тогда папа уже неплохо зарабатывал и старался баловать нас подарками. У нас всегда была традиция подарков в Новый Год. Сначала они были под елкой, когда же секрет Деда Мороза был раскрыт, подарки, под бой курантов, дарил сам папа. И чем больше он зарабатывал, тем дороже подарки он дарил. Однажды он подарил мне и сестре по набору украшений из бриллиантов. Черные роскошные бриллианты. Помню, как открыла коробочку и ужаснулась: «что за деревенский набор» – подумала я. Дизайн, который был подарен сестре, мне естественно понравился больше. Мне всегда нравились ЕЕ куклы, ЕЕ платья, ЕЕ прически больше моих. Я не носила этот набор много лет, пока однажды до меня не дошло, какая же это красота. Сейчас это одно из моих любимых украшений. И каждый раз, когда я надеваю на палец кольцо, вспоминаю мою неблагодарную реакцию.

Несомненно, у папы был вкус. Украшения, которые он дарил маме – это произведения искусства. До сих пор жду, когда она передаст мне антикварный браслет. Один раз я уже забрала его, но мама попросила вернуть. И еще я «забронировала» набор с жемчугом и брильянтами. Я надеюсь, что после написания этой книги, мама не лишит меня наследства, а поверьте после прочтения, это возможно. Хотя украшения это дело наживное и я сама могу создать свою коллекцию. Главное другое. Либо эта книга станет последним гвоздем в гробик под названием “Семья” либо это может быть спасательный круг, когда семья меня поймет. И мы станем ближе.

Делаем ставки господа!

Ведь никогда в жизни меня не спрашивали чем я живу? Кто я? Какая я? Какая у меня мечта? Моя семья ничего обо мне не знает. А когда начинаешь рассказывать, понимаешь, что это никому и не нужно. Мою маску знают лучше, ведь именно во времена ее ношения мы были «семьей». Когда же маску я сняла, семья как будто лишилась меня. Как будто я испарилась и не существовала вовсе.

Динара

В детстве у меня была подруга Динара. Она была татаркой из бедной семьи. Ее воспитывала только мама. Насколько я помню мама (мусульманка) забеременела от батюшки провославной церкви, ну а тот в свою очередь отказался от всей этой ситуации в пользу служения людям. Она жила в одном дворе с моей бабушкой. Именно поэтому все выходные или летние каникулы я была там, благодаря нашей дружбе с Динарой. Дружба длиной в 11 лет. Мы были неразлучны. Мне кажется если бы мне позволили родители, я и жить начала с ней и ее мамой. Тетя Гульзада пыталась дать своей дочери все самое лучшее. Даже не представляю как тяжело ей это давалось. Помню тетя Гульзада продавала красную икру, чтобы от продажи купить икру своей девочке. Но никто из них не плакался, не просил помощи. Все делали вид, что они живут как все.