Полная версия
Срываем маски: история выхода из ложного Я
Мое детство было наполнено играми. Каждое лето и все выходные я проводила у бабушки. Именно там была та свобода, то ощущение настоящего, то легкое дыхание жизни, которое до сих пор греет меня изнутри. Там были друзья. Там были настоящие связи. Там я была собой.
Со двором в родительском доме не сложилось – душа все равно стремилась к бабушке. Там было по-настоящему. Там мне не нужно было играть роль.
Я хочу провести тебя через это детство. Через те моменты, которые наполняли меня тогда. Я хочу, чтобы ты взял цветные карандаши и вместе со мной раскрасил эти страницы воспоминаний. Возможно, ты тоже вспомнишь что-то свое. А если ты – уже из поколения гаджетов, может быть, ты откроешь для себя что-то новое.
Игры моего детства
Казаки-разбойники
Что нужно: большая компания, открытая территория (двор, парк, улица), условные «границы».
Суть: две команды – казаки (ищут) и разбойники (прячутся и убегают). Заранее очерчивается зона игры. Разбойники убегают первыми и рисуют стрелочки мелом на асфальте – чтобы казаки могли идти по следу. Если разбойника поймали – он в тюрьме. Свой может его освободить. Побеждает команда, чьих участников поймали меньше.
Резиночки
Что нужно: длинная резинка (2–3 метра), два человека держат, третий прыгает.
Резинка натягивается на щиколотки, колени, бедра – в зависимости от уровня сложности. Игрок должен прыгать по определенному алгоритму, не задев резинку. Сложность растет с каждым уровнем – выше и запутаннее.
Классики
Что нужно: мел, асфальт, плоский камешек.
На земле рисуется поле с пронумерованными квадратами. Игрок бросает камешек и, не наступая на линию и клетку с камешком, прыгает до конца и обратно. Одиночные клетки – на одной ноге, двойные – ставишь обе ноги. Задача – дойти до конца не потеряв равновесия и не задев линии.
Халабуда
Что нужно: все, что найдется под рукой – покрывала, стулья, диваны, подушки, фантазия.
Халабуда – это крепость, домик, убежище. Мы строили ее между диванами. Внутри было укрытие, уют, книжки, подушки. Там можно было все. Это было пространство свободы и игры.
Игра с картой
Что нужно: игральная карта, хорошее настроение и смелость.
Игрок держит карту губами, другой должен подуть и «перенести» ее себе. Если карта падает – возможен поцелуй. Азарт, флирт, смех. Играли во дворе. Популярна у младших школьников.
Что нужно: бумажки, ручка, немного фантазии. И – любое пространство: дача, дом, двор, школа.
Суть: Привет. Я – девочка, которая верила, что сокровища спрятаны по-настоящему. Когда-то моя сестра показала мне эту игру. Она вручала мне первую записку – и я шагала в сказку. «Иди к зеленому стулу. Загляни под него. Если не испугаешься пыли – найдешь подсказку».
Следующая записка вела к следующей. Под ковром, в книжке, в кармане куртки.
Я шла по следу. И сердце стучало, как у охотника. Там, в конце, всегда что-то было – шоколадка, ластик, письмо. Но главное – был путь. Путь маленького героя.
Это была не просто игра. Это был ритуал любви. Меня ждали на финише. Это все для меня прятали. Мне доверяли дойти до финала.
Детство в Крыму
Каждое лето мы всей семьей уезжали в Крым. Это была почти священная традиция. Отдых с друзьями родителей из Мариуполя, шумная компания, домики в соснах, запах нагретого воздуха, смешанный с морской солью. Чаще всего – Феодосия, мыс Фиолент. База отдыха с говорящим названием, где были простые столики в столовой, маленькие щитовые домики и ощущение свободы. Сегодня дети, разбалованные комфортом, глянцем и all inclusive, наверное, спросили бы: «Что это за локация вообще?» Но для нас это было – настоящее счастье.
Мы ели в столовой с линолеумом, ловили рапанов, запекали мидии или варили их в старой кастрюле и ели руками. Их вкус до сих пор возвращает меня туда, в детство, где все было связано с морем, солнцем, шумом прибоя и бесконечной радостью.
Спуск к пляжу – особая миссия. Почти километр по крутой лестнице вниз. Скалы, теплые булыжники, гроты, прохлада камня. Один из гротов – мой любимый. Вход в скалу, куда можно было заплыть, как будто ты в фильме про пиратов. Я была слишком маленькой, плавать еще не умела, поэтому плыла в лодке – между мамой и папой. Гребли осторожно, я прижималась к краю, замирая от восторга. Со скал не прыгала, нет. Но наблюдала, как другие летят, как чайки – свободные и бесстрашные.
Обратный путь – каждый раз испытание. Обгоревшие, уставшие, голодные, мы карабкались обратно вверх. Ступенька за ступенькой, под палящим солнцем. Тогда это казалось частью игры. Сейчас скажи ребенку: «Пойдем, поднимемся километр в гору», он спросит: «А где трансфер? Где первая береговая линия?» Поколения поменялись. Комфорт стал нормой. А мы росли в условиях, где “неудобно” – это просто “по-нашему”.
Иногда это был не Фиолент, а другой уголок Крыма. Еду мы брали с собой. По какой-то причине каждый раз в нашем рационе были шпроты. Почему именно шпроты – тайна. То ли дешевые, то ли просто, чтобы не заморачиваться с готовкой. Мы ели их каждый день. С тех пор я их не ем. Даже сейчас, когда в магазине рука невольно тянется к полке, что-то внутри отдергивает: не трогай. Слишком много в них прошлого. Может, однажды, но пока – нет.
Я действительно была счастливым ребенком. Или так мне казалось. Были друзья, были игры, были поездки с родителями. Все, что можно назвать «нормальным» детством. Папа снимал все на камеру. У нас была видеокамера – тяжелая, с кассетами, которые мы потом бережно складывали в коробку. Я мечтала пересмотреть записи, когда повзрослею. Но когда открыла коробку спустя годы – увидела, что большинство пленок испорчены. На одной из них даже оказались какие-то непонятные сцены – не из нашей жизни. Была съемка эротического плаката на стене. Мама, в ужасе, все выбросила. И теперь у меня нет ни одной настоящей видеопамяти о том времени.
Когда я поехала в Америку во время учебы, снова взяла камеру – хотела все зафиксировать, все сохранить. Но и эти съемки потерялись. Как будто все, что я пыталась удержать – исчезало.
А вот фотографии – другое дело. Я обожала фотографироваться. Просила сделать снимок у каждого дерева, у каждого куста. У меня были “свои” позы, я знала, как встать, как улыбнуться. Я любила себя на фото. Любила быть в кадре. А теперь? Чтобы расслабиться перед камерой, мне нужно выпить как минимум один бокал Просекко. Я начала избегать фотографий, потому что стала видеть на них не себя, а «проблемную кожу», «не тот ракурс», «косые глаза», «большой нос». Когда это успело случиться?
Когда исчезла та девочка, которая знала, что она красива? Может быть, кто-то что-то сказал. Может, я подслушала чужую фразу и приняла ее за истину. Может, это просто был тот самый момент, когда на лицо легла первая маска. Маска стеснения. Маска «не высовывайся». И до сих пор я пытаюсь ее снять.
В моей жизни было все: куклы, воображаемые друзья, настоящие друзья – особенно во дворе у бабушки. Там я жила на каникулах. Там была свобода, игры, ощущение настоящего. Там я разговаривала со своим внутренним голосом. Слушала его. Мне казалось, что у меня счастливое детство. И, возможно, так оно и было. Возможно, маска легла позже. А может, она была с самого начала – просто такая тонкая, что я приняла ее за кожу.
Забег в Анталье
Стоило мне упомянуть ту бесконечную лестницу из Крыма, как память тут же выдала недавний эпизод – уже из сегодняшней жизни. Сейчас я живу в Анталье, и чтобы спуститься к морю, у нас есть два варианта: либо лестница, либо городской лифт. Но летом туристов слишком много, жара зашкаливает, и лифт время от времени выходит из строя.
Так было и вчера. Воскресенье, солнце раскаляет воздух до состояния духовки, я решаю пройтись на пляж. Провела там всего сорок минут – стало тяжело дышать, голова начала гудеть, тело просило тени. Я собираюсь уходить и подхожу к лифту. Не работает. Конечно. Остается только лестница. Та самая, по которой я иногда бегаю во время тренировок.
Ну что ж, думаю. Пойду медленно, дышу, ведь мне всего 37. Не 87 же.
Шаг. Еще шаг. Но вот начинает кружиться голова. Сердце гулко стучит в висках. Перед глазами все слегка плывет, как в жарком мареве. Еще немного – и могу потерять сознание. Сажусь прямо на ступеньку, сцепляю пальцы на переносице, вдыхаю медленно, глубоко.
И тут – мимо проходят бабушки. Бодрые, живые, как будто только что вышли с танцев. Женщины лет семидесяти с легкостью идут вверх, не сбавляя темпа.
А я, та самая, которую постоянно принимают за двадцатишестилетнюю, сижу на ступеньке, как перегретый турист, и не могу даже нормально вдохнуть.
На мгновение стало неловко. А потом – так по-настоящему. Честно.
Я сижу на этой лестнице и понимаю: в детстве у меня точно было больше сил. А сейчас тело посылает четкий сигнал: «Эй. Замедлись. Остановись. Подыши».
И я даже усмехнулась: ну надо же, как точно вселенная подбросила мне иллюстрацию – к теме, к возрасту, к внутреннему состоянию. Совпадение? Не думаю.
Выбивала
С самого детства я умела договариваться. Правда, куда потом исчез этот талант – вопрос до сих пор открытый. Будто его кто-то аккуратно завернул в платочек, положил в шкатулку и спрятал на верхнюю полку. Или, может, он был похоронен где-то в глубине, в том самом загадочном переломном моменте, о котором я часто говорю и который до сих пор не могу точно зафиксировать. Но тогда – в детстве – это умение жило во мне, легко, свободно, будто это была часть моего дыхания. Вернула я эту способность только в старших классах.
Помню один случай, хотя нет – таких было множество. В те времена, когда мы с сестрой были еще близки по возрасту и обе играли в куклы, она всегда подговаривала меня подойти к папе и «выбить» у него новых «Барби». У нас в городе был магазин – «Военторг». По тем временам – почти супермаркет мечты: там продавали все – от игрушек до хозтоваров. Я даже сейчас помню цену: кукла стоила ровно 50 рублей.
Сестра всегда боялась просить сама, зато без зазрения совести назначала меня своим дипломатом. А я, зная, что личная просьба может быть воспринята как давление, была хитрее. Однажды, за обедом, я аккуратно передала папе записку:
«Папа, пожалуйста, дай нам по 50 рублей на куклы».
А потом – затаившись за дверью – наблюдала. Как он читает. Как вчитывается. Как сдержанно улыбается. Как будто я могла уловить в его лице весь спектр эмоций – от удивления до умиления. Я любила эти моменты. Он тоже. Ему нравился мой подход. Он говорил: «Вот умеешь ты красиво просить». И почти всегда – давал. Почти всегда – куклы были нашими.
Сестра неизменно выбирала меня для этих переговоров. Я шла, я шутила, я сглаживала острые углы. Мне казалось – это нормально. Позже, уже взрослой, я услышала от нее: «Ты умеешь говорить с ним так, как я не могу. У тебя это как-то само выходит». И я поняла: да, выходит. Да, могу. И могу не только с ним.
Если честно, и спустя тридцать лет почти ничего не изменилось. Я до сих пор умею превратить почти скандал в легкий анекдот. Могу договориться там, где другие уходят в стену. Только теперь я понимаю: это не просто «талант». Это – навык выживания. Это – реакция, выросшая из обостренной чувствительности, тревожности, из желания удерживать любовь и избегать конфликта любой ценой.
Когда я начала всерьез работать с собой – с детскими травмами, с памятью тела, с убеждениями – наши с папой отношения тоже начали меняться. Но об этом я расскажу позже. Сейчас я хочу еще немного задержаться в детстве – в том времени, когда все казалось простым. Когда деньги были хрустящими, а папа доверял мне их пересчитывать.
Да, я обожала деньги. Папа приносил домой зарплату – получку – и всегда вручал мне со словами:
«Пересчитай, вдруг я ошибся».
И я – серьезная, сосредоточенная – раскладывала купюры по номиналу, пересчитывала по восемьсот раз, тщательно выравнивала края. Я была уверена: папа не очень-то умеет работать с цифрами, а я – его главный бухгалтер. Мы были настоящей командой.
Мое отношение к деньгам тогда было простым, чистым, доверительным. Я любила деньги. И мне казалось – они любят меня. Все было понятно, прозрачно, безопасно. И, наверное, я очень скучаю по этим отношениям. Сейчас с деньгами я переживаю не простой период.
Воображаемый голос и первое касание со сверхъестественным
Все началось, когда мне было четыре года. Я родилась в семье военного. Когда моему отцу выдали квартиру как человеку, проходящему службу, мы переехали в военный городок – в ту часть нашего маленького города, где все дышало армейской строгостью. Квартиры в то время выдавались в абсолютно голом виде: просто бетонные стены, ни отделки, ни даже черновой подготовки. Пустота и сырость – это и был наш новый дом.
В семье на тот момент уже кипели серьезные конфликты. Родители жили вместе с бабушкой и дедушкой, и, судя по всему, напряжение достигло такого накала, что даже голый бетон казался спасением. Как только в руках оказались ключи, решение было принято мгновенно. Мы уехали – всей семьей: родители с двумя детьми. На тот момент мне было четыре.
Сейчас я понимаю, что не помню деталей этих ссор. Ни одного крика. Ни одной сцены. Будто все исчезло. То ли память вытеснила слишком острое, то ли взрослые и правда мастерски притворялись. Впрочем, вряд ли. Мой внутренний ребенок все равно знал, что атмосфера вокруг была далека от спокойной.
Переезд вспоминается фрагментами. Помню, как мы впервые зашли в квартиру: голые бетонные стены, запах сырости, холодный воздух. А на бетоне – отпечатки. Множество крошечных следов. Будто кто-то маленькими босыми ножками прошелся по полу, стенам, потолку. Мы тогда удивились, кто-то даже пошутил: «Может, это у нас домовой живет». Посмеялись. И пошли дальше – распаковывать коробки, делать жизнь из ничего.
Но один момент врезался в память особенно сильно.
Однажды мама наполнила мне ванну – просто чугунную емкость среди серых кирпичных стен, – и ушла на кухню готовить ужин. Папа вот-вот должен был вернуться со службы.
Шепот из-за грани
Я лежала в ванне.
Сырая бетонная комната, теплая вода, капли по краю чугунной емкости.
И вдруг – голос.
Мамин голос.
Мягкий, певучий, почти шелковый.
Он звал меня. Только имя. Без просьбы, без смысла.
Я знала этот голос. Я была уверена, что это она.
Но она не звала.
Это было первое.
Первое касание с чем-то невидимым.
Первое «слышание» сквозь границу.
Первое подтверждение: этот мир не такой прямолинейный, каким его пытаются описать.
– Мам? – позвала я. – Мама!
Мама прибежала сразу:
– Что случилось?
– Ты меня звала?
Она удивленно покачала головой:
– Нет, я молчала.
– Но это был твой голос… Я точно слышала. Он был прямо здесь.
Увидев недоверчивый взгляд матери, я приняла решение не развивать эту тему, чтобы меня не сочли сумасшедшей.
Чем старше я становилась, тем чаще такие моменты повторялись. Я чувствовала, как реальность может тонко трескаться, как будто бы открывая двери в другое измерение. И дальше в книге я расскажу, как развивалась моя история соприкосновения с тем, что сложно объяснить, но невозможно забыть.
Внутренний голос и паук из стены
Голоса в моей голове появились рано. Думаю, каждый человек хотя бы раз разговаривал сам с собой. Кто-то делает это и сейчас. Кто-то слышал внутри голос – тихий, заботливый, тревожный. А у меня он был – вредитель. Колкий, язвительный, вечно вмешивающийся. Он подкалывал, обижал, унижал. Как будто внутри жил кто-то, кто не любил меня совсем. Не то чтобы я могла с ним спорить или его прогнать. Пришлось жить с ним. Как с соседом по комнате, которого не выбираешь.
Первый по-настоящему страшный случай я очень отчетливо помню. Мне было около пяти. Мы с сестрой делили спальню – спали на раскладном диване. Я всегда ложилась у стенки. И вот, среди ночи – или, может быть, это было на границе сна и яви – я открываю глаза и вижу, как из-под стены выползает огромный паук. Он был жирный, волосатый, чудовищно реальный. И он полз прямо на меня.
Я вскочила с дивана и начала метаться по кругу, по этой кровати, будто бегу на арене цирка. Кричала так, что, как потом рассказывали родители, разбудила полдома. Утром соседи с тревогой расспрашивали мою семью: что это было с вашей младшей? Их беспокойство можно было понять – крики попахивают домашним насилием.
Я помню все до мельчайших деталей. Этот паук был. Я видела его. Я чувствовала, как волна страха поднимается изнутри и накрывает меня с головой. Мне это не приснилось. Не знаю кого больше я пыталась в этом убедить: родителей с их странным лицом или себя саму. Я не сумасшедшая. Папа, конечно, отодвинул кровать. Никого. Ни следа. «Да какой паук, – сказал он, – у нас же пятый этаж, многоэтажка, ну о чем ты?» Он предложил мне пойти спать к ним. Но вдруг, внезапно, я успокоилась. Просто легла обратно. Как будто внутри что-то щелкнуло. Стало тихо. Спокойно. Без объяснений.
Мама потом вспоминала:
– Ты изменилась у нас на глазах. Как будто другой человек. И это было странно.
Я не сумасшедшая.
Она начала искать объяснение. Листала журналы, звонила знакомым, расспрашивала родню. Все в один голос говорили: что-то паранормальное. Кто-то сказал, у меня, возможно, «открыт третий глаз». А паук – явление из другого мира.
Через пару дней к нам пришла женщина, которую называли просто: колдушка. Она почистила квартиру и сказала: «Портал находится в вашей главной спальне – в стене. Ночью стены раздвигаются и из другого мира могут приходить существа. Если вы хотите от этого избавиться, а не пытаться развить способности дочери – поставьте вилку у входной двери. Она будет охранять. И видения прекратятся».
Мы поставили. С тех пор пауков больше не было. Не обманула колдушка однако. Но внутренний голос остался. Спустя несколько лет видения повторились. Я подбежала к маме и спросила, почему так, ведь вилка стоит на месте. Но маму вдруг осенило, что, когда в квартире проходил ремонт, вилку убрали, а вот поставить назад уже забыли.
Так я опять проговорила себе: я не сумасшедшая.
Между мирами
С самых ранних лет я чувствовала, что мир – не только то, что мы можем потрогать, понюхать, измерить линейкой. Где-то за гранью обычного существования пряталась другая реальность. Тонкая, призрачная, необъяснимая. Она не навязывалась, не пугала, не вторгалась – просто иногда приходила. Когда я была особенно открыта, уязвима и незащищенна.
Первый раз это случилось в детстве. Я уже рассказывала про тот случай – когда, лежа в ванне, в новой квартире с голыми бетонными стенами, я услышала голос. Голос мамы, зовущий меня по имени. Но мама меня не звала. Это был чей-то голос – будто он звучал внутри, но не изнутри. Как зов, как эхо другого измерения. Тогда я испугалась. Но спустя годы поняла: это было только начало.
Сколько себя помню – я всегда была рядом с чем-то необъяснимым. Словно между мной и этим миром существовала тонкая, почти незаметная грань, которую я время от времени нечаянно пересекала.
Все началось еще в детстве. С паука, который однажды вылез из стены. С гадалки, которая вдруг появилась в нашем доме и сказала: «У тебя открыт третий глаз». Она же утверждала, что в спальне родителей – портал в иной мир. Мама не особо верила в это, но иногда все же говорила, что по ночам слышит странный треск – будто стены раздвигаются, будто воздух меняет плотность. Все это казалось фантазией, игрой воображения. Чем старше я становилась, тем отчетливее я чувствовала эти «пограничные» состояния. Эти явления всегда происходили ночью. Я засыпала – и вдруг сердце начинало бешено колотиться, тело сжималось в страхе, и я видела их. Иногда – девочка в платье, летящая прямо на меня. Я резко поднимала голову – и на подушке оставался ее отпечаток. Иногда – летающая мужская голова. Она говорила: «Просто слушай. Я буду говорить».
Я пыталась держаться в этом состоянии, понять, кто они и зачем. Но страх всегда был сильнее. Я не могла взаимодействовать – могла только бояться.
Потом пришло нечто новое – реальное, физическое. Я видела, как с потолка на кровать падает кислота. Голос говорил: «Убери Патрика. Сейчас он умрет. У тебя есть шанс спасти его». Патрик – моя собака. Меня будто били по самым уязвимым местам – по любви, по близости. Иногда я видела лица. Иногда – людей. Как-то я проснулась и увидела, что рядом с кроватью сидит человек, чтобы я его не заметила он сел на корточки. Он был настоящим. Не призрак, не образ. Это был человек. Но его не существовало в реальности.
Когда я жила с Женей, было два ярких случая. Оба – в домике на воде. Я просыпаюсь и вижу стрекозу. Она летает над кроватью. Настоящая стрекоза. Я смотрю, следую за ее полетом глазами, но Женю она не беспокоит. А потом я понимаю – она не существует.
Вторая история – страшнее. Я открываю глаза и вижу струйку крови, стекающую по виску Жени. В его голове – пуля. Я начинаю трогать его лицо, зову. Он просыпается. Все исчезает. Но ощущение, что я была в иной реальности, остается.
Самая пугающая история случилась перед поездкой на Черное море. Бабушка приехала к нам, чтобы остаться с котом. Мы разошлись по комнатам. Она – в моей. Я – в зале.
Я помню: перед сном она кашляла. И вот я просыпаюсь ночью – слышу шаги. Подхожу к двери и вижу бабушку, стоящую у стены. Ее лицо покрыто волдырями, она задыхается, хрипит. Все до мельчайших деталей – реальное. Я подхожу к ее кровати, трясу ее, кричу. Она просыпается – и я понимаю: это было видение. Но не просто образ. Это была живая картина. И я не выдержала – до утра я рыдала. Мне было страшно, мне было больно, и, главное – я не понимала, что со мной.
Психолог говорил: «В тебе много шизоидного – больше, чем у обычных людей. Это не болезнь. Это просто структура». Астролог сказала иначе: «Ты обладаешь мощным воображением. Оно должно быть направлено в творчество. Иначе оно выйдет наружу в иной форме».
С тех пор я пишу. И с тех пор я знаю – все, что мы не выражаем, выражается само. Через сны. Через страх. Через параллельные миры внутри нас. Или рядом с нами.
Любовь в детском саду и огненные волосы
Любовь пришла ко мне рано – еще до школы. Да-да, мои первые «женихи» появились в детском саду.
Ходила я туда совсем недолго: мама забрала меня на домашнее воспитание в четырехлетнем возрасте. Тогда она ушла с работы – папа настоял, чтобы она стала домохозяйкой. Классическая история: «золотая клетка». Правда, клетку мы получили не сразу – сначала все было скромно, туго, бетонно. Но со временем она обрела позолоту. На фоне нашего городка – вполне достойную. Забрав меня из садика, я напрочь потеряла возможность адаптации и социализации. Папы дома не было, сестра меня не любила и сторонилась. Была только мама, которая была занята домашними делами, поэтому я была предназначена только себе.
И вот за то короткое, почти мимолетное время, пока я была в садике, я уже чувствовала внимание. Мальчишки бегали за мной, пытались заговорить даже во время тихого часа. Шептались, смотрели, тянулись. Я была настоящей любимицей. Единственное воспоминание из садика, как я бегала от одного из моих ухажеров вокруг стола. Спала на тихом часе в одной кровати я уже с другим. И куда делась эта тигрица.
Мне это, конечно, нравилось. Я и правда была хорошенькой: рыженькой, яркой – заметной. Вернее, не просто рыженькой – огненной. Такой, что когда мама еще работала, а бабушка водила меня в ясли, воспитательницы перешептывались:
– Зачем они покрасили ребенка хной?
– Бедная малышка, такой вред с детства. Неестественно красный цвет. Таких волос натурального цвета не бывает.
Но меня никто не красил. Это был мой настоящий цвет. Огненный. Медный. Как будто во мне жила искра. Может, именно поэтому я была такой живой? Такой – видимой? Как будто волосы были знаком. Как будто они кричали за меня:
