Надлом

– Ну здравствуйте Родион, – негромко произнёс он, обращаясь к мальчику. – Вы знаете, почему мы вас сюда вызвали?

– Знаю, – честно признался Родион.

– И почему же?

– Потому что вы хотите отправить меня в колонию, – абсолютно спокойно и уравновешенно ответил Родион, будто речь шла вовсе не о нём.

– И вы понимаете за что?

– Нет, – так же скупо промолвил Рубанов.

Все члены комиссии внимательно следили за происходящим.

– Ну а если вы не понимаете, за что вас хотят отправить в колонию, тогда откуда же вам известно, что вас вообще хотят куда-то отправить?

– Мне об этом каждый день говорят.

– Кто вам говорит об этом?

– Вот он, – небрежно ответил Родион и кивнул в сторону Аркадия Вениаминовича.

Аркадий Вениаминович вспыхнул краской, поскольку ему стало очень неудобно за то, что у членов комиссии могло сложиться впечатление, что он сознательно борется с малолетним ребёнком.

– Да как ты смеешь так говорить, негодник?! – не выдержав, выпалил Аркадий Вениаминович, действительно уже давно желавший избавиться от Родиона. – Ты что себе позволяешь?

Но Родион продолжал стоять на том же месте и даже не обратил на выступление воспитателя никакого внимания.

– Вот, – возмущённо продолжил Аркадий Вениаминович, – вы видите, господа, видите вы этого наглеца. Да он даже разговаривать с нами не желает. Возомнил себя бог знает кем, хотя сам собой ничего не представляет.

– Спокойно, пожалуйста, Аркадий Вениаминович, – оборвал его чиновник, – не забывайте, что перед вами десятилетний ребёнок.

От такого нелепого замечания в свой адрес Аркадий Вениаминович обомлел. Он сделал несколько неуклюжих резких движений и недовольный уселся на место.

– А почему они хотят отправить вас в колонию, как вы сами считаете? – так же вежливо и деликатно спросил у Родиона чиновник.

– Потому что они меня ненавидят.

Такой ответ весьма удивил не только чиновников, но и всех присутствующих.

– А за что они вас ненавидят? – снова поинтересовался чиновник.

– Откуда мне знать? – скупо ответил Родион.

– Ну а почему же вы, Родион, ведёте себя таким неподобающим образом, как про вас говорят? Дерётесь, мешаете учиться другим детям, бьёте стёкла в классах, девочку толкнули. Почему вы всё это делаете?

– Я не делаю этого, – бесцеремонно соврал Рубанов, – они на меня просто наговаривают. Они все хотят исключить меня из интерната и направить в колонию, потому и наговаривают на меня.

Все присутствующие переглянулись. Такого ответа от Рубанова не ожидал никто.

Редкий ребёнок может так беззастенчиво врать в присутствии десяти взрослых, решающих его судьбу. Родион Рубанов мог. Ещё раньше, за несколько дней до этого совещания, он знал, что на этой комиссии его попытаются исключить из интерната, и чтобы этого не произошло, он решил всё отрицать, и теперь ему оставалось лишь неукоснительно следовать выбранной им тактике.

– Ну как же так? – недоумённо произнесла Надежда Павловна. – Как же ты можешь так говорить, Родион? Ты ведь знаешь, что всё то, что о тебе говорят, правда.

– Нет, – продолжал жёстко стоять на своём Рубанов.

– Ну и как можно с ним разговаривать, господа? – вдруг неожиданно выступил Григорий Александрович. – Вот он стоит перед нами, нагло врёт всем нам прямо в лицо, и мы, взрослые люди, вынуждены слушать это враньё. Это просто возмутительно!

– А ты знаешь, Родион, – словно бы не заметив выступления Григория Александровича, продолжил чиновник, – а я ведь тоже в детском доме вырос. Да, только вот об этом мало кому известно.

Родион поднял глаза и посмотрел на чиновника.

– Правда? – сам не зная для чего, спросил он.

– Да, правда, – честно ответил чиновник, после чего на него внезапно нахлынули далёкие воспоминания.

И как-то в один миг перед ним пронеслись яркие обрывки детских впечатлений: и детский дом с прохудившейся крышей, и строгие воспитатели, и жестокие драки во дворах, и первая любовь, и его старенькая бабушка, единственная навещавшая своего внучка. Это были голодные тяжёлые годы разрухи и нищеты, не предвещавшие ничего хорошего в будущем.

Спустя мгновенье чиновник поднял глаза на собравшихся и как-то внезапно представил себя на месте этого маленького Родиона, стоящего сейчас перед ними и яростно дерущегося за самого себя. Да не просто дерущегося, но сражающегося с таким хладнокровием, какому могут позавидовать многие из сидящих здесь воспитателей. Чиновнику давно стало понятно, что всё то, что говорят о Рубанове Родионе, чистая правда. Но это была не вся правда. Правда заключалась ещё и в том, что этот маленький человек шёл наперекор судьбе, словно сознательно играя с нею. Он не боялся будущего, он смотрел ему прямо в глаза, без страха и трепета, ломая тем самым стандартные стереотипы о детской психологии. Вольно или невольно, Родион заставлял воспитателей терять перед ним лицо. Он побеждал их. Он был выше них. Он был выше всех тех, кто находился в этом зале. И чиновник, сам прошедший сквозь жернова детдома, оказался единственным, кто понимал это.

– Ну хорошо, – неожиданно громко произнёс чиновник и, поглядев на коллегу, сидевшего рядом, спросил: – У вас есть какие-либо вопросы к Родиону?

– Нет, – ответил тот, – мне всё предельно понятно.

– Ну тогда, – резюмировал он, – полагаю, что на сегодня всё и наше заседание можно считать закрытым. Решение по Рубанову будет принято после детального изучения его личного дела, о чём письменно будет сообщено заведующей интернатом. А вы, Родион, можете пока быть свободным.

Родион ещё раз глянул на чиновника, затем повернулся и, не говоря ни слова, вышел из кабинета.

А через две недели на имя заведующей интернатом пришло письмо из районной комиссии по делам несовершеннолетних, оставшихся без попечения родителей, в самом конце которого было указано: «В удовлетворении ходатайства об исключении Рубанова Родиона Николаевича (1985 года рождения) из интерната для детей, оставшихся без попечения родителей, отказать».

III

Аркадий Вениаминович пребывал вне себя от гнева. Он нервно ходил взад и вперёд по кабинету Надежды Павловны, неистово тряс головой и вздымал вверх дрожащие руки.

– Нет, ну это просто возмутительно! – громко и непрерывно твердил он. – Это совершенно, абсолютно безответственное решение. И о чём они вообще там думают, в этой администрации? Как можно было отказать в ходатайстве интерната? Нет, я этого решительно не понимаю. Я просто отказываюсь это понимать. Рубанов – преступник, малолетний преступник и совершеннейший подлец. Он ещё ничего не совершил, видите ли, – неистово повторял он слова, высказанные ему чиновником при личной встрече в здании районной администрации, – ничего не совершил. Да чего они там ждут? Они ждут, чтобы он совершил чудовищное преступление, ограбил кого-нибудь, избил, убил, может быть? Какое преступление они ждут? Неужели им непонятно, что ребёнок с таким возмутительным и чёрствым характером не может, не должен находиться вместе с остальными детьми? Такого ребёнка необходимо изолировать от коллектива, и в первую очередь для его же блага. Да что они вообще про себя там думают? Почему из-за таких нелепых, поспешных и, я бы даже сказал, глупых решений должны страдать другие люди? Почему должны страдать дети, воспитатели и вы, Надежда Павловна, в конце-то концов? Почему все мы должны страдать из-за этого Рубанова? Ну нет, это просто возмутительно, Надежда Павловна. И я думаю, что вы со мной согласитесь. Это решение необходимо обжаловать. Немедленно! – прокричал Аркадий Вениаминович в порыве буйного нервного потрясения. – Немедленно необходимо написать жалобу в область, в прокуратуру, в суд, да куда угодно, лишь бы отменить это возмутительное решение. Рубанову не место в интернате. Да и я со своей стороны решительно заявляю, что я приложу все усилия для того, чтобы и духа этого Рубанова не было в нашем интернате. Они возомнили себя великими психологами, педагогами! Они полагают, что, поговорив с ребёнком в течение каких-то жалких десяти минут, можно сделать о нём правильный вывод? Ха-а-а-а, – нервно засмеялся Аркадий Вениаминович. – Дилетанты, недоучки! Да они и понятия не имеют о детской психологии и тем более о психологии таких, как Рубанов. Ведь такие, как этот негодяй Рубанов, не понимают ничего, кроме грубости и силы. Вы видели, Надежда Павловна, как вёл себя этот Рубанов на комиссии? – с пеной у рта кричал Аркадий Вениаминович, обращаясь к заведующей. – Нет, ну вы видели это или нет? Да он ведь откровенно смеялся над нами и врал нам прямо в глаза. Он, не стесняясь, врал всем нам, и при всём этом мы с вами, Надежда Павловна, ещё и в дураках остались. Ему поверили, а нам нет. Получается, что все мы некомпетентны. Рубанов пересилил всех нас. Вы понимаете это, Надежда Павловна? Вот именно поэтому решение комиссии незамедлительно должно быть обжаловано. Другого выхода у нас нет. Иначе над нами будут просто смеяться, а этого я допустить категорически не могу. И потому, Надежда Павловна, я лично буду обжаловать и писать письма во все инстанции. Я добьюсь правды, отправлю этого малолетнего преступника за решётку и восстановлю наше доброе имя. А другого выхода у нас нет.

И проговорив это, Аркадий Вениаминович решительно и резко подошёл к столу, за которым сидела Надежда Павловна, и попросил, а точнее говоря, просто потребовал выдать ему несколько официальных бланков интерната для того, чтобы начать готовить жалобы.

– Постойте, Аркадий Вениаминович, – тихо произнесла заведующая, сидевшая всё это время за столом и внимательно следившая за монологом воспитателя, – мне кажется, что сейчас это уже не поможет. Более того, это обжалование лишь навредит нам.

– Как это не поможет, Надежда Павловна?! – возмутился Аркадий Вениаминович. – Да что вы такое говорите? Не поможет… Обязательно поможет, и Рубанов, я вас уверяю, не ранее как через месяц отправится в колонию, и вы больше никогда не увидите это чудовище. И я лично позабочусь об этом. Это уж я вам обещаю. Это дело я так не оставлю. Я покажу им там. Отказать, ишь чего удумали. Я им откажу, мы и на них управу найдём. Найдём, – протяжно произнёс Аркадий Вениаминович, вновь протягивая руку к бланкам интерната.

– Да погодите, вы, Аркадий Вениаминович, – уже более настойчиво повторила заведующая, – постойте, я вам говорю.

– Да что стоять-то, Надежда Павловна, – не унимался воспитатель, – что стоять-то, чего ждать? Мы исключим этого Рубанова из интерната и чиновнику этому покажем, что с нами нельзя так разговаривать. Я всё устрою.

– Я сказала, нет! – резко и внушительно ответила Надежда Павловна, стукнув рукой по столу, после чего Аркадий Вениаминович опешил и остановился. – Нет, я вам говорю, – повторила она. – Не хватало нам ещё обжаловать решения администрации. Вы понимаете, что вы мне предлагаете, Аркадий Вениаминович? Вы предлагаете мне публично усомниться в компетенции районной комиссии и пойти на открытый конфликт. Из-за кого? Из-за Рубанова! Ну нет, Аркадий Вениаминович. Вы уж меня извините, но я ещё из ума не выжила и такие глупости совершать не стану. Вопрос с Рубановым решён – он остаётся в нашем интернате. Всё! Точка!

Аркадий Вениаминович оскорбился таким ответом заведующей, но, ничего не сказав, просто молча вышел из кабинета и громко хлопнул дверью. А через месяц, подыскав новое место работы и продолжая считать себя глубоко оскорблённым, он уволился из интерната.

Но Родион ничего не знал ни об ответе из администрации, ни о разговоре, что сложился между Аркадием Вениаминовичем и заведующей. И лишь после внезапного и совершенно неожиданного для всех увольнения воспитателя Родион инстинктивно почувствовал облегчение и успокоился. После этого дни потекли своим чередом. Но по-прежнему Рубанов оставался трудным ребёнком. Это признавали все: и воспитатели, и администрация интерната, и даже родители, лишённые родительских прав, что изредка, навещали своих чад. Но сам Родион не обращал никакого внимания на оценки окружающих. Он жил в своём сложном мире своей, только ему понятной жизнью и ни на кого не рассчитывал. В последнее время Родиона не навещал никто. Лишь в первые годы жизни Родиона к нему иногда приходила Пелагея Степановна, та самая женщина, что когда-то принимала у его матери кабачки, и единственный человек, кто искренне плакал после смерти Рубановой Веры. Но по прошествии нескольких лет Пелагея Степановна, будучи уже в преклонном возрасте, заболела и уже не могла более навещать Родиона, а ещё через год она умерла. Так что можно сказать, Родион совершенно не помнил Пелагеи Степановны, хотя и знал, что когда-то к нему приходила какая-то бабушка. Помимо неё, несколько раз за эти годы судьбой Родиона интересовался и главврач больницы, где родился Родион, и однажды даже сам лично он приходил в интернат, чтобы поговорить с мальчиком. Но по какой-то причине милой беседы между Родионом и Романом Борисовичем не получилось, и вечно занятый главврач пропал, лишь изредка продолжая присылать в интернат небольшие посылки для Родиона, в которых находилась либо новая одежда, либо фрукты и шоколад. Родион принимал эти подарки, носил одежду, ел фрукты, и только один раз под давлением заведующей он написал Роману Борисовичу письмо с благодарностью.

Шли годы. Родион подрастал и постепенно превращался из ребёнка в подростка. В пятнадцать лет он выглядел уже вполне взрослым. Его детская худоба постепенно исчезала, а частые занятия физическим трудом на свежем воздухе, от которого он никогда не отлынивал, и физкультурой, которую он любил больше других предметов, превращали его тело в образец, достойный подражания и зависти сверстников. Его белокурые волосы немного потемнели, но продолжали оставаться кудрявыми, а сильный пронзительный взгляд приобретал дополнительную осмысленность и проницательность.

Многое изменилось за это время. Родион заметно поумнел. Его прежняя нелюдимость несколько притупилась, и он даже завёл себе одного товарища, единственного человека, с которым он мог говорить искренне. Этим человеком оказался Митька Рябов, такой же воспитанник интерната, как и Родион, но на два года младше его по возрасту. Родион сам не понимал, почему именно с Митькой ему так легко и комфортно. Внешне Родион и Митька казались совершенно разными и не похожими друг на друга, отчего все дети и воспитатели приходили в недоумение и совершенно не понимали, как могли сойтись Рубанов, этот несносный Рубанов, и спокойный Митька Рябов. В отличие от Родиона Митька не был круглым сиротой. У него была мать и была бабушка. Но после рождения под давлением строгой бабушки мать вынужденно отказалась от Митьки, поскольку, так же как и Родион, Митька не являлся желанным и долгожданным ребёнком и, так же как и мать Родиона, Митькина мать не знала, кто является его отцом.

Но не это сблизило Родиона и Митьку. На такие мелочи биографии Родион не обращал никакого внимания. Их сблизил случай, произошедший незадолго до дня рождения Родиона, когда ему должно было исполниться пятнадцать лет.

Родион прекрасно помнил, как в тот дождливый и холодный день ноября, когда сильные порыва ветра яростно срывали с деревьев ещё не успевшие облететь старые засохшие листья, а металлическая крыша интерната громыхала так, будто наверху здания был установлен колокол, тринадцатилетний Митька, которого в то время Родион знал лишь в лицо, вышел из ворот интерната и направился в сторону продуктовых палаток.

На улице вечерело. К тому времени все уроки в интернате уже закончились, и у воспитанников было свободное время. Как обычно, Родион проводил всё своё свободное время на улице, либо помогая дворникам убирать территорию интерната, либо занимаясь спортом на площадке. Убирая территорию, Родион старался не для интерната, но для себя. И за этот труд он ни от кого не ждал ни похвалы, ни почестей, ни даже простой человеческой благодарности. А когда дворники всё-таки говорили ему спасибо, он неизменно отвечал им: «Не стоит меня благодарить. Я это не для вас, а для себя делаю». Таким образом Родион занимал время, и под монотонный звук метлы он думал о своём прошлом, о настоящем, а иногда даже строил планы на будущее. Родион любил думать в одиночестве и мог полностью уходить в себя лишь тогда, когда его никто не отвлекал.

Так было и в этот раз. Но, заметив мальчишку, вышедшего за ворота интерната, Родион почему-то почувствовал, что должно произойти что-то нехорошее. И понимая причины своего волнения, он, спрыгнув с турника, принялся неторопливо прогуливаться вдоль забора и глядеть за ворота, как раз в ту сторону, куда направился паренёк. Все воспитанники интерната знали, что в одиночестве, и особенно поздно вечером, выходить за территорию интерната опасно. Местные хулиганы любили нападать на воспитанников интерната, бить их и отнимать всё, что было, включая одежду и обувь. И очень часто такие нападения приводили к тяжёлым последствиям. Случалось, что в жестоких драках молодые ребята даже погибали. И на своём веку Родион помнил два подобных случая. Но бывало, что и воспитанники интерната тоже выходили в город, чтобы бить городских. И такая беспричинная вражда продолжалась уже много лет и никак не могла завершиться.

Вот и теперь, завидев молодого парнишку, шагающего по темнеющей улице, вдоль посадки, Родион почувствовал неладное.

Дорога до продуктовых палаток, стоящих возле районного рынка, занимала не более километра, но этот путь пролегал по совершенно безлюдной и пустынной территории, где, кроме свалки, густой посадки, сплошь заросшей бурьяном, да старых заброшенных складов с непролазной грязью и полуразрушенными зданиями, ничего не было. Сюда редко заходили посторонние люди, а воспитанники и сотрудники интерната всегда старались преодолевать этот участок пути как можно быстрее. А поскольку само здание интерната располагалось на окраине города, то местные жители сюда вообще никогда не заглядывали, что делало это место особенно привлекательным для местной шпаны. Именно поэтому здесь, в тени старых деревьев, между свалками мусора и бурьяна, часто собирались подростки, которые и нападали на одиноких воспитанников интерната. Они неожиданно налетали, сбивали с ног прохожего, валили его на землю и отбирали всё, что было, после чего мгновенно исчезали. И подобные случаи происходили нередко.

А между тем тринадцатилетний Митька Рябов всё дальше и дальше уходил в туманную сырость ноябрьского вечера, постепенно исчезая из вида. Уже вскоре он совершенно скрылся за поворотом, и Родион больше не мог его разглядеть.

Двигаясь в полном одиночестве по этой пустынной и мрачной дороге, Митька часто озирался по сторонам и старался прислушиваться ко всему, что происходило вокруг. Он прекрасно знал, что это место очень опасно, и потому, чтобы пройти его как можно быстрее, он решил прибавить шаг. Дорога привычно петляла. Вот и старый овраг, где весною, наполняемый талыми водами, громко журчит бурный ручей. Вот и старое поваленное дерево у обочины дороги, на стволе которого в хорошую погоду любят собираться стаи ворон и жутко каркать на всю округу. А вот и полуразрушенное здание заброшенного склада. Всё знакомо, всё как обычно.

«Вроде бы тихо, – думал Митька, оглядываясь по сторонам. – Да и кто будет ходить здесь в такую ужасную погоду? Сейчас, наверное, даже хулиганы по домам сидят», – ободрял себя Митька, шаг за шагом преодолевая этот неприятный маршрут.

Но вдруг, миновав здание склада, что располагалось по правую сторону дороги, Митька заметил какого-то человека, идущего впереди него. Сердце Митьки начало учащённо биться в груди. Не зная, что делать, он остановился и принялся пристально всматриваться вдаль. К тому моменту на землю окончательно опустились сырые сумерки ноября, а туман, как назло, стал более густым и совершенно непрозрачным, из-за чего Митька никак не мог разглядеть идущего впереди человека. Он даже не мог понять, в какую сторону движется этот человек – навстречу ему или в обратном направлении. Митька неуютно поёжился под пальто, затянул потуже свой шарф, поправил шапку, немного надвинув её на лоб, и боязливо тронулся дальше. Человек приближался, но как-то медленно, неохотно. Вскоре Митька понял, что это человек стоит на месте.

«Как-то странно всё это, – подумал Митька. – Зачем он тут стоит? Что ему нужно? А может быть, это кто-то из наших, – успокаивал себя Митька, – или просто кто-нибудь остановился покурить да отдохнуть. Ничего-ничего, сейчас я просто пройду мимо и всё».

С каждым шагом всё ближе и ближе подходил Митька к стоящему на пути человеку. И когда до него оставалось всего несколько метров, Митька разглядел его. Им оказался молодой парень, лет двадцати, одетый в тёмную телогрейку, чёрные штаны, заправленные в перепачканные грязью кирзовые сапоги, и характерную кепку, небрежно надвинутую до самых бровей, которую обычно носят хулиганы. Он стоял на обочине дороги, глядел исподлобья на Митьку и немного нервно курил папиросу. Во время каждой затяжки его сухое жилистое лицо озарялось красноватым светом, и в этот момент тысячи улетающих искр зловеще отражались в его чёрных зрачках.

– Куда направляешься, малец? – неожиданно произнёс он, отгоняя рукой папиросный дым от своего лица.

И этот хриплый голос, внезапно раздавшийся в этой пугающей темноте, прозвучал так неожиданно, что Митька невольно вздрогнул. Парень заметил испуг Митьки.

– Да ты не бойся, малец, – вновь заговорил незнакомец, не дожидаясь Митькиного ответа, – бояться не нужно. Просто отвечай мне: куда ты идёшь, зачем, что в твоих карманах и есть ли у тебя деньги?

После этих слов Митька оцепенел. Его тело парализовал страх. Он хотел было бежать, но ватные ноги не слушались его, и он вынужденно, как приговорённый, стоял на одном месте и не двигался. В этот момент он вспомнил всё, что когда-либо слышал от товарищей о жестокости местных хулиганов, и понял, что попал именно в такую ситуацию, и что единственный выход, чтобы избежать избиения, – это добровольно отдать всё, что имеется при себе.

– Что молчишь? – резко произнёс парень и, отбросив в сторону окурок, сделал шаг навстречу Митьке.

– Да я… я… – нескладно залепетал перепуганный Митька, – я в город иду, к рынку, сигарет ребятам купить. Я проиграл, ну да, я это…

– Да, что ты якаешь, словно немец какой, – усмехнулся парень.

И в этот момент Митька заметил, что из оврага на дорогу вышли ещё двое парней. Вдруг неожиданно кто-то грубо толкнул Митьку сзади, и, по инерции сделав несколько шагов, Митька оказался прямо посередине дороги. И только теперь он смог понять, что очутился в совершеннейшей ловушке. Его окружали пять человек. Каждый из них был старше Митьки, и больше него, и сильнее.

– Ну что, беспризорник, – вновь заговорил парень в телогрейке, – будем молчать или сами денежку отдадим? Да и вообще, ты не переживай, твои денежки пойдут на хорошее дело. Мы на твои денежки водочки купим и тебя помянем.

После этих слов вокруг раздался хохот.

– Помянем, помянем, – гоготал кто-то сзади, – обязательно помянем.

– Да ещё и на могилку цветочки принесём, – эхом отзывался другой.

В полном оцепенении стоял Митька, окружённый пятью хулиганами, и не мог внятно вымолвить ни слова.

– Да ты что, немой, что ли? – спросил кто-то сзади и снова толкнул Митьку в спину, да так сильно, что Митька не смог удержаться на ногах и упал в грязь.

И вновь раздался довольный и пронзительный хохот шпаны.

– А может быть, он просто не желает с нами разговаривать? – предположил парень в телогрейке. – А ну, поднимайся давай, – жёстко приказал он, ткнув носком своего сапога Митьку в плечо, – поднимайся давай, нечего пачкать моё пальто.

– Вставай, тебе сказано, сопляк, – поддержал другой и с силой потянул Митьку за шарф.

– Я всё, всё отдам, – вдруг залепетал Митька дрожащим голосом, – я всё отдам, ребята, только не бейте, пожалуйста.

Говоря это, Митька принялся самостоятельно расстёгивать пуговицы пальто и развязывать шарф, чтобы тут же отдать их хулиганам.

– И шапку снимай, чего встал, как вкопанный, – приказал кто-то сзади, когда Митька отдал пальто и шарф, – и свитер, и ботинки – всё снимай. Авось не замёрзнешь, до интерната недалеко.

Трое хулиганов продолжали нетерпеливо выворачивать наизнанку карманы пальто, а двое других обыскивали Митьку.

Окончательно поняв, что в этот раз добыча достаётся им очень легко, хулиганы расслабились. Они начали шутить и смеяться над Митькой, по очереди давая ему обидные и очень болезненные затрещины и подзатыльники. Ради забавы они пинали Митьку ногами, дёргали его за уши и били ладонями по лицу. Они кидали в него окурки, плевали и, зачёрпывая грязной воды из лужи, обдавали его грязью.

Митька плакал от беспомощности и обиды, но совершенно ничего не мог предпринять. Униженный и оскорблённый стоял он между пятью хулиганами и ждал того момента, когда всё это закончится. Ему было невыразимо обидно, и он ненавидел себя за свою слабость и трусость.

И в этот момент совершенно неожиданно из темноты послышались чьи-то шаги.