Надлом

Хулиганы мгновенно напряглись и резко повернули головы в ту сторону, откуда доносился звук шагов. В этот момент из едкого тумана, словно привидение, появился человек, держащий в руке что-то похожее на палку.

Этим человеком был Родион Рубанов.

Сделав несколько шагов, он остановился посередине дороги, прямо напротив хулиганов, и решительно произнёс:

– Отпустите мальчишку!

От такой наглости и жёсткости тона хулиганы опешили, но, вскоре поняв, что подросток совершенно один и что он ненамного старше того, над кем они насмехались, успокоились.

Несмотря на то, что Родион являлся достаточно рослым и крепким парнем, тем не менее он был младше, чем каждый из тех, кто стоял перед ним. В тот момент ему даже не исполнилось и пятнадцати лет, а каждому из хулиганов было уже за двадцать. И они это прекрасно поняли.

– Я сказал, отпустите мальчишку, – вновь произнёс Рубанов.

– Да ты что, пацан? – ответил первый из опомнившихся от неожиданности хулиганов. – Ты соображаешь, что ты тут вякаешь, щенок? Ты кому приказываешь?

– Я приказываю тебе, недоумок, – нагло и решительно ответил Родион, чем снова ввёл в ступор всех собравшихся, – немедленно отпустите мальчишку!

И в этот момент парень в телогрейке истерически засмеялся, нервно кинул сигарету в сторону, достал из кармана нож и двинулся к Родиону.

Все остальные остались на своих местах и, забыв про раздетого и дрожащего мальчишку, принялись смотреть, что сейчас будет.

Насмерть перепуганный Митька дрожал всем телом и от страха, и от холода, периодически всхлипывал и вытирал рукавом текущие по щекам слёзы. Митька знал Родиона. Точнее говоря, он много раз слышал о нём и о его безобразном поведении от воспитателей и сверстников, но лично знаком с ним не был. И теперь Митька смотрел на Родиона, смело бросившего безумный вызов толпе обнаглевших хулиганов, не просто как на одного из воспитанников интерната, но как на своего спасителя, единственного человека во всём мире, пришедшего ему на помощь.

Тем временем хулиган подошёл к Родиону и попытался его ударить. Но вместо этого он сам получил удар железным куском арматуры по голове такой силы, что тут же, словно подкошенный, рухнул на землю, обхватив руками разбитую голову и выронив нож. В следующую секунду из рассечённой головы потоком хлынула кровь.

Глаза Родиона сверкнули ненавистью. В такие моменты, которых в его непростой жизни случалось немало, он привык драться не за кого-то и даже не против кого-то, но против всех.

– Я живу на этой земле не благодаря кому-то, а вопреки, – любил повторять он, – и я всегда буду против!

– Против кого? – спрашивали его удивлённые сверстники.

– Против всех! – веско отвечал Родион.

И он действительно жил именно так. Он жил вопреки всем. Он не искал себе друзей, ни у кого и никогда не просил помощи, никому не завидовал, никем не восхищался и никого ни за что не благодарил.

И даже сейчас, стоя с куском арматуры в руках на этой пустынной полутёмной дороге, где запросто могла закончиться его жизнь, он не трепетал перед опасностью. А после первого удара, повалившего одного из хулиганов на землю, его воля превратилась в гранит. Он был готов умереть каждую минуту, и вряд ли существовала на земле такая сила, которая заставила бы его сейчас убежать.

Ошалевшие от произошедшего хулиганы ринулись на Родиона все сразу. Не давая себя окружить, Рубанов начал махать железным прутом во все стороны. Противники отбежали, но не оставляли попыток приблизиться, чтобы сбить его с ног.

– Давай сзади, вали его! – кричали они. – Замочим насмерть, бей гада.

А первый нападавший стоял на коленях на том же месте и, опустив голову до самой земли, стонал, продолжая заливаться кровью.

Изловчившись и выскочив из окружения, Родион дотянулся арматурой ещё до одного нападавшего и рассёк ему лицо.

– Ах ты, сволочь! – вскрикнул тот и, будто ужаленный, отскочил в сторону.

– Вот гад! – кричали остальные. – Ну всё, тебе конец.

И в этот момент Родион вдруг споткнулся и упал на спину. В тот же миг на него со злостью навалились четверо разъяренных хулиганов и принялись неистово бить его ногами. Родион закрыл голову руками, стараясь защищаться и отмахиваться арматурой. Но удары сыпались один за другим. Родиона били ногами куда попало, без разбору и со всей силы, стараясь причинить ему как можно больше увечий.

Митька, стоящий рядом с заплаканным лицом, вдруг сообразил, что нужно срочно помочь Родиону, нужно выручать его, иначе его убьют. Он схватил первый попавшийся под руку камень, не помня себя от внезапно охватившей ярости, бросился в кучу дерущихся и наотмашь нанёс камнем удар одному из нападавших. Тот вскрикнул и, сделав несколько шагов, повалился на землю. Остальные трое, никак не ожидавшие нападения сзади, повернулись к Митьке, и один из них сильно ударил его в лицо. Митька тут же упал. Но во внезапно образовавшейся паузе Родион смог вскочить на ноги и с неистовой яростью и страшным нечеловеческим криком и окровавленным лицом ринулся на троих, но, получив неожиданный удар ногою в живот, снова потерял равновесие и упал. И вновь началось месиво из страшных ударов, криков и отборного мата.

Очнувшись от удара, Митька поднялся на ноги и снова бросился на врагов, продолжавших неистово избивать Родиона. Он ворвался в кучу дерущихся и начал со всей силы наносить им удары, но в то же мгновенье снова оказался отброшенным в сторону. И в этот самый момент, уворачиваясь от очередного удара, Родион заметил возле себя нож, который выронил первый из нападавших. Он тут же схватил его и воткнул в чью-то ногу. Адский крик разорвал темноту ноябрьского сумрака.

Услышав истошный вопль, доносящийся со стороны зловещего пустыря, дворники интерната позвали на помощь. И через несколько минут в сторону города бежали уже человек пятнадцать, вооружённых лопатами, кирками, арматурой. Заметив несущуюся по дороге толпу, хулиганы испугались и метнулись в разные стороны. Но никому из них так и не удалось убежать. Их всех задержали, после чего здоровых отправили в милицию, а пострадавших – в больницу.

После этого случая, ставшего известным во всём интернате, авторитет Родиона значительно возрос. Его стали не только бояться, но и уважать. Однако сам Рубанов по-прежнему продолжал относиться ко всему этому холодно и с явным равнодушием. Ведь он знал, что всё это он сделал не для кого-нибудь, но против всех.

С тех самых пор в группу, где учился Родион, начал периодически заглядывать Митька. Сначала он приходил примерно один раз в неделю. Затем стал приходить чаще, а через пару месяцев Митька появлялся у Родиона почти каждый день. И сам того не замечая, Родион подружился с ним.

Довольно часто и подолгу Родион с Митькой просиживали на первом этаже в маленькой комнате, где хранили старую, но ещё пригодную для использования мебель и иной интернатовский инвентарь. Поскольку в этой комнате никогда не находилось ничего ценного, то и дверь в неё оставалась незапертой. Да и вообще, в этой тёмной части коридора первого этажа воспитанники интерната появлялись исключительно редко. Только тогда, когда воспитатели просили их отнести в кладовую, как обычно называли эту комнату, какой-нибудь старый стол или стул.

И вот именно здесь, в маленькой, напрочь захламлённой старыми и отжившими свой век вещами комнате, Родион с Митькой любили рассуждать о жизни.

По своему обыкновению, Родион усаживался на старый стул, стоящий возле окна, забрасывал ноги на тёплую батарею и, вольготно откинувшись назад и слегка покачиваясь на изношенном стуле, будто в кресле-качалке, устремлял свой угрюмый взгляд за окно, во внутренний двор интерната, или же, откинув голову назад, молча смотрел вверх, на почерневший от времени потолок.

Митька, как правило, залезал на стоящий напротив стол, свешивал одну ногу вниз, а на вторую, стоящую на столе и согнутую в колене, клал сверху левую руку, после чего удобно откидывался спиною на громоздящийся сзади хлам, состоящий из груды поставленных друг на друга столов, стульев, учебных досок и прочих ненужных вещей.

Дверь в кладовую закрывалась, и Родион с Митькой оставались одни. Тишина окутывала всё вокруг. Никакие звуки не проникали сюда, в это хранилище старых вещей. Так, в тишине, проходило несколько минут, может быть, десять, иногда пятнадцать. В это время ребята ни о чём не говорили, но просто сидели друг напротив друга и думали каждый о своём.

В этот раз разговор начал Митька.

– Послушай, Родион, – говорил он, – а что ты думаешь делать после того, как выйдешь из интерната? Чем хочешь заниматься?

– Грабить буду, – спокойно отвечал Родион.

– Как это грабить? Кого?

– Да богатеньких. Кого же ещё?

– Да ты что, Родион, разве ты это серьёзно сейчас говоришь? – спрашивал совершенно обескураженный таким ответом Митька.

– Абсолютно серьёзно, – так же спокойно отвечал Родион.

Митька был очень впечатлительным человеком и потому, услышав такой ответ от Родиона, забеспокоился не на шутку и даже специально глянул на дверь, не слышит ли их кто.

– Я не понимаю, Родион, ну как ты можешь такое говорить? Неужели ты серьёзно так думаешь? Нет, я тебя совершенно не понимаю. Грабить! Ну как это так – грабить? Разве ты хочешь быть похожим на тех, от которых ты меня тогда спас? Ты ведь сам насмерть с ними дрался. А теперь собираешься стать таким же, как и они.

– Не таким.

– Ну а каким же?

– Я буду грабить только богатых.

Митька усмехнулся.

– Хочешь стать новым Робин Гудом?

– Нет.

– Но ведь он грабил только богатых. В чём же разница?

– А я не собираюсь всё награбленное отдавать бедным. Я вообще не собираюсь ни с кем делиться. Я буду грабить исключительно для себя. И даже не ради денег.

– А для чего же?

– По убеждению.

– И в чём же заключается твоё убеждение, Родион? Я тебя не понимаю. Почему ты не хочешь просто работать, как все люди, и зарабатывать себе на жизнь?

– Потому что я не как все, – словно отрезал Родион. – И ты, Митька, тоже не как все. Мы с тобой изгои, Митька, обыкновенные изгои. Я долго думал над этим и понял вот что…

Митька привстал и, свесив со стола вторую ногу, приготовился внимательно слушать.

– Понимаешь, Митька, – продолжил Родион, – вот, например, я: я родился, точнее сказать, я пришёл в этот мир никому не нужным, совершеннейшим сиротой. Именно это отличает меня от тех людей, у которых есть семьи. Я никому ничем не обязан. Я ни к кому не привязан, и за все свои поступки я несу ответственность лишь перед собой и больше ни перед кем. Мне не перед кем оправдываться и некому объяснять мотивы своего поведения. И ещё ни разу в жизни я не испытывал чувства жалости к людям. Почему я должен жалеть людей? Почему я должен переживать из-за чужой боли, как нас пытаются учить? Вот, например, тогда, когда я ударил по голове куском арматуры того хулигана, помнишь? Помнишь, как он упал и залился кровью? Ты думаешь, Митька, мне было жалко его тогда? Ты думаешь, если бы он не являлся хулиганом, а оказался простым и порядочным человеком, то мне было бы его жалко? Если ты так думаешь, то ты ошибаешься. Мне не жалко никого. Абсолютно никого. Чужая боль не вызывает во мне никаких эмоций, ни положительных, ни отрицательных. Мне всё равно. Более того, я понимаю, что нахожусь в этом мире в полном одиночестве, и оно устраивает меня. Ты, Митька, единственный человек, с кем я могу разговаривать откровенно. До этого я говорил по ночам лишь сам с собой. Да и теперь говорю. И мне иногда кажется, нет, точнее говоря, я уверен в том, что мне принадлежит всё то, что я смогу взять сам. Вот, например, деньги. Ты думаешь, Митька, что если человек заработал деньги преступным путём, то это плохо, а если честным, то хорошо. Ведь так ты считаешь?

– Ну конечно, – откровенно признался Митька.

– Да в том-то и дело, Митька, что это не так. Кто сказал, что отнять деньги у богатого – это плохо? Это сказал богатый! Кто сказал, что зарабатывать своим собственным трудом – это хорошо? Это сказал тот же богатый, который не желает, чтобы его ограбили бедные и отобрали денежки. Да и что вообще означает этот так называемый честный труд? Ограбить кого-то – это, по-твоему, не труд? Ещё какой труд, уверяю тебя, Митька. Этот труд будет ещё похлеще и потяжелее, чему труд сборщика изделий из пластмасс, которому нас с тобой обучают в интернате. Да и вообще, этот так называемый честный труд – это такое же, только узаконенное, ограбление того, кто трудится, теми, кто его нанимает, поскольку основную прибыль получает хозяин, а работник вынужден довольствоваться лишь жалкими копейками. А в связи с тем, что законы, как правило, пишутся теми, у кого есть всё, и против тех, у кого ничего нет, то лично я считаю себя свободным от исполнения подобных законов и лишних угрызений совести. Почему я должен переживать за тех богатеньких, которых я собираюсь ограбить? Они ведь могут зарабатывать деньги, то есть грабить других, узаконенным способом. Так почему же мне не позволено грабить их? Они, видите ли, считают это преступлением. А мне наплевать на это. Пусть они считают как угодно, но я буду их грабить.

– Ну так ведь они делают хотя бы что-то полезное для общества, – робко произнёс Митька, до того молча сидевший и слушавший Родиона. – Они производят продукт, товары какие-то. А ты ведь собираешься только грабить и всё, ничего не оставляя после себя.

– Совершенно верно, – согласился Родион, – только грабить и всё. Поскольку я не считаю, что я должен кому-то и что-то оставлять.

– Но ведь общество нас принимает, Родион. Оно даёт нам образование, кормит, поит всё это время, предоставляет квартиры по окончании интерната и желает, чтобы мы стали порядочными людьми. Да и вообще, Родион, откуда у тебя такая ненависть к богатым? Что плохого они тебе сделали? Ведь, может быть, ты и сам когда-нибудь станешь богатым.

– Да нет, Митька, тут ты неправ. Ты просто меня не понял. У меня нет никакой ненависти к богатым как таковым. Ну заработали себе, и хорошо, пусть живут и радуются своему богатству. Я не о том говорю. Я не против богатых, я против того, чтобы кто-то указывал мне, что для меня хорошо, а что для меня плохо. Да кто они такие, чтобы указывать мне, мне, Родиону Рубанову, сироте и беспризорнику! У меня нет Учителя: жизнь – мой Учитель! А моя жизнь подсказывает мне, что я прав. И что я не только могу, но и обязан взять всё, что по праву принадлежит мне. А мне принадлежит всё, до чего я смогу дотянуться. И никаких угрызений совести, никакой жалости, и никаких сомнений! Если судьба позволила нам родиться в тех условиях, в которых родились мы, то мы должны признать, Митька, что мир жесток и несправедлив. И я признаю это, – с некоторым пафосом закончил Родион, – и принимаю условия этой жестокой игры. А ты? – вдруг спросил Родион, повернувшись к Митьке. – Ты признаёшь то, что мир жесток и несправедлив?

– Ну-у-у, – несколько замявшись, ответил он, – ну признаю, признаю. Конечно. Какая уж тут может быть справедливость, когда мы сейчас сидим вот здесь, в чулане интерната, а кто-то живёт себе в шикарном особняке и наслаждается жизнью?

– Вот то-то и оно, Митька, – продолжил Родион, удовлетворённый его ответом, – мир жесток и несправедлив! В мире существует только одна справедливость – моя собственная! И больше никакой. Однажды я осознал это и принял те правила игры, которые придуманы не мной, но самой жизнью. И от того, буду я грабить или не буду и кого я буду грабить, мир не изменится. Он не станет ни лучше, ни хуже. Он останется таким же – жестоким и несправедливым. А потому, поняв это, я считаю себя совершенно свободным ото всех правил, что придуманы обществом. Я сознательно противопоставляю себя обществу как таковому. Я имею на это право. И в этом заключается моя правда, продиктованная мне самой жизнью – единственным уважаемым мною Учителем.

Родион закончил речь, откинулся на спинку стула и выдохнул. Со стороны было хорошо видно, что, говоря всё это, Родион напрягался, как струна, он выдавливал из себя эти давно жившие в нём слова, он хотел высказать их как можно точнее, желал излить хоть кому-нибудь свою душу. И этим человеком оказался Митька. Он смотрел на Родиона удивлённым и немного испуганным взглядом, слушал его убеждённую речь, и понимал, что всё то, что сейчас говорит Родион, как бы чудовищно это ни звучало, он выстрадал, осмыслил и принял для себя как руководство к действию. И вряд ли теперь хоть кто-то сможет переубедить его.

– Ну а если ты, Родион, не испытываешь жалости к жертве, зачем же тогда ты пришёл спасать меня? Ведь тогда я был жертвой. Зачем ты защищал меня?

Родион поднял взгляд на удивлённого Митьку, немного привстал со стула и, глядя ему прямо в глаза, почти шёпотом произнёс:

– А я, Митька, не за тебя тогда дрался.

– А за кого?

– Я дрался против них, а ты являлся лишь поводом для того, чтобы мне вступить с ними в схватку. Я желал этой драки. Этой бойней я проверял свою волю, я закалял свой дух. Даже если бы их было не пять человек, а пятнадцать, я сделал бы то же самое.

– Ну а зачем, зачем тебе, Родион, всё это нужно?

– Потому что я не хочу быть жертвой, но желаю быть хищником.

Эти страшные слова Родиона пугали Митьку. Но одновременно с этим инстинктивным страхом он чувствовал какую-то силу в его речах, какую-то страсть, чудовищную, но одновременно притягательную. Хотя Митька и не мог выразить это словами, но в глубине души он ощущал, что в чём-то Родион прав. От него веяло какой-то пугающей звериной сущностью, холодной, расчётливой и жестокой. Митька заметил, что, когда Родион излагал ему свою теорию, его глаза светились каким-то странным блеском. В этих глазах отражалась и убеждённость, и ненависть, и превосходство. Он казался Митьке героем, но героем не положительным и совсем не добрым, как об этом пишут в книжках, но отрицательным, злым и потому непобедимым.

И эти смешанные чувства к Родиону роились в Митькиной душе, принимая самые причудливые формы. То ему казалось, что Родион может стать его лучшим другом, и тогда он испытывал к нему невероятную симпатию и уважение. То вдруг совершенно неожиданно он начинал понимать всю страшную чудовищность его откровений, и тогда он начинал сторониться его и даже побаиваться. Но самое главное, Митька никак не мог определиться, он не мог раскусить Родиона, никак не мог понять его, а потому продолжал тянуться к нему, чувствуя в его дружбе основательную защиту и поддержку. И Родион в свою очередь не отталкивал Митьку, но, напротив, находил в нём хорошего собеседника и благодарного слушателя. Более того, со временем он стал ценить мнение Митьки и во многих вещах даже прислушивался к нему и соглашался с ним.

IV

Так проходили месяц за месяцем, год за годом. И вскоре Родиону исполнилось семнадцать лет. А через неделю после его дня рождения, который Родион, по обыкновению, встретил в интернате, спокойно приняв стандартные поздравления от воспитателей и воспитанников, наступил декабрь. На улице завьюжило, и злые метели волком завыли в ночных окнах интерната. В такую погоду Родион очень любил неслышно подняться с постели, так, чтобы не разбудить никого из воспитанников, бесшумно подойти к окну и подолгу глядеть, как сердится и шумит ночная метель, как заметает она белым саваном землю, как окутывает и обнимает обмороженные деревья, растущие в саду. Что-то настоящее и неподкупное было в этой холодной и безжалостной стихии, что-то дерзкое и одновременно манящее.

Простояв возле окна около получаса, Родион вернулся в кровать и, накрывшись одеялом, заснул. И снилось ему, что он часть этой метели. Гонимый морозным ветром, он стремительно летел над землёй, а спадающий с его плеч огромный белый плащ безжалостно засыпал обмороженную землю толстым слоем снега. И так потрясающе было у него на душе, так спокойно и хорошо. Родион чувствовал себя абсолютно свободным, словно властелин мира, летал он над всей землёй, и по его желанию покорная метель заметала города, деревни и погосты, сёла и необъятные поля. Всё подчинялось его воле, всё казалось возможным и допустимым. И никаких ограничений вокруг, никаких препятствий и преград. Никто не мог оспорить его волю, никто не мог ослушаться и не исполнить приказ. Миллионы снежинок кружились вокруг него и бесстрашно кидались туда, куда желал хозяин. Они беспрекословно служили ему и полностью отдавали себя в его власть. Потрясающие и восторженные чувства испытывал Родион. От высоты и скорости полёта захватывало дух, от восторга и всеобъемлющей радости хотелось жить. И находясь в полном ледяном одиночестве, Родион совершенно не чувствовал себя одиноким, ведь его окружали многие миллионы преданных снежинок, его спутником был ледяной ветер, а другом являлась высота. Разве этого недостаточно? Разве не счастье иметь таких друзей, таких преданных, верных, хороших друзей? Зачем нужны люди, эти жалкие и слезливые люди, эти корыстные существа, не умеющие так красиво жертвовать собой ради призрачных идеалов, как умеют это холодные снежинки, эти ледяные феи, эти бессмертные души бесстрашных идей? Родион хотел быть таким: холодным и бесстрашным, не признающим человеческих идеалов, бросающим вызов этому миру довольства, праздности и обмана, миру лжи и предательства, этому ненавистному миру людей. Родион лежал в постели и ворочался из стороны в сторону, мотал головой, машинально поправлял рукою слипшиеся волосы, словно в горячке произнося разные нечленораздельные слова, имеющие смысл только для него. Уже под утро от кипевших в его сознании противоречий у Родиона разболелась голова, и, услышав крик дежурного: «Группа, подъём!» – он проснулся и открыл глаза.

Метель утихла. За окном медленно падали снежинки и, попадая на стекло, неохотно таяли, стекая маленькими каплями вниз. Небо казалось ясным, и зарождающийся погожий денёк заливал ярким светом всё пространство комнаты старшей группы.

Родион поднялся, по привычке заправил кровать и умылся холодной водой. Он хорошо знал, что сегодня в интернате родительский день и что с самого утра к главным воротам интерната начнут подъезжать многочисленные автомобили, в которых будут находиться родители, когда-то лишённые родительских прав, дальние родственники воспитанников, соседи и просто хорошие знакомые, едущие сюда, чтобы навестить воспитанников интерната, вручить им сладости, подарки, одежду и тому подобное.

Поскольку к Родиону не приходил никто, то весь этот день он старался проводить подальше от любопытных глаз, скрываясь от ненужных вопросов либо в спортивном зале, либо бесцельно прогуливаясь по улице. Но сегодня день был особенный, и к нему Родион готовился уже давно. Сам не зная почему, но именно в этот первый родительский день декабря он хотел впервые в жизни посетить свой родной дом, доставшийся ему по наследству от матери, где за свои семнадцать лет он так ни разу и не побывал. Но поскольку у Родиона, в отличие от многих других воспитанников, всё-таки имелось собственное жильё, то на получение квартиры от государства он и не рассчитывал, а потому после долгих колебаний и размышлений он всё-таки решил отпроситься на полдня из интерната, чтобы посетить дом, в котором уже через год ему предстоит жить.

Воспитатель согласился отпустить Родиона без лишних вопросов и, как показалось Родиону, даже охотно.

Накинув на себя куртку, шапку и потуже завязав на шее длинный шарф, Родион вышел на улицу и сделал глубокий вдох. Вокруг было тихо и очень красиво. Небольшой мороз приятно пощипывал нос, а свежий пушистый снег блестел на солнце так ярко, что слепил глаза. Пахло свежестью. Родион шагнул с крыльца интерната и, мягко поскрипывая сапогами по чистому снегу, на котором ещё не было ни одного следа, направился в сторону ворот. На другой стороне двора Рубанов заметил дворника, разгребающего с дорожек нападавший за ночь снег. Завидев Родиона, дворник приветливо махнул ему рукой. Родион ответил тем же и, закрыв за собой калитку, быстро зашагал в сторону города. Приблизительно через полчаса он уже сидел в полупустом трясущемся автобусе и безмолвно глядел в окно, рассматривая проплывающие мимо заснеженные пейзажи. И в этот момент на Родиона напало чувство какой-то волнительной тревоги. Тревоги перед неизвестностью той жизни, которую он никогда не видел. Что он увидит там? Там, где когда-то жила его семья, его мать, его бабушка и дедушка, там, где его никто не ждал? Задумавшись над этим, Родион несколько раз произнёс про себя эти странные слова – «семья», «мать» – и сам удивился, что у него, Родиона Рубанова, могли бы быть и семья, и мать. Но сейчас он не мог представить этого. В его голове не существовало никаких воспоминаний о том, что значит мать и что такое семья, ведь он пришёл в этот мир совершенно одиноким, и потому подобные мысли казались ему теперь просто нелепыми выдумками. Рубанов никогда не отличался сентиментальностью, но сейчас, сидя в автобусе, впервые за всю жизнь везущем его в родной дом, он волновался.