Надлом

– Благодарим вас, Валентин Петрович! – радостно прокричала восторженная Надежда Павловна. – Вы подготовили просто блестящий доклад, качественный, насыщенный и очень познавательный. Теперь и все наши гости смогли убедиться в том, что наш интернат действительно является одним из самых успешных в области, чему мы искренне рады и чем мы по-настоящему гордимся.

Григорий Александрович, уже явно опаздывающий в театр, нервничал и потому хлопал громче всех, желая как можно скорее закончить это скучное и неприлично затянувшееся заседание.

Перестав шептаться, разразились бурными аплодисментами и оба психолога и оставшиеся воспитатели. И даже врач-педиатр, присутствующий здесь лишь для галочки, также принял активное участие во всеобщей овации.

– Ну что же, товарищи! – желая подвести итог подходящему к концу совещанию, немного приподнявшись со своего места, заявила Надежда Павловна. – Наше ежемесячное собрание, которое в этот раз является ещё и годовым, подошло к концу. Я хотела бы искренне поблагодарить всех присутствующих за активное участие в жизни нашего интерната, за качественную работу, за профессионализм и, конечно же, за огромный и неоценимый вклад, что вносит каждый из присутствующих в наше общее дело воспитания подрастающего поколения. И пусть каждый из нас помнит, что в наших руках – будущее.

После этих слов вновь раздались громкие аплодисменты, а Валентин Петрович на удивление всех собравшихся достал из-под стола букет цветов и торжественно вручил его Надежде Павловне.

– Ох, Валентин Петрович, – тихо промолвила Надежда Павловна, – как это неожиданно! Благодарю вас, мой дорогой. Огромное вам спасибо. Я, право, не ожидала ничего подобного. Вы опять нас всех удивили.

Всё это время Григорий Александрович громко аплодировал и продолжал улыбаться, но затянувшееся собрание всё более и более раздражало его. Он уже явно опаздывал в театр и потому сердился не только на Валентина Петровича, вечно старающегося выделиться и показаться в лучшем свете, но и на саму заведующую, так бесцеремонно расточающую драгоценное время перед выходным днём.

В этот момент к Надежде Павловне подошёл один из тех воспитателей, что всё время просидел рядом с Валентином Петровичем, но ни разу не выступал.

Это был воспитатель второй группы, где учились особенно трудные дети.

Надежда Павловна поморщилась.

– Боже мой, – тихо произнесла она, отвечая на слова воспитателя, – ну где вы раньше-то были, Аркадий Вениаминович, ну почему вы раньше-то об этом мне не напомнили? Ну не могу же я обо всём помнить.

– Ну, Надежда Павловна, ну вы же сами говорили, что этот вопрос нужно оставить напоследок.

– Ну да, да, – недовольно согласилась заведующая, – но может быть, не сегодня уже, ну вы же видите, как сейчас это неудобно. Все уже собрались уходить, да и собрание как-то позитивно окончилось, а тут опять. Может быть, мы в другой раз этот вопрос рассмотрим? Может быть, перенесём на следующий раз? Ну куда он денется, в конце-то концов?

– Никак нельзя, Надежда Павловна, вы ведь лучше меня знаете, что этот вопрос можно решить только на комиссии, а когда вы в следующий раз соберётесь в таком составе, неизвестно.

Надежда Павловна приподнялась и окинула взглядом всех присутствующих, пытаясь понять, можно ли ещё ненадолго продолжить собрание, чтобы решить этот неприятный вопрос.

В этот момент Григорий Александрович нервными движениями упаковывал свой портфель, который никак не хотел закрываться, и по привычке периодически поглаживал себя по голове, прижимая слипшиеся волосы к затылку, чем выдавал явную нервозность.

Психологи стояли возле противоположной стены кабинета, как раз там, где располагалась школьная доска, и, улыбаясь, о чём-то тихо беседовали.

Представители государственных органов хотя ещё и сидели за столом, но уже явно собирались выходить, обмениваясь между собой впечатлениями от встречи, поскольку их консолидированное мнение об интернате необходимо было представить на предновогоднее заседание районной администрации.

И только Валентин Петрович вёл себя так, будто это собрание так ему нравится, что уходить отсюда он явно не собирается. Он стоял возле висевших на стене схем и неторопливо перебирал их.

Все остальные, менее важные члены комиссии Надежду Павловну не особенно волновали, и потому, оценив общую ситуацию, она решила ненадолго продолжить заседание, несмотря на явно торопящегося куда-то Григория Александровича.

– Товарищи! – вдруг неожиданно и громко сказала она.

Все присутствующие оглянулись и посмотрели на заведующую.

«Ну этого ещё не хватало», – подумал про себя Григорий Александрович, уже стоявший в дверях с портфелем в руках и шарфом, накинутым на шею.

– Товарищи, – уже менее громко повторила Надежда Павловна, – я прошу прощения за вынужденную задержку, но, как выяснилось, у нас остался ещё один неотложный и не вполне приятный вопрос.

Все присутствующие недоумённо переглянулись.

– Что случилось, Надежда Павловна? – вежливо поинтересовался государственный представитель.

– Дело в том, – неохотно начала Надежда Павловна, – что в нашем интернате, в группе Аркадия Вениаминовича, – и она указала рукою на стоящего рядом воспитателя, – учится ребёнок, категорически не желающий подчиняться всеобщей дисциплине, систематически нарушающий распорядок дня и провоцирующий к этому весь коллектив. Его безобразное поведение приводит к частым нервным срывам у других детей, отчего в группе нередко происходят драки и ссоры. Этот ребёнок попросту мешает воспитанию и развитию остальных детей, показывая им дурной пример. Короче говоря, мы по ходатайству Аркадия Вениаминовича хотели бы поставить вопрос о его отчислении из интерната и направлении его в колонию для малолетних. Ну, Аркадий Вениаминович, – обратилась она к воспитателю, – теперь прошу вас, продолжайте, пожалуйста.

Все присутствующие, за исключением двух представителей государственных органов, сразу поняли, о каком ребёнке идёт речь, и охотно уселись на свои места, чтобы посмотреть, что будет дальше.

В эту минуту Григорий Александрович поменялся в лице. Его сухое и обычно бледное продолговатое лицо покрылось испариной, и на щеках появились некрасивые красные пятна. Он был вне себя от такого неожиданного сюрприза. Словно ведомый на казнь, он опустился на стул, плюхнул на пол старый портфель, глухо бухнувший чем-то тяжёлым, и, небрежно бросив перчатки на край стола, презрительно глянул на Аркадия Вениаминовича, будто пытаясь сказать ему: «Да, подвёл, подвёл ты меня, коллега. Не ожидал я от тебя такого…» Григорий Александрович понимал, что эта задержка как минимум минут на тридцать, а то и больше, и что теперь о театре не может быть и речи, и что его жена, премилейшая женщина и мать двоих детей, будет в очередной раз обманута из-за какого-то…

Но Григорий Александрович не успел окончить свою гневную мысль, поскольку Аркадий Вениаминович принялся делать запоздалый доклад. Он вытащил из портфеля папку с личным делом одного из воспитанников интерната и положил её перед собою на стол таким образом, что все присутствующие смогли прочитать написанное крупными буквами на лицевой стороне обложки имя – Рубанов Родион Николаевич.

Все члены комиссии вновь сделали задумчивые лица и приготовились слушать.

– Пожалуйста, Аркадий Вениаминович, – деловым тоном сообщила заведующая, – доложите, пожалуйста, всем присутствующим суть дела.

Григория Александровича передёрнуло. Он уже сто, а может быть, и тысячу раз слышал суть этого дела и прекрасно знал этого малолетнего преступника, этого негодника и выскочку Рубанова. Ведь он и сам неоднократно предлагал заведующей исключить его из интерната и закрыть раз и навсегда этот щекотливый вопрос. Но почему-то именно теперь, поздно вечером, когда начинаются выходные и когда он пригласил свою супругу в театр, всем понадобилось решать этот надоевший вопрос. Григорий Александрович сделался пунцовым и злым.

– Итак, господа, – начал Аркадий Вениаминович, – речь пойдёт об одном из наших воспитанников по имени Родион Рубанов. Он родился в N-ском посёлке нашего района. Его мать умерла при родах в поселковой больнице, и таким образом ребёнок остался один. После его выписки из родильного дома он был направлен на воспитание в известный всем нам детский приют для новорождённых детей, оставшихся без попечения родителей, «Малютка», где и провёл три первых года жизни, и лишь затем его перевели в наш интернат.

– Аркадий Вениаминович, – не выдержав, вмешался Григорий Александрович, – да вы расскажите, что он творит и за что мы все желаем его исключить из интерната. Вы об этом рассказывайте, а не про то, где и как он родился. Ну кому это интересно?

– Позвольте с вами не согласиться, Григорий Александрович, – веско произнёс один из государственных чиновников. – Для нас, – и он посмотрел на коллегу, сидевшего рядом с ним, – эта информация очень важна.

Григорий Александрович осёкся и замолчал. Он понимал, что теперь всё его торжественное выступление оказалось смазанным. И это расстроило его ещё больше. Он повернулся в сторону выступающего и за неимением лучшего принялся безмолвно и пристально глядеть на него.

Аркадий Вениаминович неторопливо продолжил:

– Ну так вот, господа, в три года Рубанов попал в наш интернат, и с тех пор уже семь лет мы пытаемся воспитать его и сделать из него человека. В первые два года пребывания в нашем интернате, то есть до пяти лет от роду, Рубанов кое-как ещё поддавался воспитанию. Однако позднее, когда ему исполнилось пять лет, его словно бы подменили. Он стал нервным, раздражительным, непослушным и злым.

– А кто были его родители? – спросил с места тот же самый представитель государства, что ещё недавно недружелюбно ответил Григорию Александровичу.

– О его отце нам ничего не известно, – пояснил Аркадий Вениаминович, – и даже сама мать не знала, кто является отцом ребёнка. А вот что касается матери, то тут ситуация предельно ясна. За несколько лет, прошедших со смерти её родителей, она окончательно спилась и опустилась. И всё это время она вела исключительно аморальный и противоестественный образ жизни, за что, собственно, и поплатилась. Но сейчас не об этом.

– А другие родственники у него есть?

– Нет, других родственников у него нет. По крайней мере, отец о себе не заявлял. Таким образом, Рубанов – круглый сирота.

– Понятно, – кивнул интересовавшийся чиновник. – Продолжайте, пожалуйста.

– Да, ну так вот, – возвращаясь к потерянной мысли, продолжал Аркадий Вениаминович, – начиная с пяти лет его поведение стало совершенно невыносимым. И чем старше он становился, тем хуже становилось его поведение. Да и не только поведение, но и отношение к людям вообще. У него нет друзей, все дети сторонятся его. Он нелюдим и мрачен не по годам. Он не может находиться в коллективе сверстников. Ему доставляет наслаждение видеть, как другие дети дерутся. В такие моменты он сам подзадоривает их на драку или принимает в ней активное участие, становясь на сторону то одного, то другого. Его цель не достичь компромисса, выявив победителя и тем самым окончив борьбу, но напротив, он старается создавать всё новые и новые конфликтные ситуации, он желает, чтобы злость и раздражение не проходили никогда. Многие дети, даже те, что старше, просто боятся его. У него страшный, неподвижный и какой-то недетский взгляд. Он не по-детски угрюм и мрачен, замкнут и молчалив. Он может молчать несколько дней кряду, не проронив ни слова, будто немой. Зато потом внезапно способен накричать на любого из своих сверстников, да так, что у многих после этого начинается настоящая истерика.

– Вы показывали его врачу? – спросил всё тот же чиновник.

– Конечно, показывали, – ответил Аркадий Вениаминович. – С ним систематически работает наш психолог, невропатолог, педиатр.

– И каковы результаты?

– Все врачи сходятся в одном: в целом ребёнок вполне здоров и адекватен, но, несмотря на это, он страдает повышенной нервной возбудимостью, развившейся, скорее всего, вследствие хронического алкоголизма его матери в период беременности.

– Ну так почему вы считаете, что его нужно исключить из интерната? Что такого страшного он натворил, кроме того, что вы уже рассказали?

– В прошлом месяце он схватил нож и бросился на одного из детей, и если бы я вовремя не подоспел, то произошла бы трагедия.

– Почему он это сделал?

– Как он пояснил, за то, что его избили в группе, устроив ему тёмную.

– Это действительно было? – строго спросил чиновник.

– Да, – скупо ответил Аркадий Вениаминович.

Надежда Павловна стыдливо отвела глаза в сторону. Валентин Петрович тоже как-то неуютно поёжился на стуле и повернул голову к окну.

Все присутствующие прекрасно понимали, что подобные случаи в интернатах далеко не редки, но говорить об этом открыто было не принято.

– То есть нет, – старался поправиться Аркадий Вениаминович, – вы меня не так поняли. Может быть, и не было этого, но дети говорят…

– Продолжайте, продолжайте, Аркадий Вениаминович, – спокойно ответил чиновник, – мы вас прекрасно и правильно понимаем. Продолжайте, пожалуйста.

– Ну так вот, – продолжал воспитатель, – а на прошлой неделе на уроке рисования он достал из кармана неизвестно откуда взявшийся камень и разбил им окно в классе только за то, что учитель рисования выставил его из класса, чтобы он не мешал рисовать другим детям. И надо сказать, что подобные случаи повторяются систематически. Каждую неделю он совершает что-то серьёзное, типа битья стёкол, драк со сверстниками, откровенного саботажа уроков или оскорбления учителей. И почти ежедневно на него жалуются все воспитатели и дети, уставшие от его наглых выходок. Буквально две недели назад он сломал девочке руку, просто ради забавы, столкнув её с лестницы. И несмотря на столь малолетний возраст, он прекрасно понимает значение своих действий и совершенно не раскаивается в своих поступках, какое бы наказание к нему ни применялось. Более того, после применения наказания он становится ещё более агрессивным и злым. Помимо этого, он никогда не забывает ни одной обиды, нанесённой ему. Он помнит их, таит, скрывает в себе и при первом удобном случае мстит. Рубанов очень мстителен, и мстителен до такой степени, что некоторые из учителей даже не хотят с ним связываться. Из-за него страдают не только отдельные дети и группа – страдает весь интернат, страдает имидж нашего заведения и доброе имя Надежды Павловны. И уже сейчас можно с уверенностью сказать, что из него вырастет настоящий преступник, и мы не знаем, как можно это предотвратить. Рубанов не ребёнок, но настоящее чудовище. Вот, видите, – добавил Аркадий Вениаминович в самом конце своего монолога, указывая рукой на лежащую перед ним папку, – это личное дело Рубанова, и оно в пять раз толще, чем аналогичные дела его сверстников. А знаете почему? А всё потому, что оно сплошь состоит из докладных учителей, которые они еженедельно пишут на имя Надежды Павловны, жалуясь на Рубанова. Каждый из вас может их почитать и убедиться во всём этом лично. Хотя здесь, – сказал Аркадий Вениаминович, снова показывая на папку, – нет и десятой доли того, что на самом деле творит этот Рубанов. Здесь описаны лишь самые вопиющие случаи его поведения, такие как драки, нападения на сверстников, умышленное уничтожение имущества интерната и оскорбление воспитателей. О более мелких проступках, ставших для Рубанова нормой поведения, мы уже и не говорим. И я, как педагог с двадцатилетним стажем, считаю своим долгом ответственно заявить, что, несмотря на свой малолетний возраст, Рубанов – это настоящее чудовище, которому не место в детском коллективе нашего интерната.

Аркадий Вениаминович закончил речь и опустился на стул.

– Ну что же, – деловым тоном промолвил чиновник, – мы вас поняли, Аркадий Вениаминович. А мы могли бы поговорить с самим Рубановым? Насколько я понимаю, ему уже исполнилось десять лет и, как вы утверждаете, он вполне адекватен, чтобы самому ответить на некоторые вопросы.

– Да, конечно, – поддержала идею чиновника Надежда Павловна, – вы совершенно правы, мы обязательно должны с ним поговорить. Аркадий Вениаминович, будьте так любезны, приведите, пожалуйста, к нам Рубанова.

– Сию минуту, – ответил воспитатель и торопливо вышел за дверь.

Спустя пять минут дверь кабинета открылась и на пороге появился Аркадий Вениаминович, держащий за руку мальчика.

– Проходи, проходи, – сказал он мальчику, втягивая его в кабинет, – сейчас перед комиссией будешь отчитываться.

Сказав это, Аркадий Вениаминович прикрыл дверь, отошёл в сторону и уселся на прежнее место, рядом с лежащим на столе личным делом Рубанова.

Родион прошёл на середину большого кабинета и остановился там, где указала ему Надежда Павловна, прямо напротив членов комиссии, возле самой доски, на которой ещё продолжали висеть карты и схемы, развешанные Валентином Петровичем.

Все присутствующие сразу же повернулись в сторону ребёнка и принялись его рассматривать, словно ожидая начала какого-то концерта или представления.

Грузный Валентин Петрович вальяжно откинулся на спинку стула, удобно вытянул ноги и положил руки на стол. Ему всегда нравились подобные мероприятия, что называется, с душком. Особенно хорошо было тогда, когда вся эта история не касалась его лично, но он имел возможность принимать в ней непосредственное участие в качестве наблюдателя или, ещё лучше, человека, принимающего судьбоносные решения. Хотя в данном случае его мнение не являлось определяющим, но само присутствие здесь доставляло ему какое-то тайное и незаметное для окружающих удовольствие.

Григорий Александрович в этот момент пребывал в ужасном расположении духа, и если бы не представители государства, так смущавшие его в этот раз, он выплеснул бы весь свой гнев, всё своё раздражение на это чудовище Рубанова, из-за которого, по сути, он находится сейчас здесь, а не в театре с супругой. Но поскольку Григорий Александрович сделать теперь решительно ничего не мог и понимал это, то ему ничего не оставалось, кроме как безучастно наблюдать за всем происходящим.

Оба детских психолога, прекрасно знавшие Рубанова и много раз общавшиеся с ним, тоже притихли и, повернувшись к центру зала, приготовились слушать.

И лишь чиновники, впервые видевшие Родиона, смотрели на него не как на малолетнего преступника, но как на простого и несчастного ребёнка, волею судьбы оказавшегося в интернате.

Да и на самом деле, с первого взгляда Родион не казался таким ужасным и страшным, как совсем ещё недавно рассказывал о нём Аркадий Вениаминович. Родион послушно стоял перед грозными членами комиссии, собравшимися здесь, чтобы решить его судьбу, и безмолвно глядел в пол. Это был самый обыкновенный десятилетний мальчишка в старенькой байковой рубашке в клеточку и потёртых штанишках. Он скромно стоял перед членами комиссии и, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, то и дело без надобности поправлял рукою свой кудрявый чубчик. Его длинные белокурые волосы, голубые и даже несколько мутные глаза, опущенные вниз, придавали детскому лицу какую-то задумчивость.

Он молча стоял напротив разглядывающих его членов комиссии и за неимением лучшего смотрел в пол, разглядывая свои сандалии.

Родион знал и достаточно ясно понимал, что эта комиссия может исключить его из интерната и отправить в колонию. Об этом неоднократно говорили ему и воспитатели, и сверстники. Этим часто пугал его и Аркадий Вениаминович, угрожая разобраться с ним, как он выражался, «по всей строгости и несмотря на возраст».

И вот теперь, кажется, эти угрозы начали сбываться.

Родион знал, что в колонии, куда его хотят отправить, будет намного хуже, чем здесь, в интернате, и потому он не хотел, чтобы его исключали. Но с другой стороны, за свои десять лет он уже успел пережить столько бед и унижений, что дополнительные трудности его совершенно не пугали. Родион привык относиться к своей жизни потребительски, без излишнего трепета и почитания. В десять лет, не имея никого на свете и не рассчитывая ни на чью помощь, он привык обходиться лишь самым малым и самым необходимым. Для того чтобы жить, ему достаточно было лишь скудной пищи, непритязательной одежды и места для сна. Причём именно места, а не кровати с уютными подушками и одеялом. Уже несколько раз за эти семь лет, что он находился в интернате, он предпринимал попытки побега, три из которых удавались. По нескольку дней кряду он скитался по городу, питался объедками, что находил на помойках, просил милостыню, ночевал в подвалах заброшенных домов, на железнодорожных вокзалах, в вагонах поездов, стоящих в депо, или просто под платформой. За эти несколько дней безумной свободы он учился выживать в этом огромном и пугающем мире. Один, никому не нужный, всеми покинутый и брошенный на произвол судьбы, он вступал в схватку с этой судьбой, с этим миром и с этой жизнью. Он бросал вызов не только интернату, из которого сбегал в никуда, но и самому обществу людей, так привыкших не замечать его. И он старался не замечать это общество, старался нарушать все установленные им законы и правила, презирать его и ненавидеть. И пусть этот постыдный мир сильнее его, пускай все его усилия и борьба превратятся в прах, в ничто, но эта борьба стоит того, чтобы жить. И не существовало для Родиона такого человека во всём мире, которому он не мог бы смотреть прямо в глаза. Не было таких авторитетов, что могли бы подчинить себе его волю. Родион не признавал никого. Он сам сделал себя самодостаточным. Он не нуждался в людях, он ненавидел и презирал их. И даже тогда, когда ему подавали милостыню, он не говорил спасибо, не целовал руку дающего, но просто брал деньги и клал их себе в карман. Родион не понимал, за что он должен благодарить этих людей и этот мир. Он просто брал то, что ему положено, без эмоций, без сожаления и без благодарности. Родион поступал так же, как поступает хищник, настигший свою жертву. И он так же, как и животное, не испытывал жалости ни к своей жертве, ни к самому себе, потому что он сам хищник, он сам – животное.

Наконец Родион поднял голову и неторопливо обвёл взглядом всех окружающих, заглянув в глаза каждому. И в этот момент каждый из присутствующих смог почувствовать на себе этот тяжёлый таинственный взгляд. Взгляд ребёнка, у которого внутри бездна – чёрная и пугающая. Этот взгляд, будто хирургический скальпель, разрезал пространство и самим своим остриём впивался глубоко в душу. Этот взгляд являлся настолько пронзительным и неподвижным, что далеко не все могли выдержать его, чтобы не отвести глаз. В эту минуту в душе Родиона росло безразличие. Уже давно он научился сознательно вырабатывать в себе это чувство, так часто его спасавшее. Какое-то время он копил в себе это безразличие ко всему: безразличие к людям, к обстановке и к самому себе. Именно оно иногда и помогало ему выжить. Например, тогда, когда вся группа, накинув ему на голову одеяло, неистово лупила его руками и ногами, стараясь причинить ему как можно больше боли и мучений, чтобы научить его жить так, как положено в коллективе. В эти минуты его спасало именно безразличие. Оно помогало сносить чудовищные удары, переносить боль и страх, оно делало его невосприимчивым к неистовым криками и оскорблениям сверстников, к страшным ударам, сыпавшимся на него со всех сторон, и к самой жизни. Безразличие к жизни – вот девиз, позволявший ему выжить в такие минуты. И в те дни, что Родион жил на улице, а питался на помойке, это же чувство позволяло ему не сойти с ума и не сломаться. И однажды поняв это, он научился воспринимать всё, что готовила ему злая судьба, с потрясающим безразличием и спокойствием, чем всегда удивлял не только сверстников, расстраивавшихся от малейшей неудачи, но и взрослых. Только на вид Родион являлся ребёнком, но глубоко в душе этот десятилетний мальчишка с голубыми глазами и худощавой фигурой, многое повидавший и многое переживший, был твёрдым, как камень, и беспредельно убеждённым в своей правоте. Казалось, что никто и ничто в мире не могло остановить его от того действия, которое он задумал совершить. Никакие угрозы, побои и оскорбления не влияли на принятое им решение и не заставляли его хоть на миг усомниться в необходимости и правоте своих действий и желаний. И даже сейчас, стоя перед десятью членами комиссии, запросто могущей отправить его в колонию, Родион глядел на них не как провинившийся и нашкодивший ребёнок, но как гордый и убеждённый человек, без трепета смотрящий им прямо в глаза, чем немало обескураживал не только чиновников, видевших его впервые, но и воспитателей интерната.

«Вот нахал, – подумал Аркадий Вениаминович, – ничего не смущает этого грубияна. И даже в присутствии такого количества взрослых людей он продолжает стоять, нагло смотреть им в глаза и чуть ли не смеяться. Ну нет, это просто возмутительно. С этим необходимо кончать».

Родион продолжал стоять посередине комнаты, а члены комиссии молча сидели и, не говоря ни слова, разглядывали его уже несколько минут. Непреднамеренная пауза слишком затянулась, и чиновник решил начать диалог сам.