Я уничтожил Америку 1

– Не надо, папка! Я не хочу! – пискнул Макар из-за спины.

Никогда не любил пьяных. Вот прямо-таки порой до передёргивания доходило при взгляде на таких. Да к тому же если бухой, так ещё и куражится начинает… Вообще таких не понимал.

– Михал Петрович, не надо. Ты ребятёнка и так зашугал донельзя, – покачал я головой. – Ты лучше поучишь, когда трезвый будешь.

– Чо-о-о? Ты мне ещё поуказывай тут! Я тя щас сам боксу научу! – сосед двинулся ко мне с набыченным взглядом и поднятыми к подбородку руками.

Глава 5

Михаил Петрович приближался медленно, но неумолимо, будто асфальтоукладчик катился навстречу. Грозно двигался. От выдоха соседа нанесло вонючим запахом перегара, а этот запах способен отравить даже самые светлые воспоминания детства.

Стоял я неподвижно, стараясь казаться спокойнее, чем чувствовал себя внутри. Держался. Улица была далеко отсюда, свежий воздух проникал сквозь открытую дверь комнаты в полутьму коридора, который становился всё теснее и теснее.

– Может, не надо, Михаил Петрович? – поджал я губы.

Без вопросов и лишних разговоров сосед выбросил джеб. Ноги слегка подогнулись сами собой, корпус качнулся, будто невидимая сила толкнула меня назад. Кулак пронёсся возле носа. Почти… Взглядом наткнулся на испуганные глаза ребёнка, застывшего в нерешительности между страхом и любопытством.

– Сам знаешь, Михаил Петрович, что ты зря заводишься, – тихо сказал я, пытаясь удержать равновесие голоса и тела одновременно. – Не враг я тебе. Сколько лет бок о бок прожили…

Но слова мои прозвучали слабо для пьяного разума, утонули в густоте воздуха, пропитанного агрессивными эмоциями и злостью.

Сосед сделал ещё один шажок вперёд, и вдруг пространство вокруг нас стало сжиматься, будто мы оказались вдвоём посреди пустоты, отрезанные от всего мира. Воздух сделался вязким и тяжёлым. Густым.

В меня полетел кулак. Уход. Новый удар. Уклон.

Я понимал, что если ещё раз отступлю и уклонюсь, то кулак может прилететь в лицо Людмилы или Макара. Надо принимать бой!

Новый широкий замах и я дёргаюсь навстречу. Подбиваю плечом локоть снизу и слышу хруст в руке Михаила Петровича. Не перелом, но растяжение точно будет.

Тут же продолжаю действовать жёстко. Иначе с пьяным никак. Хук слева. Быстрый удар попал в челюсть, качнув голову соседа назад, разбрызгав слюну и алые капельки крови. Тут же удар в «солнечное сплетение». Удар вышел коротким, быстрым, выброшенным почти бессознательно. Ударил чисто рефлекторно, полагаясь на старые тренировки и адреналин.

Кулак вошёл точно в солнечное сплетение, сбив дыхание противника. Его фигура покачнулась, ноги подкосились.

Макар издал сдавленный всхлип, прикрыв ладошкой рот, уставившись на отца широко раскрытыми глазами.

Михаил Петрович ухватился за стену, тяжело дыша. Кажется, понял наконец, что игра стала серьёзней. И что против него вовсе не привычный молодой доходяга-инженеришка, которого можно было соплёй перешибить. Сосед вроде как даже протрезвел от боли. Уставился на меня недоверчивым взглядом. Старался вдохнуть поглубже, но не получалось.

Мне оставалось только добить. Всего один удар и громила-бузотёр рухнет на колени…

Стало тихо, слышны лишь свистящие попытки вздохнуть да негромкий шёпот ребёнка:

– Папка…

Этот шепот вернул мне осознание реальности, напомнив, почему нельзя доводить дело до крайности. Я медленно опустил руку, успокаивая пульс, возвращая себе контроль над телом и чувствами.

Теперь оставалось дождаться реакции побеждённого соперника. Как поступит дальше?

– Хватит, Михаил Петрович, – выдохнул я устало. – Остынь… Возьми себя в руки. Пойми, ты ведь сына сейчас испугал окончательно.

Шевельнувшись, тот бросил быстрый взгляд на сына, потом опять на меня. Лицо его покраснело сильнее, губы дрогнули, готовясь произнести что-то резкое.

Я покачал головой, мол, не надо.

Сосед молчал, вроде продышался и теперь густо краснел, постепенно осознавая произошедшее. Его, здоровяка и явно не дурака помахаться, сделал какой-то замухрышка, которому достаточно хорошего фофана для сотрясения мозгов.

Вдруг резко отвернулся и просипел:

– Ты где так намастырился кувалдами махать? Как будто лошадь копытом лягнула.

– Да при заводе секцию открыли. Вот в неё и записался, – пожал я плечами.

Не стану же я говорить, что сейчас у меня заныли руки, да и по спине пробежали ручейки пота. Ещё вроде бы сустав выбил на среднем пальце. Не любил инженер спорт, не любил…

– Моего Макарку поднатаскаешь? – почти дружелюбно спросил сосед.

– С удовольствием! – улыбнулся я. – Могу и тебя в пару взять. Только пить бросить придётся. Спирт и спорт плохо совмещаются.

– Посмотрим, – буркнул Михаил Петрович и оглянулся на высунувшуюся Матрону Никитичну. – Брысь, кикимора старая! Концерт закончен!

– Мало тебе Петька сунул! Дык так тебе и надо, оголоеду проклятущему! Ишь, бельма залил! Моя бы воля – всю бы носопырку тебе разгваздала! – погрозила пятнистым кулачком боевая старушка.

Однако, стоило только соседу сделать движение в её сторону, как Никитичну тут же словно ветром задуло в комнату. Только слышно было, как дверь закрылась на щеколду, а с той стороны послышались доброжелательные уговоры убиться головой об унитаз, и чем скорее, тем лучше.

– Михаил Петрович, может, тебе спать лечь? У меня вон как раз бульон на подходе. Похлебаешь немного, а с утра всё веселее просыпаться будет, – сказал я миролюбиво, чтобы перебить истерические взвизги.

– Бульон? Куриный? Похлебать? Ладно, Петька, умеешь ты убеждать, – хмыкнул Михаил Петрович и протянул лапищу. – Мир?

– Конечно же мир, мы же всё-таки соседи, – улыбнулся я и крепко пожал протянутую пятерню.

Пережимать друг другу руки не стали. Хватит. Уже посоревновались. Просто обменялись мужскими рукопожатиями, показали друг другу, что не держим камня в кулаке.

Из-за спины выскочила Людмила, остановилась на миг, как будто наткнулась на незримую преграду. Муж взял её за руку:

– Да ладно, чё ты. Помутилось немного в башке. Уж прости…

Людмила недоверчиво посмотрела на мужа, но рука её осталась в его ладони, едва заметно расслабляясь. Она опустила глаза. На потемневшие от времени половые доски капнула слезинка.

Михаил вздохнул, положил свободную руку ей на плечо:

– Идём, я это… пришёл в себя. Макарка, ну чего ты испугался? Вон вишь, Петька не испугался. Будь как Петька. Пойдём, пострелёныш, пойдём.

Макар посмотрел на меня, похлопал глазами. Ему бы, наверное, хотелось остаться со мной. Может быть даже узнать какие-нибудь приёмчики, но выразительно открытые глаза матери ясно дали понять, что сегодня лучше остаться у себя в комнате.

Вскоре вся троица удалилась. Я же отправился заниматься курицей и пожалел, что соседи не скинулись на холодильник – утром может раздуть кулак не по-детски.

– Петя, таки должен вам заметить, что вы поступили совсем как настоящий мужчина, – раздался за спиной застенчивый голос.

Судя по всему, сейчас на сцену коммунального спектакля вышел последний сосед Петра Жигулёва, Семён Абрамович Шлейцнер. Пожилой еврей, тихий, как шелест ветра подмосковным вечером. Лицо собрано из морщин, большую лысину обрамляет венчик седых волос. Глаза внимательные, пронзительные, умные. На худощавом теле клетчатый халат, на босых ногах войлочные тапки.

Человек, который может мне помочь. Но сперва надо помочь ему, чтобы старик не оказался в местах не столь отдалённых.

– Семён Абрамович, я поступил так, как должен был поступить, – пожал я плечами.

– Да? А теперь вам наверняка следовало бы поступить в больницу, а то может быть и перелом, – кивнул он на мою руку.

Увидел-таки. Вот же глазастый…

– Перелом? – усмехнулся я, пряча распухшую кисть за спину. – Да ладно вам, Семён Абрамович, это просто царапина. У меня в детстве гораздо хуже бывало.

– Ой, Петя, Петя… – старик покачал головой, и морщины на лбу сложились в грустные гармошки. – Таки то в безоблачном детстве. Тогда даже зубы новые вырастали… Ох, ви знаете, что говорили у нас в Одессе? «Если бы молодость очень много знала, а старость ещё больше могла». Но я, хоть и уже в преклонных годках, но ещё кое-что могу. Подождите немного, у меня есть мазь. Не чудо, конечно, но руке может очень хорошо помочь.

– Не стоит беспокоиться, я как-нибудь…

– Молчите уже, – вдруг строго сказал Шлейцнер, и в его тихом голосе появилась стальная нить. – Что за детская упрямость?

Он развернулся и зашаркал к себе в комнату, даже не оглянувшись – будто знал, что я последую за ним.

Я хмыкнул и поплёлся за ним. Моя спортивная курица осталась заниматься синхронным плаванием в одиночестве. Ладно ещё газ выключить не забыл.

В комнате старого еврея пахло пожилым человеком и старыми тряпками. Почему-то всегда эти запахи у меня ассоциировались со старостью. Может быть потому, что сам начал так пахнуть, когда перешагнул через шестидесятилетний рубеж?

Комната Шлейцнера была крохотной, даже меньше моей, инженерской. Убранство не блистало богатством. Убогая койка с продавленным матрасом, застеленная вылинявшим покрывалом с бахромой – такой же, какие в шестидесятые висели у многих на стенках вместо ковров. Над изголовьем – фотография в деревянной рамке: молодой Семён Абрамович в военной гимнастёрке, рядом женщина с тёмными глазами. Судя по тому, как бережно она была протёрта от пыли, эта фотография была дорога хозяину комнаты.

У стены – допотопный комод с отваливающейся фанерой. На нём аккуратно разложены: баночка с ватой, пузырёк валерьянки, потрёпанный томик Шолом-Алейхема и радиоприёмник «Спидола», накрытый вязаной салфеткой – видимо, чтобы «не простудился». Над комодом висела вырезка из «Огонька» – пожелтевший портрет Эйнштейна с высунутым языком.

У окна место занимал стол, заваленный бумагами. Чернильница-непроливайка, перо с наточенным наконечником, пачка бумаги.

Но главное – книги. Они стояли везде: на полках, на подоконнике, даже под кроватью. Потрёпанные корешки с идишскими и русскими буквами. Булгаков, Бабель, Зощенко, сборник хасидских притч с пометками на полях. И среди этого – потрёпанный учебник химии, будто случайно затерявшийся.

На стене – календарь с оторванными листами. Сегодняшнее число обведено кружком. Видимо, старик ждал пенсию.

– Садитесь, – буркнул Шлейцнер, доставая из-под кровати жестяную коробку с красным крестом. – Только не на тот стул, у него ножка шатается. А то в больницу загреметь можно легко и красиво – одним махом.

Я сел аккуратнее, чем сапёр на мину. Стул не сломался. Уже радость. Оглянулся на дверь, прислушался. Нет, за порогом не раздавалось ни шороха. Похоже, Матроне Никитичне хватило на сегодня эмоций, чтобы ещё что-то подслушивать под соседской дверью.

Ну что же, можно поговорить. Старик вытащил из коробочки баночку, похожую на банку с ваксой. Только внутри оказалась вовсе не чёрная, как дёготь, упругая жижа, а что-то светло-зелёное, с неприятным запахом мочи.

– Давайте вашу руку. Ой-вэй, ну что же ви морщитесь, как барышня на пьяного матроса. Да, запах не очень. Но зато очень для здоровья. И завтра мне тридцать два раза скажете «спасибо» за эту мазь, – приговаривал Семён Абрамович, лёгкими движениями нанося на кожу дурно пахнущее лекарство.

– А может это вы мне скажете шестьдесят четыре раза «спасибо», если у меня получится отговорить вас от кое-какого очень рискованного мероприятия? – спросил я.

Второй рукой я успел подхватить баночку, выскользнувшую из рук Семёна Абрамовича. Он всего на секунду растерялся, но потом поджал губы и начал играть в «непонимашку»:

– От какого мероприятия? Мне не стоит идти утром в булочную?

– Вам не стоит придерживаться тех товарищей, которые толкают вас на преступление, – покачал я головой. – Вы слишком стары для всего этого дерьма…

– Петенька, ну что же ви так выражаетесь? – покачал головой Семён Абрамович. – И говорите такие странные весчи… Нет, я категорически не понимаю, что ви таки имеете в виду?

– Да? А вот официальные власти Израиля, с которыми ваша… кхм… организация советовалась, всё прекрасно понимает. Они тоже пытались отговорить вас от рискованного предприятия, но если не удалось им, то вдруг удастся мне?

– Что ви таки имеете сказать? – снова поджал губы сосед. – Что-то я вас катастрофически не понимаю…

– Семён Абрамович, может быть, прекратите валять дурака? Вон, за вас даже Эйнштейну сейчас обидно станет, – кивнул я на портрет на стене.

– Петенька, но я в самом деле…

Я подался вперёд и еле слышно произнёс:

– Вам не стоит влезать в эту провокацию с угоном самолёта…

Шлейцнер замер. Его морщинистое лицо вдруг стало похоже на старую пергаментную карту, где каждая складка хранит свою историю. Даже дыхание его на секунду остановилось.

– Ой, Петя… – прошептал он наконец, и в его голосе внезапно послышался тот самый одесский надрыв, который так старательно скрывается порой за московской сдержанностью. – Ви таки думаете, я не знаю, что это неправильно?

Он резко оборвал себя, схватил со стола лежащее перо. Покрутил в дрожащих пальцах.

Я молчал. В комнате вдруг стало душно, будто все эти книги, все эти пожелтевшие страницы начали выделять тепло, как батарея центрального отопления.

– Но если не я, то кто? – вдруг спросил он, глядя куда-то поверх моей головы. – Кто скажет этим мальчишкам, что они лезут в петлю? Кто предупредит?

– Их уже не предупредить, – грубо сказал я. – Их уже выбрали. Как выбрали вас – чтобы вы тоже полезли. Поверив в возможность свободы…

Старик вдруг горько усмехнулся:

– А ви знаете, что самое смешное? Что я действительно думал об этом. Да-да, старый дурак Шлейцнер мечтал, как однажды сядет в этот чёртов самолёт и…

– Вам даже не дадут сесть в самолёт, – покачал я головой. – КГБ арестует вас ещё на поле. Шестнадцать человек пойдут по статье о создании группы для свершения преступного деяния. Вы знаете, чем это вам будет грозить? Тем более, что сейчас отношения с Израилем и представителями еврейского народа очень напряжены из-за египетской «войны на истощение».

Шлейцнер медленно опустил перо на стол. Его пальцы, ещё секунду назад дрожащие, теперь лежали неподвижно – как побитые молью крылья бабочки, приколотые к картону.

– Петя, – сказал он тихо, – ви говорите так, будто уже начали читать протоколы моего допроса.

Я не ответил. Вместо этого потянулся к пачке папирос, вытащил одну, закурил. Дым вис в воздухе сизыми кольцами, как след от пролетающего самолёта. Надо будет обязательно бросить эту дурную привычку. Но пока… пока предложил старику и тот не отказался.

Возможно, табак таким образом сближает. Вроде бы дымят двое и занимаются одним делом.

– Вы правы, – продолжал старик. – Они возьмут нас ещё на земле. И дадут всем по десять лет. Молодым – лагеря. Мне… – он провёл ладонью по лысине, – мне, наверное, сделают неприятную камеру с грустными соседями. Потому что старый еврей, мечтающий об Израиле – это же явно паранойя, да?

Он вдруг резко встал, подошёл к окну. За шторой маячили сумерки московского вечера.

– Но знаете, Петя, – голос его стал твёрже, – я всё равно пойду. Но если они соберутся – я буду там. Потому что…

Он обернулся. Его глаза, обычно мутные, сейчас горели, как две крохотные лампочки в стареньком холодильнике.

– Потому что кто-то должен остаться человеком. Даже здесь. Даже когда всё против тебя.

Я затянулся, выдохнул дым ему в лицо.

– Красиво говорите, Семён Абрамович. Только мертвецы – самые человечные люди. Они никому не делают гадостей. А вы в заключении долго не выдержите. Уж если я знаю про ваш план, то в КГБ знают всех организаторов чуть ли не в лицо.

Старик вдруг рассмеялся – кашляющим смехом, похожим на треск сухих веток.

– Ой, Петенька, ну какой же вы циник! Ну ладно, ладно… Давайте лучше чайку попьём. А то я, кажется, сегодня уже достаточно наудивлялся.

Он подошёл к комоду, достал несколько расколотых кусков сахара-рафинада и две алюминиевые кружки с потёртыми краями. Похожие на те, которые я оставил в тюрьме. Старик в тюрьме…

И если я добровольно ушёл, чтобы докашлять свой век в одиночке, то вот Шлейцнер… Он мне ещё пригодится. Как пригодятся его связи. Поэтому он мне нужен! Ещё как нужен!

Через две недели шестнадцать человек захотят захватить самолёт «АН-2», чтобы улететь через границу с Финляндией и приземлиться в шведском городе Буден. По плану они должны будут связать пилотов и оставить их на поле, но… Их повяжут всех до единого. Глупые овцы, поверившие в то, что смогут таким образом смыться.

Да их сдали уже на этапе планирования. К тому же, они вовсе и не должны были улететь. ИХ ДОЛЖНЫ БУДУТ СХВАТИТЬ НА ПОЛЕ!

Вот только как это донести до разума Шлейцнера? Придётся подключить всё своё обаяние и убедительность.

Я посмотрел на портрет Эйнштейна. Учёный по-прежнему показывал язык – но теперь это выглядело не как шутка, а как последний аргумент в безнадёжном споре.

– Семён Абрамович, вы как хотите, но подумайте об остальных, которых специально используют для того, чтобы показать, какие в СССР плохие власти. Американская операция задумывалась специально, чтобы показать всему миру, что СССР – это тюрьма народов. И американцы же уже слили всю информацию КГБ. Американцам не нужны вы или ваше возвращение в Израиль. Им нужен скандал, с участием евреев, которых со времён войны считали угнетённой нацией. И если вы не сумеете отговорить других участников, то сами умрёте в заключении, а восемнадцатилетнюю жену вашего друга Ханоха Мэри будут держать в тюремных условиях полгода. А то и вовсе родит в тюремной больнице, не приспособленной для этого… Вы хотите такой участи для девочки? Тем более, что она ваша дальняя родственница.

Семён Абрамович быстро взглянул на фотографию, где он находился рядом с женой. Перевёл взгляд на меня.

– Вай-мэ, опять все хотят обидеть бедных евреев. Я не знаю, откуда у вас появилась такая информация, но я искренне не хочу видеть Мэри в застенках… Что нужно сделать, чтобы предотвратить это?

Глава 6

– Что нужно сделать? Во-первых, не ходите сами. Ведь вы единственный пожилой человек в вашей когорте. Во-вторых, отговорите женщин выходить на эту безумную акцию. Главными в этом взятии будете именно вы. Фотографии забитого старого еврея и плачущих женщин вытеснят эмоциями понимание того, что на самом деле будет совершён вооружённый захват государственной собственности, а также нападение на государственных служащих при исполнении. Всё это пойдёт в категории организованной преступной банды. Чуете тяжесть всего преступления? Согласны отдать последние дни своей жизни ради красивой картинки? – я говорил предельно жёстко.

– Но мы же просто хотим уйти… – чуть ли неплачущим голосом воскликнул Семён Абрамович.

– А вас хотят просто подставить, – пожал я плечами. – Вот и всё. Я понимаю, что всех вы не сможете отговорить, но хотя бы женщин не вытаскивайте на взлётное поле.

– Таки ваши слова легли в правильные уши, Петенька, – вздохнул Семён Абрамович. – Я сделаю всё, что от меня зависит. Но ответьте – откуда вы узнали про то, что планируется?

– Слышал от одного знакомого из органов, что планируется подобная вещь, – пожал я плечами. – А уж если сопоставить ваши частые отлучки на прогулку и то, каким задумчивым и одухотворённым вы возвращаетесь, то…

Семён Абрамович посмотрел в окно, где сумерки успели сгуститься достаточно, чтобы зажглись уличные фонари. Взглянул на небо, в которое планировала устремиться группа евреев, чтобы оказаться на земле обетованной. После этого кивнул своим мыслям и повернулся ко мне:

– Можно я вам пока дам свою мазь? Перед сном снова намажете руку и утром будет если не как новенькая, то всё равно не будет напоминать рукавицу кочегара.

– Премного вам благодарен, Семён Абрамович, – кивнул я. – Что  же, не буду отнимать у вас время заслуженного отдыха. Спокойной ночи, а вернее – доброго времени суток для обдумывания полученной информации.

– И вам хороших снов, Петенька. Вы смогли меня сегодня удивить два раза. Вряд ли кому это удавалось за такой короткий отрезок времени, – покачал головой сосед, провожая меня до двери комнаты.

– Надеюсь, что оба раза приятно? – улыбнулся я.

– Таки я тоже на это надеюсь, – задумчиво проговорил Семён Абрамович.

Мы кивнули на прощание друг другу, после чего я отправился навестить свою утонувшую подругу. Курица вальяжно лежала в воде, бесстыдно раскинув голые ляжки. Она всем своим видом показывала, что если я всё ещё мечтаю сделать суп, то рискую стать таким же стройным. Поэтому я не стал тратить время и, достав чуть засохшую половину чёрного хлебного кирпичика, добавил к своему пиршеству ещё очищенную луковицу.

В своей комнате предался удовольствию отужинать, параллельно с этим прикидывая свои дальнейшие действия.

С одной стороны я понимал желание Семёна Абрамовича вылететь из СССР, но с другой стороны знал, чем всё это обернётся. И как двух организаторов приговорят к расстрелу, а другим выделят немалые сроки. Правда, всё выйдет более или менее бескровно, если можно будет так назвать.

Да будет скандал, всех арестуют ещё на взлётном поле. И этот арест будет использован как оружие в «холодной войне». В принципе, ради этого всё и затевалось. Вот только на соседа у меня были иные планы, поэтому я и предупредил его о будущем провале.

Мне тоже надо будет выбраться с территории Советского Союза, и в дальнейшем связи Семёна Абрамовича могут пригодиться.

Ведь с загранпоездками как было? Хочешь увидеть мир? Сначала нужно закосить под уважительную причину: либо ответственную командировку с работы, либо туристическую путёвку, либо личное приглашение от кого-то «оттуда». Но даже с этим могли завернуть на раз-два – просто, потому что «нет», без объяснений.

Дальше тоже не всё так просто – следует разбор полётов. На тебя заводили досье, куда пихали всё: частные факты твоей биографии, карьерный путь, фотки, маршрут поездки, медсправки и вообще любую инфу, которая могла заинтересовать контору. Если летел в соцстраны – бумаги уходили в обком за тридцать дней до вылета, если в капстраны – за полтора месяца минимум. Потом тебя дёргали на собеседование, где читали лекцию о том, как себя вести за бугром.

Если прошёл проверку на вшивость, отдел виз кидал твой загранпаспорт на работу. Но просто так его не отдавали – только под расписку. Загранник – твой, а вот внутренний паспорт и партбилет изымали на время поездки. Жёстко, но такова была система.

Инженер, в тело которого поместили моё сознание, по всем характеристикам трактовался как честный и порядочный советский гражданин. Однако и за таким гражданином в поездке за границу следил сотрудник КГБ, чтобы гражданин всегда был «руссо  туристо, облико морале». На группу туристов под видом других отдыхающих выделялись двое сотрудников. И если что-нибудь в поездке пойдёт не так…

Тогда вообще можно даже не смотреть в сторону границы. Попадёшь в чёрный список неблагонадёжных и всё, можно позабыть про загранку.

Мне же надо было попасть, но сперва…

Сперва надо обделать кое-какие дела здесь, чтобы не уходить за кордон с неприкрытым задом. Чтобы не оставлять за спиной то, что может свести к нулю все мои ухищрения и всю работу.

Половина курицы я умял, пока думал о грядущем и о том, как бы всё это провернуть. Тот план, которым меня снабдили в будущем, был хорош, но в нём очень много зависело от человеческого фактора. А люди здесь не совсем такие, какими станут в будущем…

За окном зазвучала гитара, раздался смех и женские взвизги. Значит, детские площадки заняла молодёжь. А в тенистых аллеях парка должны занять скамеечки ушлые асоциальные личности. Я думаю, что пришло время познакомиться и с преступной стороной Москвы. Тем более что в моих планах они тоже могут сыграть немалую роль.

Но, прежде чем с головой окунуться в ночную жизнь Москвы, требовалось написать пару писем. Да таких писем, которые могут не только спасти жизни людям, но ещё и всколыхнуть партийную верхушку. Быстро написав нужные слова, я отыскал сложенные в ящике стола конверты с марками.

На конверте был изображён чуть растрёпанный Ленин. Как будто он только что спрыгнул с броневика и ещё не успел уложить остатки волос. Четырёхкопеечная марка была аккуратно наклеена в верхнем углу.

Один листок аккуратно уложен в первый конверт. Второй также положен во второй. Оба заклеены. Притом что отпечатки будет трудновато обнаружить на бумаге, я старательно протёр конверты и поместил в карман пиджака.

После этого я оделся и покинул стены коммуналки. До прихода окончательной ночи у меня ещё был час, поэтому я потратил его на покатушки на метро. Съездил наверх по карте, опустился. Там и там погрузил конверты в почтовые ящики. Чтобы адреса почтовых отделений не указывали на моё местоположение.