Я уничтожил Америку 1

– Зачем мы туда? – спросил я, когда в очередной раз получил команду встать лицом к стене.

– Для разговора, – коротко ответил надзиратель.

Для разговора… Если для разговора, то понятно с кем. Наш смотрящий, вор в законе Сухой, как раз готовился отдать Богу душу. Ключ мне успел рассказать, что уже вызвали нового вора для пригляда. Так что Сухой наверняка сегодня-завтра кинется догонять того самого Ключа.

Так и есть. Меня провели в отдельную паллиативную палату. Новшество для тюремной больнички – чтобы «верняк» помирал спокойно и не давил своим видом на других лечащихся. Потому что пока суд да дело, пока сделают документы для освобождения и прочую мутотень, клиент уже созреет до жмура. А так… доживет до воли – крякнет там. Не доживет – в более или менее нормальных человеческих условиях зажмурится.

В палате лежал Сухой. Сухов Семён Валерьевич. Вор в законе и смотрящий за «Белым лебедем» последние семь лет. Худой и тощий, съеденный раком до состояния скелета. Полностью подходящий под своё погоняло. Подсоединённый к аппарату, на экране которого точка увлечённо рисовала пики и ущелья. Почти умерший, но ещё в состоянии поднять зону на бунт. Опасный. Так опасна бывает старая змея, у которой в зубах осталось достаточно яда для последнего укуса.

Сухой уставился на меня слезящимися глазами:

– Привет, Петрович. Я тебя от чаепития оторвал?

– Есть такое дело. Да ничего – покрепче заварится, – ответил я, вставая в дверях.

– Могу компенсировать. Вон, только что вскипел, – Сухой кивнул на столик, где помимо аккуратного чайничка был целый набор различных чаёв и пара банок с растворимым кофе. – Угощайся.

– Благодарствую, Семён Валерьевич, от кофе не откажусь, – кивнул я и сварганил себе кружку.

– Слышал я, что сегодня тебя к куму тягали. Да не просто ради профилактики, а ещё гость был там важный. Так ли я всё слышал? – поднял бровь Сухой. – Или кто-то неправильно всё понял.

– Было такое дело, – не стал я отнекиваться.

А чего зря в залупу лезть? Как ни крути, а зона – такое место, где почти всё на виду. И если кто-то что-то увидел, то обязательно верхушка об этом узнает. Обязательно. Так что запираться только себе дороже выйдет. Могу и не дожить до перемещения…

Осталось только узнать – насколько много известно вору о посещении президента. А уже от этого порога устраивать пляски.

Сухой медленно приподнялся на локте, и я увидел, как его рёбра выпирают под желтоватой майкой. Движение далось ему тяжело – мне послышалось, что кости скрипнули. Но глаза… Глаза оставались острыми, как заточка:

– И базар у вас был очень важным. Скажешь, о чём тёрли с самым главным кумом?

Ага, про президента знает. Поставим крестик на память.

– Семён Валерьевич, я обещал никому не говорить, – пожал я плечами. – Как-то неловко выйдет, если я нарушу своё слово.

Мы посмотрели друг на друга, а потом дружно усмехнулись. Смешно. Не, в активисты я точно не подавался, а уж если Сухой знает про посещение президента, то может знать и про предмет разговора. С современными технологиями даже покакать наедине со своими мыслями не получится – сразу же всё увидят со спутников. Ладно, если не сфотографируют.

– Говори. Я если кому и скажу, то только твоему недавнему сокамернику, – вздохнул Сухой.

– Так тяжко, да?

– Не тяни кота за яйца, Петрович, – покачал головой Сухой. – Мне прямо любопытно стало – из-за чего такие шишки припереться могут? Уважь смотрящего, позабавь байкой. Да не меньжуйся ты так – у меня всё наглухо. Ни одно слово не выскочит наружу.

Ну что же, мне всё одно терять нечего. Даже если этот разговор подслушают – хуже уже не будет. Я наклонился поближе, понизив голос до шёпота, хотя прекрасно знал, что если уж за нами следят, то и шёпот возьмут без проблем.

Когда закончил говорить, то Сухой взглянул на меня с подозрением – не вру ли я? В ответ пришлось пожать плечами, мол, хочешь – верь, хочешь – не верь.

– Интересно… Очень интересно, – вздохнул он. – Как раз в июне семидесятого меня первый раз приняли, когда на танцах нечаянно одного бугая порезал. И с тех пор покатилась моя жизнь по наклонной. И, походу, прикатилась. Сдохну на зоне, где большую часть жизни и прожил…

– Да уж, у каждого из нас своя дорога, – кивнул я в ответ. – Кому-то везёт по жизни, а кто-то вон из кожи лезет, лишь бы кусок хлеба с маслом был.

– Философски рассуждаешь, Петрович, – покривил губы Сухой. – А вот я подумал – как бы я своей жизнью распорядился, если бы заново начал?

– Опять вором бы заделался? – спросил я.

– Ну, уж не инженером так наверняка, – отозвался Сухой. – А так… наладил бы связи, пошёл бы в правительство. Да зная всё то, что случится, можно таких дел наворотить… прямо ух! И жить припеваючи можно даже при смене власти. Суетнуться там, сям… отжать заводики, принять пароходики. Да можно вообще первым президентом стать, если бы так сильно в паху зачесалось!

Вон как его раздухарило. Аж подпрыгивает на кровати. Как будто и не умирал только что от своей болячки. Или может это ему недавно лекарство вкололи, а оно только сейчас подействовало?

– С такими знаниями можно много дел наворотить, – осторожно ответил я, понимая – к чему тот клонит.

– Да уж, знал бы прикуп – жил бы в Сочи… Слушай, Петрович, раз такой расклад пошёл… Ты же можешь найти меня молодого в прошлом? – Сухой неожиданно подался вперёд и схватил меня за руку.

Ледяные руки… какие же у него ледяные руки. Мне почему-то на ум пришла картинка из фильма ужасов, где восставшие мертвецы хватают своих жертв полуразложившимися пальцами. Может быть, герои этих фильмов испытывали такое же отвращение, как я сейчас? Брррр. Прямо мороз по коже.

– В принципе, могу, – кивнул я в ответ. – Чего-то передать? Номера из «Спортлото»? Заграничную куртку? Ключи от «Волги»?

– Ух, даже не знаю, что и сказать. Так много хочется передать себе, молодому и… – Сухой ещё крепче сжал мою руку и заулыбался белоснежными вставышами. – И знаешь, я ничего бы не поменял. У меня же жизнь знаешь какая была? Каждую секунду по острию ножа, чтобы холка топорщилась и клык наружу. А какие бабы у меня были, знаешь? Ух, какие бабы… А деньги… Да я от пачки зелёных Франклинов прикуривал. Деньги – пыль, жизнь – по фарту. Эх, а если бы у меня раньше деньги появились, то… Давай так, ты мне поможешь, а я тебе помогу. Лады?

Я придвинулся ближе. Кивнул. Лишней информация не будет. Информация никогда лишней не бывает, если она касается лично человека, которого касается.

– Да, я тебе один схрон скажу, туда общак старый Казбек складывал. Это потом мусора его накрыли, но там уже ни копья не было. Хитрый уркаган успел всё перепрятать. Но до семьдесят третьего он там его держал. В общем, найдёшь меня молодого и передашь ему весь общак. Обрисуешь, что и как ждёт в дальнейшем, ну и себе немного на нужды за передачу возьмёшь. Годится?

– Без базара. И где же это? Мне кажется, что на первые расходы мне как раз денежка понадобится.

– Не наколешь? – Сухой уставился в меня суровым взглядом. – Я ведь тебе как родному… Знаю, что ты достойный арестант.

– Да век воли не видать, – побожился я самой «страшной арестантской клятвой».

– Ну тогда слушай. В Большом Дворце Царицыно в левом крыле сделали урки фальшивую кладку. Ни одна херня не подкопается – всё заброшено и с полтычка найдёшь только болт. Но когда надо, то нажимался кирпич в стене возле самого левого окна. А потом ещё нажималась доска, третья от стены. И тогда срабатывал хитрый замочек, открывающий ларчик… Без этого знания там сколько угодно могли кучковаться выпивохи, бомжи всякие, но даже не догадывались, что рядом такое сокровище хранится! Вот ты это сокровище потихоньку вытащи, да мне молодому и отдай. Лады? Жил я тогда на Первой Парковой, дом восемь, квартира двадцать три. Всё запомнил? Повтори.

– Кирпич в стене, третья доска от стены. Первая Парковая, дом восемь, квартира двадцать три. Запомнил, – кивнул я в ответ.

– Вот и хорошо! Ух, если ты мне всё выложишь, то заживу я… ммм… лучше, чем в сказке. И тебя не обижу, соответственно, – старательно улыбался Сухой, а сам всё это время шарил глазами по моему лицу, старался увидеть что-то во мне такое, что я старательно скрывал.

Я же понимал, что он сейчас просто меня пробивает на честность. Вон, и глаза у него на левую сторону подёргиваются. Сейчас он мне фуфло прогнал и ждал моей реакции. А я что? Я выдал такую реакцию, какую от меня ждали. Надеялись, но недоверяли.

– Будет всё исполнено, Семён Валерьевич. Я не подведу, – пожал я холодную руку. – Вы же за меня не раз заступались, поэтому… Я не обижу вас в молодости. Выложу всю правду за будущую жизнь. Живите, вы в самом деле заслужили лучшей доли…

Говорил такое, а самого воротило в душе. Но знал, что надо держаться. И что сейчас «пробивание» закончится и будет сказан настоящий адрес.

Когда закончил восхваления, то выжидательно уставился на Сухого. Вроде как ждал, что он ещё чего-нибудь ляпнет. Чего-нибудь важное…

– Ну, тогда ступай-ступай, Петрович. И помни, что мы с тобой один хлеб делили, под одной крышей спали, – кивнул Сухой. – Эх, может быть, и увижу я нормальные денёчки!

– Увидите ещё, Семён Валерьевич, увидите. Доброй ночи и прощайте. Не поминайте дурным словом в случае чего. Вскоре с вами молодым увидимся, – сказал я, вставая.

– Давай-давай, фарта по новой жизни, Петрович! – кивнул Сухой. – Эх, мой бы разум да в то тело… ух, каких бы дел я наворотил!

Ну-ну, концерт по заявкам продолжается…

Я почти взялся за ручку двери, когда он меня окрикнул:

– Подожди, Петрович! Я  же тебе едва туфту не прогнал. Запамятовал на старости лет, что не в том месте Казбек хранил общак. Это он раньше там ныкал, а потом перенёс. В общем, слушай сюда…

Ага, вот и проверочка закончилась. Ну что же, послушаем, что теперь споёт этот полудохлый соловей. Решил пробить меня – как я поведусь на его шнягу. А вот не повёлся. Сделал вид, что поверил и вообще ровный пассажир. И всё сделал как надо.

Я повернулся с недоумением на лице. Тоже надо до конца сыграть свою роль. Теперь же Сухой назвал точное место общака и ориентиры, по которым можно вычислить место схрона. Я старательно запоминал. Потом мы ещё раз душевно попрощались, и я почти вышел из палаты.

Почти…

Только на этот раз уже я задержался и обернулся:

– А знаешь что, Семён Валерьевич, хоть по блатным понятиям и не говорится «спасибо», но я тебе скажу. Спасибо за наводку. И за адрес свой спасибо. Обязательно навещу и расскажу, что не надо на блатную дорожку вступать. А лучше работать на заводе на одну зарплату и ждать от государства квартиру. Так будет лучше, честнее! А бабки… Они мне больше пригодятся!

– Чего, ссссука? – процедил мигом преобразившийся из хорошего дядюшки в грозного законника Сухой. – Ты чо, мля, рамсы попутал?

– Это такие, как ты попутали в своё время. И попутали конкретно. Решили, что вы боги, а сами палец о палец в жизни не ударили. Всё время на чужих плечах в рай пытаетесь въехать, а вот болт вам и тебе конкретно, – я не удержался и показал-таки выставленную и согнутую в локте руку. – Из-за таких уродов, как ты, я в своё время стал таким, как сейчас. Чего пасть раззявил? Молчи, тварь, и слушай. Моя жена с годовалым дитём в коляске стояла и ждала автобус. Один из твоей масти въехал бухой в остановку и оставил четырёх людей лежать на асфальте. А после сдал назад и ударил по газам. Его нашли, но… потом как-то оказалось, что за рулём сидел совсем другой человек. Да-да, другой. А законник вовсе не при делах и тихо-мирно в это время сидел в другом городе и пил зелёный чай с бубликами. Всё решило бабло… А ведь оно не всё в этой жизни! Не всё! Я последующее время кошмарил подобных тебе. Ну да тебе ли об этом не знать? И собираюсь делать это снова. Так что спасибо за подгон босяцкий, как-нибудь помяну тебя добрым словом. Может быть…

– Тебя завалят, сука! – почти выкрикнул Сухой и выдернул руку из-под покрывала. – Я сам тебя завалю! Ты не жилец, падла!

В худых пальцах блеснул скальпель. Я ждал. Он резко замахнулся и… неловко воткнул лезвие скальпеля в одно из отделений стоящей рядом машины. Тут же раздался хлопок, потом заискрило, завоняло палёным, а тело Сухого начало содрогаться на кровати. Как будто мой включенный кипятильничек сдуру решил лизнуть…

Проклятие цыгана сработало и на этот раз.

Я сразу же выскочил за дверь и закричал охраннику, листающему журнал на кровати по соседству:

– Чего ты развалился? Там законник себя жизни лишает, а ты здесь яйца мнёшь!

Надзиратель как наскипидаренный сорвался с места, заскочил в палату, а потом вернулся с лицом, белее простыни:

– Там… там…

– Там труп, – констатировал я. – А я должен быть в своей камере. Поэтому пока не поднимай пыли, а проводи меня обратно и сделай вид, что я сегодня аккуратно сопел в две дырки. Потом уже устраивай панику и всё, что причитается. В конце концов, Сухой сам это сделал. Никто его не заставлял.

Надзиратель ещё несколько секунд переваривал мои слова, прикидывал, что ему будет, если наверху узнают про моё ночное дефиле, а потом кивнул:

– Идёмте. И это… прошу молчать о произошедшем.

– Я – могила, – я показал, как застёгиваю губы на молнию.

Впрочем, завтра как раз начинается мой путь в могилу, так что я недалеко ушёл от истины.

Мне оставалось только дожить до утра. Дождаться перевода. Надеюсь, что никому больше не придёт в голову лишать меня жизни?

За мной явились в семь.

Глава 3

Посёлок городского типа «Звёздный», закрытое административно-территориальное образование. Особняк профессора Степанова.

Началось моё обучение. Да уж, на старости лет пришлось сесть за парту. Причём учили как днём, так и ночью. Я сквозь сон слышал глухое бормотание из работающей колонки.

Меня готовили к переходу в прошлое…

Это только кажется, что перешёл, осознал себя и помчался на Красную площадь трескать мороженое по десять копеек. На самом же деле меня пичкали информацией по каплям, словно пытались влить в голову целое море знаний через крошечную воронку.

Небольшая комната, в которой я спал в редкие часы отдыха, была комфортнее тюремной хаты, но высокий забор с камерами по периметру напоминал, что сбежать отсюда будет гораздо труднее. Но бежать я и не собирался. Некуда, да и незачем.

Первые дни были адом. От обилия информации я порой даже путал Ленина с Брежневым, пятилетку с девчонкой-семилеткой, а «Белый лебедь» у меня начал ассоциироваться с балетом, а не с тюрьмой. Преподаватель, суровый мужчина с лицом, будто высеченным из гранита, хмурился и повторял:

– Товарищ, вы в Союзе таких ошибок не сделаете. Там за это не ругают – там за это сажают.

По вечерам мне включали записи речей партийных работников и Брежнева. Их тягучее, монотонное бормотание стало моим ночным кошмаром. Я засыпал под «дорогие товарищи» и просыпался оттого, что сам во сне бубнил: «Экономика должна быть экономной».

А ещё были практические занятия. Меня заставляли стоять в очереди за пивом, хлебом, овощами (пусть очередь и учебная, но ругались там от души, чуть ли не до мордобоя), разговаривать с органами и даже пить советское шампанское из гранёного стакана – «как положено». Однажды я неудачно пошутил про дефицит, и мой наставник, бывший чекист, холодно сказал:

– В 1974-м за такую шутку вас бы вызвали «на беседу». А в 1937-м – расстреляли. Учтите.

– Уж и пошутить нельзя, – покачал я головой.

– Вам нужно знать, что и когда говорить. И это будет полезно как для вашей безопасности, так и для вашего же блага, – отрезал наставник, закуривая «Беломор». – В Союзе шутки – это вам не нынешние мемчики в интернетике. Здесь каждая оговорка может стать волчьим билетом. Или того хуже.

Я быстро научился держать язык за зубами. Но не это было самым сложным.

– Вы идёте по улице. К вам подходит человек в штатском. Ваши действия?

Я неуверенно пробормотал что-то про вежливость и соблюдение законов.

– Неправильно! – рявкнул инструктор. – Первое: никакой инициативы. Отвечайте ровно то, что спросили. Второе: никаких подробностей. Третье: если спросили документы – показываете. Если не спросили – молчите. Четвёртое: ни в коем случае не улыбайтесь. Это подозрительно. Вас пригласили домой на чай. Что скажете?

Я растерялся:

– Спасибо, конечно…

– Неверно! – перебил меня инструктор. – Сначала вежливо откажитесь. Потом подумайте несколько секунд и согласитесь. Никуда нельзя ходить сразу и резко. Любые ваши поступки могут внимательно изучаться, взвешиваться и интерпретироваться.

И так день за днём в меня вплетали нити ушедшей эпохи – факты, даты, мелкие, но такие важные детали быта, уже стёршиеся в памяти. В юности мы редко замечаем эти крупицы времени, как не замечаем пыльцы на крыльях пролетающей бабочки. Некогда! Тогда мысли мои были заняты куда более приземлённым – как набить желудок дарами колхозного рынка. Или как заполучить улыбку румяной девушки после вечерних танцев под зажигательные звуки духового оркестра.

Особенно трудно давалось постижение той невидимой паутины, что опутывала советское общество – тончайшие нити социальных связей, незримые границы между «товарищем» и «гражданином», между рабочим в замасленной спецовке и интеллигентом в потёртом пиджаке. Приходилось учиться читать между строк «Правды» так, как монахи средневековья читали потускневшие фрески на стенах соборов – улавливая каждый намёк, каждую тень смысла.

Венцом подготовки стали испытания духа. Меня погружали в ледяные воды стресса, имитируя допросы с пристрастием, ночные обыски, исчезновения близких. После каждого такого урока инструктор, похожий на старого лесника, что знает все тропы в чаще, разбирал со мной каждое слово, каждый жест, каждый вздох – вытачивая из моего «я» новый ключ, способный открывать двери в прошлом.

Постепенно я начал ощущать странное превращение – будто кожа моя пропиталась запахом дешёвого табака «Примы», а в ушах навсегда поселился скрип трамвайных колёс по рельсам. Каждый прожитый день семидесятых годов оседал во мне, как известковые отложения в старом чайнике. С цветочком на эмалированном боку. Я уже понимал – назад дороги нет, и в этом новом-старом мире придётся играть по жестоким правилам, где неверный шаг может стоить не только карьеры, но и жизни.

Но были в той эпохе и светлые моменты – когда сквозь толщу лет я различал в глазах прохожих ту самую искреннюю веру в завтрашний день, что светилась, как незатемнённые окна в военное лихолетье. Люди тогда знали цену стабильности – пусть и скудной, но предсказуемой, как смена времён года. В их разговорах ещё жила романтика великих строек, та самая, что позже превратится в ностальгическую дымку для уставшего от перемен поколения.

А мороженое за десять копеек… Оно действительно было вкуснее. Возможно, оттого что в каждой вафельной крошке чувствовался вкус той, уже невозвратной простоты.

Казалось бы, что всё просто, но… Но иногда, в редкие тихие моменты перед сном, ловил себя на мысли: а ведь в людях того времени была своя правда. Грубая, неуклюжая, но настоящая. Не то что потом, когда всё стало тоньше, хитрее… и пустее.

Вспомнив о фильме «Назад в будущее», я попросил сводки спортивных матчей за те года. А также розыгрыши «Спортлото». Понимающий взгляд инструктора был подтверждением того, что я задал правильный вопрос. В самом деле, для моих возможных встреч, подкупов и дачи взяток будут нужны средства. А где их заработать быстро и без особых усилий?

Нет, я мог бы раскрыться в инженерном деле, долго и упорно пробивать новшества через тяжёлые бюрократические сети, но… Потерялся бы тот самый фактор, который очень ценен для меня – время.

Я уже прикинул простенькую схему: небольшие ставки через подставных лиц, распределение выигрышей, взятки тем, кто мог задать лишние вопросы. Не миллионы, но достаточно, чтобы купить лояльность, возможные фальшивые документы или даже чью-то жизнь.

Быстрый рывок по выигрышам и тут же уход в тень. Повезло чувачку, да и только. Зато отсекутся вопросы: откуда взялись деньги. Проход по грани, такой, чтобы не привлекать сильного внимания. Чтобы можно было воспользоваться воровским общаком без пристальных взглядов со стороны.

Надо упомянуть, что при обучении были задействованы гипнотические техники. Меня погружали в транс, а когда просыпался, то голова отчаянно болела, словно её использовали вместо мяча в футбольном матче.

Понятно, что таким образом в меня вдалбливали знания, но… Вот лопнет какой-нибудь сосудик в голове и всё – кранты эксперименту!

Однако всё вроде бы обошлось и прошло нормально. Свой мозг я и до этого не запускал, старался развивать по мере надобности и даже выше, а сейчас его вообще заставили работать не на привычные десять процентов, а на все восемьдесят пять! Больше вряд ли смогли заставить – я мысли читать не научился, а это значит, что недожали слегонца.

Я же обучался, вспоминал всё заново и иногда… В редкие моменты приходили воспоминания как бы сами собой.

В семидесятые годы, когда город манил людей стальными объятиями заводов и широкими проспектами, дед с бабкой, словно перелётные птицы, каждое лето возвращались в родное село. Деревня манила их не ностальгией, а щедростью, сравнимой разве что со сказочным садом Гесперид. Привезут мешок картошки – увезут пять. Земля одаривала их, как добрая мать родных детей.

Меня, мальчишку, брали с собой в эти походы за деревенским богатством. Пока взрослые, согнувшись в три погибели, добывали из чёрной земли «стратегический овощ», я бороздил водные просторы на пластмассовом кораблике. Он блестел на солнце, как серебряная рыбка, а я воображал себя капитаном, плывущим по изумрудному морю. Пусть это море умещалось в бочке с дождевой водой, но там происходили такие приключения, какие даже капитану Джеку Воробью не снились!

Моя бабка, женщина с глазами, острыми как серп, скоро заметила неладное. Дед, обычно равнодушный к сельским трудам, вдруг преобразился. Он начал рваться на нелюбимую прежде работу, а в перерывах неизменно подходил к старой берёзе на краю огорода. То поправит под ней грабли, то будто случайно обопрётся о ствол, задумчиво глядя в её шумящую крону.

Бабка молчала, но в её голове поселилась тень подозрения.

На следующий день, когда дед ушёл в поле, она подошла к берёзе. В морщинистых руках ствол оказался не таким уж гладким, и оказалось, что старое дерево хранило тайну. Дуплистое нутро берёзы скрывало не сказочную иглу Кощея, а пять бутылей самогона, аккуратно укутанных в солому. Они поблёскивали в темноте, как янтарь в торбе купца.

Мудрая женщина не стала устраивать сцен. Вместо этого она, словно алхимик, превратила пять бутылей в десять, разбавив хмельной эликсир хрустальной колодезной водой. Две припрятала – про запас, на чёрный день.

Дед потом ходил задумчивый, как осенний лес. Его «энергетик» вдруг потерял былую силу, а берёза перестала манить своим тенистым уютом.

Что касается «зелёного змия», то со мной на эту тему беседовал сам хозяин особняка. Профессор Степанов, Михаил Дмитриевич, смотрел на меня ласково, как мог смотреть профессор Преображенский на собаку Шарика до операции:

– Ну-с, как у вас с алкоголем, любезный? Употребляете или как?

– Или как, профессор, – ответил я. – На зоне особо не побухаешь, да и не в радость мне это – клетки мозга поутру в унитаз сливать.

– Ну да, ну да, я слышал, что в вашем деле мозг был рабочим инструментом. Однако надо учитывать тот факт, что в СССР частенько важные вопросы решались за рюмкой горячительного. Вы как? Умеете правильно пить?

– Ни разу в жизни пьяным под забором не просыпался. Даже когда молодым и безголовым был, то всё равно до дома добирался. А как женился, так и вовсе завязал.

Профессор Степанов медленно прошёлся по кабинету взад-вперёд, его тень скользнула по дубовым панелям стен, словно маятник старинных часов. Хозяин особняка остановился у окна, за которым шелестели липы, и повернулся ко мне, поправляя пенсне:

– Очень рад слышать, очень рад… – его голос звучал, как шорох страниц в старинной библиотеке. – Но понимаете ли, любезный, в том времени, куда вы отправляетесь, «культурное питие» было не просто привычкой – это был своеобразный ритуал. Запомните: три рюмки – это разговор по душам, пять – откровенность, семь – опасная зона. Переступите эту черту – и вы уже не хозяин положения, а его заложник.

Я кивнул:

– Значит держаться в рамках «душевного» разговора?

Профессор вдруг оживился, его глаза заблестели:

– Именно! Но главное – никогда не отказывайтесь поднимать тост за партию. Даже если будете пить минералку – поднимите бокал. Это вопрос не веры, а выживания и продвижения. Чтобы видели, что вы верной дорогой идёте, товарищ.

Он подошёл ближе, и я уловил запах дорогого одеколона и книжной пыли:

– А теперь скажите мне, как вы поступите, если на банкете вас будут настойчиво угощать, а вам нужно сохранить ясную голову?